Страсть к кроссвордам усиливалась еще тем, что он был одним из редакторов энциклопедии.
— А, это вы? Прошу, прошу. Может быть, вы знаете: единица меры для свинца, первая буква — «эф», последняя - «эр»? Никак не вспомню... Нет, постойте, постойте... Фоддер! Конечно, фоддер. А может быть, фуддер?
Он вписал буквы в клетки и, довольный результатами, отложил карандаш. Пийбер коротко сообщил, чего он хотел от профессора.
— Да-да, чтоб выписывали советские газеты? Почему бы и нет? Но как вам вдруг пришла в голову эта мысль?
Когда Пийбер сказал, что теперь ведь начнутся гораздо более оживленные сношения с Россией, Кянд поглядел на него своими маленькими, как всегда, чуть удивленными глазами и спросил, словно экзаменуя:
— Из чего вы это заключаете?
— А разве господи профессор не читал сегодняшней газеты?
Пийбер протянул ему свежий номер. Чем дольше читал Кянд, тем больше, по-видимому, удивлялся. Но затем его лицо стало озабоченным.
С одной стороны, чувствовалось веяние свежего ветерка, в котором и он испытывал потребность, но, с другой стороны, жизнь его за последние двадцать лет все более начинала походить на стоячую воду тинистого пруда. И он до такой степени привык к этой неподвижности, приспособился к ней, что у него даже появилась иллюзия, будто он храбро шагает в ногу с жизнью (или будто сама жизнь шагает в ногу с ним). Но в последнее время вокруг с головокружительной быстротой совершались большие события, совершались без его ведома и участия. Признанный ученый, авторитетный деятель культуры, он чувствовал, что остался в стороне, превратился в незначительную величину. Что такое твой фуддер рядом с такими единицами меры, которыми измеряют и взвешивают эту бурную, несущуюся вперед жизнь? С зонтиком в руке, сутулясь, ты идешь потихоньку своей обыденной, протоптанной тропой, а она, эта жизнь, вламывается к тебе без спросу и не обращая на тебя ни малейшего внимания.
Но не сообщать же все это Пийберу?
И Кянд спросил только:
— А вы и не радуетесь?
— Как сказать, — ответил Пийбер. — С одной стороны, это не должно повредить нам. Наша постоянная ориентация на Запад слишком одностороння. Теперь равновесие восстановится, и это не плохо...
— Значит, вы калькулируете, а не радуетесь? — оживился Кянд.
Пийбер не понял, что этим хотел сказать профессор.
— Молодежь права, — продолжал Кянд. — Она утверждает, что мы заплесневели, что мы не способны по-настоящему радоваться, по-настоящему негодовать.
— Я так не говорил, — пытался оправдаться Пийбер.
— Не сомневаюсь, — ответил Кянд. — Молодежь ведь обвиняет и вас самого. Да, и вас тоже.
— И меня? — испугался Пийбер. — В чем ж?
— Именно в том, что вы сухой калькулятор, холодный наблюдатель, консерватор...
— Я консерватор?! — взорвался Пийбер. — Это верх непонимания... Кто это говорит? Кто смеет это говорить?
— Моя дочь, например, — с улыбкой ответил Кянд. — Она, правда, напала на меня, но задела и вас. И если получше разобраться, так именно в вас я хорошо вижу и свои недостатки. Мы заплесневели, господин Пийбер.
— И это сказала Рут?
— Да... Но где мне поставить свою подпись?
Пийбер указал на листе пустое место, подходившее для
солидной подписи, и сказал:
— Это, безусловно, влияние Риухкранда. Это он взвинтил Рут. Самой бы ей никогда не пришла в голову такая мысль. Она же знает мои взгляды, знает, что они отнюдь не консервативны. А Риухкранд ограниченный фанатик.
— Вы хотите сказать, что у Рут не может быть своего мнения? — запротестовал Кянд.
— Конечно, может, — ответил Пийбер, который был не совсем безразличен к Рут и поэтому неохотно видел ее в обществе Риухкранда. — Но вы разве не заметили, что с тех пор, как на нашем горизонте появился Таммемяги, многие люди заговорили по-новому? Будто им прибавили смелости, я бы даже сказал, наглости. Взять хотя бы Раутама. От него слова разумного не услышишь. А Риухкранд... Рут бы следовало более критически к нему относиться.
Кянду такой разговор не понравился. Заметив это, Пийбер поблагодарил за подпись и затем вдруг спросил:
— А что, если я подойду к Таммемяги и попрошу у него подпись? Интересно — что он скажет?
— А где этот Таммемяги? — с любопытством спросил Кянд.
Пийбер указал.
— Тот, что сидит с Риухкрандом?
— Тот самый.
— И, конечно, никто не решается подсесть к их столу?
— Я решусь. Что ж тут такого? — бравировал Пийбер.
Минуту, спустя он уже стоял перед Таммемяги. Со
сладкой улыбкой он спросил:
— Можно к вам на два слова?
Прежде чем Таммемяги успел ответить, он уже уселся за столик.
— Мы, правда, мало знаем друг друга...
— Вас я, к сожалению, совсем не знаю.
— Это Пийбер, — пояснил Пауль. — Вам, наверно, встречалось это имя в печати.
— Конечно, вы меня и не можете знать лично... — извиняющимся тоном произнес Пийбер. — Но вряд ли вам не попадались на глаза хоть некоторые из моих статей... Большие новости? Не правда ли? — вдруг обратился он к Паулю, проглядывавшему газету. В своем возбуждении он и не заметил, как, сложив вчетверо лист с подписями, сунул его в боковой карман.
— Да, новости большие.
— Осмелюсь спросить — что вы о них думаете? — спросил Пийбер у Таммемяги.
— Вы желаете проинтервьюировать меня?
— Нет, что вы...
Беседа явно не клеилась. Таммемяги был скуп на слова, да и Пауль не имел особенного желания разговаривать с Пийбером. Но тот упорствовал. Один вопрос следовал за другим: что думает Таммемяги о войне, долго ли она еще продлится, распространится ли дальше и какая сторона в конце концов победит?
Чем навязчивее был Пийбер, тем сдержаннее становился Таммемяги. К Паулю Пийбер вообще не желал обращаться.
— Как вы думаете, наши порядки станут теперь более свободными?
Поскольку ответ замедлился, Пийбер ответил сам:
— Конечно, станут... Наконец-то можно будет свободнее выражать свои мысли.
— А до сих пор вы этой возможности не имели?
— Конечно, нет, всегда приходилось говорить намеками.
— Неужели? Была ли причина для этого?
— А как же! — удивился Пийбер.
— Разве ваши взгляды отличаются от официальных точек зрения?
Губа Пийбера отвисла. Неужели Таммемяги не хочет признать его оппозиционность? Как Рут и Риухкранд... Точно сговорились!
Он преодолел свою досаду и ответил:
— Конечно, тому, кто стоит в стороне, трудно понять все здешние отношения.
— Да. Но разве вы не писали недавно о хороших сторонах фашизма?
— Да, писал и об них. Я лишь старался быть объективным, не больше. По-моему, нужно уметь видеть врага не только с одной отрицательной стороны. Если вы читали мои статьи, то могли заметить, что я вовсе не всегда глазку по
головке наше нынешнее правительство, а подчас преподношу ему и неприятные истины.
— Чего ради?
— Нельзя же всегда мириться... с его духовной ограниченностью. Народ тоже недоволен, а теперь это недовольство может усилиться.
— Вы хотите успокоить народ? Или преодолеть «духовную ограниченность» правительства? Или еще чего-нибудь?
Пийбер не нашел сразу ответа. Он хотел было распространиться о том, что нужно послать в правительство новых свежих людей, хотя бы представителей оппозиции, да, даже коммунистов; в голове его промелькнули мысли о больших реформах, о которых он писал, но он сказал лишь:
— Да, теперь нужно нащупать правильный путь, нужно хорошенько взвесить...
— Взвешивайте, взвешивайте! — с усмешкой ответил Таммемяги.
Хотя уступчивость, даже бесхребетность со временем сделала Пийбера нечувствительным к уколам, все же едва заметная усмешка Таммемяги задела его гораздо больше, чем колкие насмешки Раутама. Он встал, поблагодарил неизвестно за что и в своем смятении совершенно забыл о подписи, за которой пришел сюда.
Оглядевшись, он увидел издали Виллема Китса. Тот покинул стол Раутама, заметив в укромном уголке свою Беллу с Виллибальдом Муйдре.
Пийбер вынул из кармана подписной лист и вместе с вечной ручкой положил его на стол перед Китсом, надеясь без долгих разговоров получить подпись. Но он ошибся. Такой лист не то же, что вексель, на котором друзья-приятели расписываются не задумываясь. Пришлось объяснить, в чем дело, но и это не помогло. Своими близорукими глазами Белла принялась исследовать подписи. Муйдре тоже вытянул голову, и его темные, вьющиеся волосы коснулись пепельных кудрей Беллы. Некоторое время оставались они в таком положении, испытывая удовольствие от близости друг к другу, затем Белла с полным равнодушием отстранила лист, — все это ее не интересовало. И пока Муйдре продолжал исследовать подписи, Белла обратилась к Пийберу:
— Вы, конечно, читали сегодняшнюю газету?
— Да, а что?
— Вы все прочли?
— Все.
— И ничего не заметили?
— Как ничего? Там столько политических новостей.
— И только?
Пийбер развернул газету, проглядел первую страницу, вторую и лишь на третьей нашел среди прочих известий и заметок статью Муйдре о сборнике английских стихов, переведенных Виллемом Китсом.
— Наконец-то! — вздохнула Белла. — И, вообразите, сам Вильям тоже не заметил, хотя его это непосредственно касается.
— Меня? — встрепенулся Ките и схватил газету.
Пока другие читали статью, Белла и Муйдре с нежной
улыбкой глядели в глаза друг другу и одновременно стряхивали пепел со своих сигарет1 в одну пепельницу.
— Как мелко напечатано, — досадовал Ките, — никто, наверно, этого не заметит и не прочтет.
— Подходящее же время выбрали вы для опубликования ! — кокетливо упрекнула Белла Муйдре.
— Извините, мадам, но это от меня не зависело, — ответил Муйдре с той изысканной, преувеличенной любезностью, с какой обычно обращался к женщинам.
Его считали образцом воспитанности. Он неизменно подавал дамам пальто и калоши, открывал перед ними двери и говорил им комплименты.
Пробегая глазами статью, Ките быстро убедился, что она полна восхвалений, и лицо его засияло. Ему попались такие выражения, как: «местами перевод значительно лучше оригинала», «ценный вклад в сокровищницу высокой литературы», «редкая изобретательность в создании новых впечатляющих слов при передаче тончайших нюансов современной поэзии, что свидетельствует о конгениальности переводчика автору стихов».
— Перехвалил, — сказал Ките и тут же, впрочем, добавил, откладывая газету: — А в общем, правильно понял.
Пийберу статья не понравилась, как не понравился и самый сборник стихов. Он пытался прочесть его, но ничего не мог понять. «Наверно, я плохо разбираюсь в поэзии», — подумал он.
— Конгениально? — ухватился он за прочитанное слово. — Это удачное выражение. Я, например, не конгениален этой поэзии. Но критик, как видно, конгениален...
— Если мне удалась эта рецензия, — сказал Муйдре, который принял замечание Пийбера за комплимент, — то только благодаря мадам Белле.
— Что вы, — отмахнулась Белла.
— Нет, мадам, не спорьте. Именно вы обратили мое внимание на многие тонкости, которых я сам бы не заметил.
— Вот как? — не удержался Ките.
Значит, Белла тайком от него встречалась с Муйдре, бывала с ним наедине и ничего об этом не говорила? Он
взглянул исподлобья сначала на Муйдре, потом на жену, но свою досаду излил на Пийбера. Взяв со стола лист и угрюмо взглянув на него, он сказал:
— Значит, ты стал теперь большевистским агентом?
— Как агентом? — спросил Пийбер, став серьезным.
— Ведешь знакомство с коммунистами, распространяешь их газеты...
Пийбер чистосердечно рассмеялся. Боже мой, неужели всякий, кто хочет избежать узости и желает знать, что происходит на свете, уже тем самым причастен к политике?
— Удивительное дело, занимаешься коммунистической политикой, а сам этого и не знаешь, — сказал и Муйдре.
А Ките добавил:
— Прямо герой Мольера, который не знал, что всю жизнь говорит прозой.
Когда Пийбер встал и отошел от стола, Ките заметил Муйдре:
— Вот с какими людьми он начал теперь дружить! Нужно бы предостеречь его...
— Пусть дружит, что из этого! — успокоил его Муйдре, который подумал, что не вредно бы и ему завести такие связи, может, настанет время, когда все это пригодится.
Вскоре после этого случилось маленькое происшествие, о котором потом много говорили и которое столь резко раскололо посетителей кафе на два лагеря, что с тех пор одни не хотели даже сидеть в соседстве с другими.
Дело это заварилось у задней стены, где обычно скоплялся наиболее радикальный элемент. В тот день там особенно веселились, но затем вдруг наступило затишье, все заговорили шепотом и принялись оглядываться. Взгляды всех привлек к себе хорошо одетый молодой человек, с заносчивым видом игравший с кем-то в шахматы поблизости от столика Таммемяги. Это был сын Каарта, обанкротившегося владельца кожевенного завода, студент, будущий пастор, большой пьяница, никогда не нуждавшийся в деньгах. Кто-то обратил внимание на к то, что студент прислушивался к каждому слову Таммемяги.
— Хоть бы одну фигуру передвинул за все время. Нет! Молчит как сыч, только глаза бегают...
— Агент! — сказал кто-то. — Живет в ресторанах и кафе и выглядывает, как мокрица, из щели. За это ему и платят.
Некоторые утверждали, что он получает деньги в немецком посольстве.
Услышав свою фамилию, молодой человек невольно обернулся. Взгляд его встретился по меньшей мере с десятком пар чужих глаз, но он, не потеряв спокойствия, продолжал делать вид,, что играет в шахматы, словно все это его не касалось.
— Мокрицу хоть раздавишь, а этот...
— Не мешай ему, а то партию проиграет.
— Он и не играет, а только двигает для виду фигуры.
— Как говорится: псаломщик спит, а уши шевелятся.
— Знаете что? Эта карта 1... Эта карта из гитлеровской колоды! — воскликнул вдруг Раутам, указывая на карту военных действий, помещенную в газете.
Это замечание вызвало общий смех, и все принялись изощряться в остроумии. В разговоре замелькали фразы, в которых присутствовало ловко ввернутое слово «карта». Человек, к которому все это относилось, несколько раз сердито оглядывался, наконец не выдержал, смешал шахматы и покинул кафе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56