Надо разузнать, у кого какие взгляды и интересы, кто что читает, о чем любит говорить, с кем
общается, как относится к русским, к немцам, и прочие мелочи в том же роде.
Белла была удиблена и даже разочарована.
— Вы колеблетесь? Ну, как хотите! Если вы не согласны, не буду настаивать. Задание, как видите, легкое, скорее развлечение, чем работа, а за наградой мы. не постоим...
— Но мне все же надо поговорить с мужем.
— Зачем? Неужели вы все ему говорите? Неужели у вас нет своих секретов?
— Есть, но...
— Вашему мужу ни о чем не надо знать. По крайней мере, на первых порах. Потом посмотрим. Быть может, выяснится, что и он сумеет быть нам полезным. Мне даже хочется верить, что так и будет. Так что поначалу - абсолютная тайна! Но сможете ли вы ее сохранить?
— Смогу.
— Прекрасно. Тем больше обрадует вашего мужа счастье, которое однажды на него свалится.
— Как велико это счастье?
— Это будет зависеть от вас. Чего бы вам хотелось?
От разговора с Шефером Белла совершенно отрезвела. Она немного подумала и затем высказала свое заветное желание: ей больше всего хочется, чтобы Вильям попал на дипломатическую службу. Но Шефер ответил ей, что он не в состоянии устроить это. Этому препятствует прежде всего всем хорошо известная ориентация господина Китса. Да и вообще, дипломатическая служба в глухой провинции и еще в такое время - совершенный нонсенс. Лучше добиваться чего-либо более надежного, более перспективного.
— Что бы вы сказали, если б мы попытались, например, протащить его в доценты университета?
— Или даже в профессора?
— Все зависит от вас самой, сударыня, от ваших заслуг, от вашего усердия.,.
— Я попытаюсь сделать все, что смогу.
— Значит, договорились?
— Можете на меня положиться.
— Тогда и вы на меня.
После этого они ударили по рукам, поднялись и словно ни в чем не бывало направились в зал к другим гостям.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Приземистый человек с узенькими щелочками глаз и С поредевшими со лба рыжеватыми волосами сидел, лениво развалясь на стуле в таллинском ресторане «Золотой лев»
и ждал сладкого. От скуки он принялся ковырять в зубах, прикрыв рот салфеткой. Вдруг он услышал, как за его спиной кто-то остановился и спросил по-немецки:
- Разрешите сесть за ваш стол?
Человек торопливо обернулся, отбросил салфетку и вскочил. Он попытался встать навытяжку, но это было невозможно, так как от постоянной угодливости спина его сделалась согнутой.
- О, господин Шефер? Прошу, пожалуйста! — пробормотал он.
- Сидите, сидите, я не намерен вас долго задерживать, — начальственным тоном произнес Шефер и, усевшись, тотчас углубился в меню.
Расплывшись в улыбке, приземистый человек с любопытством воззрился на немца.
- Так, объезд закончен? Вы и на этот раз прибыли к нам с приятными новостями?
- Не совсем, - равнодушно ответил Шефер.
- Что же случилось?
- Ничего особенного. Только вот настроения...
Шефер недовольно покачал головой.
- Настроения, говорите?
- Да, настроения неважные.
Шефер заказал официанту обед и начал рассказывать о слышанном и виденном во время поездки.
- Если вы допустите, чтоб и дальше все шло так же, то не удивляйтесь, если месяца через два эта страна болыневизируется!
- Вы преувеличиваете, господин доктор!
- Нисколько. Разве вы не видите, как, несмотря ни на что, красная зараза распространяется, словно чума? Я мог бы привести множество примеров. Возьмите хоть профессора Кянда. Вам, должно быть, знакомо это имя. Он заражен! И как еще! Подумать только, солидный профессор, разумный, образованный, уравновешенный! Он отравляет молодежь, и никто ему не препятствует! Где ваше оружие — ваша печать? Вы издаете две большие газеты. Нужно стрелять из обоих стволов.!
- У меня не две, а четыре газеты! — не без гордости поправил его Маурер, издававший, кроме двух ежедневных газет, из которых одна была консервативной, а другая либеральной, еще бульварный листок и еженедельную газету.
- Тем хуже, что вы всего этого не используете. Лавина тронулась, и если вы вовремя не преградите ей путь, она сметет вас самого. Вообразите, что произойдет, если вы и тут потеряете моральную базу...
— Н-не б-бойтесь! — воскликнул Маурер, пытаясь скрыть собственный страх. — Уж м-мы сумеем ее остановить!
В его голосе Шеферу послышалось самодовольство, и это ему совсем не понравилось.
— Знаете, что я вам скажу. Жиденькие призывы вашей газеты к единодушию и гроша не стоят. Когда хотят истребить заразу, прибегают к самым радикальным мерам.
— К тюрьмам? — с улыбкой спросил Маурер. — Разумеется, это средство самое д-действенное, я в этом не сомневаюсь.
— Тюрьмы тюрьмами, но и вы должны пошевеливаться, особенно в теперешний момент.
— Мы ведь не сидим сложа руки.
— Вы действуете слишком осторожно, слишком робко. Вы не хотите придерживаться принципа, который проповедует наш фюрер. А вас, как дельца, он должен был бы особенно интересовать, ибо вам он сулит выгоду.
Сердце Маурера забилось сильнее. Что же это за принцип?
— Правильное применение лжи. Чем больше, чем невероятней ложь, тем больше ей верят, — объяснил Шефер. — От маленькой лжи пользы немного, а большая ложь может убить человека на месте. Но вы здесь еще не умеете обращаться с этим оружием.
Маурер пытался возражать, пытался даже приводить примеры из своей газетной практики, но Шефер прервал его:
— Вы гонитесь за какой-то пустенькой правдой. И тем самым лишаете человека фантазии, и он мельчает. Если уж не умеете врать напропалую, так лучше молчите.
Маурер нервно погладил подбородок. Много же знает этот молокосос! Ведь не кто иной, как Маурер, поставил на ноги свои газеты в основном с помощью сенсаций!
Но Шефер и слышать не хотел возражений.
— К чему вы, например, пишете об Эстонско-советском обществе? Его надо замалчивать. Ведь это рассадник красной заразы в чистом виде! Уж если и писать о нем, так только для того, чтобы компрометировать.
— Сами знаете, что это не так просто...
— Почему же? Кто вам запрещает скомпрометировать отдельных членов этого общества и очернить одного за другим его руководителей?
Маурер покачал головой.
— Нет, это не пройдет. Если мы открыто пригвоздим их к позорному столбу за то, что они красные, то создадим им еще большую рекламу.
— Почему непременно за это? Найдутся и другие поводы. Их надо усмирить по-иному, надо их так ошельмовать, чтоб они и головы поднять не смели. Почему вы не публикуете уничтожающих памфлетов и пасквилей? На что у медведя толстая шкура и густая шерсть, а и он теряет голову от пчелиных жал и, чтоб избавиться от них, начинает кататься по земле. А в результате? Ядовитые жала еще глубже вонзаются в тело. Заставьте же и людей вроде Кянда кататься по земле. Они станут посмешищем и сами уничтожат себя. Их авторитет и влияние тотчас упадут. А тираж ваших газет поднимется. Вы быстро найдете ахиллесову пяту у каждого. Ну, а не найдете, так тем легче будет ее выдумать. Иначе за что же вы платите жалованье своим газетным неграм?
— Вы говорите со мной, как с младенцем., — сказал Маурер и подумал, что нечего этому щенку учить старого пса, его газеты и раньше умели обливать помоями кого надо, сумеют и впредь. — Вы несколько опоздали со своим предложением, — соврал он Шеферу. — На днях в одной их моих газет появится целая серия ядовитых фельетонов под общим заголовком «Зверинец». Мы подумали и о профессоре Кянде. Его поведение для нас не новость. Напрасно вы меня, старую лису, учите...
Сразу же после обеда Маурер засеменил в редакцию своей либеральной газеты, чтоб дать там нужные указания.
А несколько дней спустя в газете «Кодумаа» появился пасквиль под заголовком «Петух на пеньке» . В нем аллегорически говорилось об одной домашней птице, о пернатом обольстителе, хвастливом, лживом плуте.
Что могло быть общего у профессора Кянда с этой птицей? Он прожил свою жизнь честно и не ухаживал за женщинами. И все же в пасквиле намекалось на сходство между Кяндом и Петухом на пеньке. Что же до карикатур, то они открыто на него указывали. Петух с большим гребнем вырыл проход под оградой из колючей проволоки и приглашал свою большую куриную семью перейти на другую сторону. На курах были белые студенческие шапочки. К большому пню прислонен был зонтик, тот предмет, с которым профессор Кянд никогда не расставался, разгуливая с ним в дождь и в вёдро, а на пне лежала всем знакомая широкополая шляпа профессора. В статье говорилось и об ученике Петуха на пеньке, о молодом петушке-задире, заклевавшем, насмерть одного старого петуха и посаженном за это в клетку. По-видимому, имелся в виду Риухкранд.
Когда преподаватель входил в аудиторию, студенты обычно приветствовали его шарканьем подошв. На этот раз ноги у слушателей профессора Кянда были словно парализованы. Необычная настороженная тишина, длившаяся всю лекцию, поразила его. Если б он присмотрелся, то заметил бы на лицах /девушек растерянность, а на лицах юношей усмешки. В комнате для преподавателей коллеги сторонились его и не заговаривали с ним. А в кафе, куда он зашел после лекции, все смотрели на него как-то отчужденно, словно на какое-то чудище. Многие, нагнувшись друг к другу, зашептались, не сводя с профессора глаз. Кянд сходил даже в гардероб, чтоб поглядеть на себя в большое зеркало и убедиться, что все в порядке: все пуговицы застегнуты, галстук на месте, лицо не запачкано. Он заказал кофе и для развлечения принялся решать кроссворд в свежем номере иллюстрированной газеты. У его стола появился Пийбер с газетой в руках и спросил, прочел ли уже профессор подвал.
— Я нахожу, что это вершина бесстыдства! — добавил он возмущенно.
Кянд бегло просмотрел статью и, недоумевая, спросил:
— Почему вершина бесстыдства? Вы думаете, что тут целят в меня? Пень, Петух на пеньке... Случайное совпадение — и больше ничего.
— Да, но присмотритесь к карикатурам!
Кянд весь покраснел, узнав свой зонтик, шляпу и даже трубку. Он принялся более внимательно читать пасквиль и нашел в нем описание некоторых своих черточек. Но правды во всем этом было не более, чем требовалось для убедительности лжи. Вначале профессор был сильно расстроен, но вскоре оправился и воскликнул:
— Обольститель и ловелас? Лгун? Плут? И это не кто иной, как я? Я? Кто же этому поверит?
— Но, как видите, многие все же верят. Если вы промолчите, они решат, что это вовсе не клевета, а сущая правда.
— Начнешь опровергать да оправдываться, так станешь еще большим посмешищем.
— Да, но вы учтите, что последует продолжение серии. Она ведь только началась. С самого начала нужно бы положить ей конец, — сказал Пийбер, видимо опасавшийся, что когда-нибудь очередь дойдет и до него. — Не могу понять, откуда у людей столько злобы. Или Маурер надеется поднять таким способом тираж своих газет?
— Нет, по-моему, — ответил, подумав, Кянд, — корни прячутся гораздо глубже... А что касается вас, то вам бояться нечего. В «Зверинец» вы не попадете.
— Вы думаете?
В вопросе Пийбера одновременно послышались и радость и обида.
— Конечно. Вы не так опасны. Напротив, со своим примиренчеством вы кажетесь им вполне приемлемым.
— Вовсе я не такой уж примиренец, — запротестовал Пийбер. — Вы не можете утверждать, что я мирюсь с существующим строем. Я ли не выступал в печати против засилия цензуры? Я ли не требовал свобод?
— Чего еще требовать? Как видите, существует даже свобода клеветы! — с горечью воскликнул Кянд и, швырнув газету на стол, поднялся, чтоб уйти. Он взял свою широкополую шляпу и зонтик. Надо же, чтоб и они были при нем!
Он поспешно покинул кафе и, купив злополучный номер газеты, пошел домой, чтоб основательно изучить пасквиль.
Чем тщательней он: его перечитывал, тем больше убеждался в том, что преподнесенная ему порция яда была не так уже ничтожна. Чувство неловкости все больше овладевало им, и он потерял покой.
Пойди докажи людям, что ты не мошенник. Они всегда верят, когда о других говорят плохое. Они просто жаждут этого, ибо чем больше слышат о других плохого, тем лучше, выше кажутся они самим себе. Злорадство слаще радости. А похвала другому вонзается в сердце, словно тупой нож.
«Нет, этого дела нельзя так оставить! Надо что-то предпринять! Но что? Что? Подать на редактора в суд и добиться, чтоб его наказали? Но к услугам противной стороны всегда имеются лучшие адвокаты, она может подкупить судей и без особого труда доказать, что у Петуха на пеньке нет ничего общего с профессором Кяндом. И в результате окажешься в еще более смешном положении... А газета, описывая ход процесса, еще громче раструбит клевету.
Если бы Кянд оставался скромным ученым, не интересующимся политикой, его бы никто не тронул, но после того, как он осмелился выглянуть из-за своей двери, он увидел непреодолимые противоречия и борьбу между двумя лагерями, и начал добираться до скрытых корней этой борьбы, ему тут же нанесли удар в лицо, чтоб он поскорее убрался в свою раковину. Но пусть над ним хихикают сколько угодно, к честному грязь не пристанет!
И, пытаясь обрести спокойствие, он решил не реагировать на атаку, как бы показывая этим, что клевета не попала в цель. Но это успокоило его ненадолго, и внутренний голос сказал ему: «Не прячь голову в песок, словно страус, взгляни правде в лицо!»
Кянд вновь ощутил непосильную тяжесть. Он потерял покой и сон. Он не мог даже читать. Он стал мрачным и раздражался из-за каждого пустяка.
— Долго ты будешь мучиться? — спросила его
жена. — Сделай что-нибудь. Господи, неужто на свете правды нет? Долго еще будут преследовать и порочить честных людей? Разве ты один такой... Возьми того же Пауля... Смотри, как Рут из-за него изводится. То всегда была такая веселая, радостная, а теперь словно тень стала. Съездил бы ты в Таллин, сходил к премьер-министру — вы же знакомы — и рассказал все, — он должен понять, где правда, а где несправедливость.
Когда за столом вновь зашел разговор об этом, Рут безнадежно махнула рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56