Окончательно поверив в то, что посетитель приехал из-за границы, женщина стала откровенной и дружелюбной. Наконец она повела гостя наверх, в свою квартиру и попросила его там подождать. Михкель должен вернуться с минуты на минуту.
В полутемной комнате, окно которой было заставлено цветами и закрыто раскидистым фиговым деревом, можно было увидеть всевозможные столики, вазы, коробочки, статуэтки и прочие предметы и безделушки, создававшие впечатление, будто находишься в лавке старьевщика. Запах пыли, лежалой одежды и полыни еще больше усиливал это впечатление.
Таммемяги едва не наткнулся на детскую колясочку, в которой лежал большой целлулоидный голыш.
— У вас есть дети? — удивился он и, заметив возле задней стены фортепиано, а на нем граммофон с огромной трубой, добавил: - Музыки у Михкеля в старину тоже не водилось...
— Нет у нас ни детей ни музыки! - вздохнула хозяйка и придвинула гостю большое кресло.
Едва Таммемяги опустился на это кресло, как с сиденья поднялась туча пыли, заставившая гостя расчихаться.
С болтливостью, свойственной разговорчивым людям, вынужденным целыми днями молчать, хозяйка рассказала о своем честном приработке: время от времени она ходит на барахолку и посещает аукционы, покупая там то да се - в надежде на барыш при перепродаже. Но теперь трудное время, и у нее скопилось столько вещей, что их никак не сбудешь. Михкель не любит торгашества, но, в конце концов, разве это позор или грех! Спекульнуть не прочь всякий, достало бы умения! В торговом деле стыдиться не приходится. Это у нее в крови — у отца была колониальная лавка. Другое дело, кабы у Михкеля были хорошие доходы, — тогда что ж", сиди сложа ручки да разыгрывай из себя барыню. Но он гордец и упрямец, разве его уломаешь! Нет того, чтоб выказать хозяину смирение и обходительность! А кто от всего этого страдает? Он сам! Так всю жизнь и останется монтером или... кто он там, на фабрике. Даже до мастера не дотянет. Впрочем, и самой-то нечем похвалиться. Сейчас ведь ни у кого денег нет. Что делать, надо ждать лучших времен. Вот ее отец, тот был умен, оборотист, скупил загодя сахар и керосин, а когда все это исчезло из продажи, покупатели бросились к нему: дескать, продай да продай, проси сколько хочешь.
Все эти рассказы кончились тем, что хозяйка попыталась кое-что сбыть и гостю. Она притащила откуда-то и разостлала на полу старый текинский ковер, по ее словам — редкостный, и сказала, что приятелю мужа могла бы уступить его дешево. Таммемяги ответил, что ковер недурен, но ему ни к чему, у него самого этих ковров много, девать некуда. Паре роскошных ночных туфель из верблюжьей шерсти и пижаме в синюю и белую полоску также не удалось пленить Таммемяги.
В конце концов хозяйка достала откуда-то старую, потускневшую картину с мифологическим сюжетом, сказав, что эту вещь удалось приобрести задешево из коллекции фон Липгарта. Продавать она ее пока не собирается, но интересно узнать, сколько можно запросить за такую картину, а то, кого ни спросишь, все дают разную цену.
— Вы столько путешествовали, столько видели! Какое ваше мнение? Один знаток сказал, что за нее можно взять две тысячи крон. А мне дают только двадцать.
— Я в этих делах профан, — извинился Таммемяги.
«Хитрит, шельма, - подумала женщина, - небось сам не
прочь купить вещь по дешевке».
Когда Таммемяги остался один, внимание его привлекла небольшая стопка книжек на фортепиано. Интересно, что тут читают...
В руки ему попалась книжка из серии, носившей длинное заглавие, написанное готическими буквами: «Господа Еговы, Бога Неба и Земли и Сына Божия Иисуса Христа молниеподобные скрижали и вечное евангелие и слово, и извечного царства мирного жития извечная книга, изданная для мира и мирян Г. Шнейдером, Таллин, 1931 года».
С книжкой в руке Таммемяги подошел к окну. Нет, он не ошибся, на книге ясно было напечатано: 1931 год.
Попадались и другие брошюры духовного содержания, как : «Труба, пробуждающая от греховного сна», «Некоторые перлы истины для опоры тем, кто сражается против греха» и другое.
Таммемяги как раз был занят рассматриванием этих идиотских книжек, когда снова вошла хозяйка.
— Интересуетесь книгами? — спросила она Таммемяги. — Это не мои. Мне принесли их, чтоб я нашла покупателей. Я ведь часто встречаюсь с верующими. Да только на книгах не наживешься.
Она говорила об этом так же простодушно, как о своих курах и корме для них.
«Вот в какую среду попал Михкель»! - подумал Таммемяги.
В сущности жизнь Михкёля Саара никогда не текла гладко. После подавления декабрьского восстания, в котором он принимал активное участие, ему пришлось бежать. Вместе с мужем своей сестры, отцом Пауля, они попытались пробраться через восточную границу, но это им не удалось. Зятя застрелили, сам Михкель сумел скрыться, но потом ему все же пришлось отсидеть в тюрьме. В это время умерла его первая жена, и он даже не смог быть на ее похоронах. Когда он вышел на свободу, ему удалось получить работу на металлофабрике Винналя. Он снова женился, но брак его не был счастливым. «Два твердых жернова хорошей муки не смелют», — говорит пословица. Минна чванилась своим происхождением и при ссорах не упускала случая пожаловаться на то, что вышла за чернорабочего. Михкель обычно возражал на это, что никто, мол, другой на этакой глупой, вздорной старой деве не женился бы. Это выводило Минну из себя и подливало масла в огонь. Вначале стычки были внезапными и недолгими, но постепенно в душе у каждого скоплялся осадок от размолвок и несогласий, осадок отстаивался в упорную, затаенную вражду, выплескивавшуюся при самом ничтожном столкновении. Ни одна сторона не уступала другой, и только супружеская постель их как-то примиряла, да и то ненадолго.
Чтоб насолить мужу, Минна начала все чаще наведываться в молитвенный дом и в конце концов превратилась в адвентистку, с нетерпением ожидающую Христова пришествия. Но, сделавшись христовой невестой, она не стала ни добрее, ни мягче, наоборот, под влиянием молитв и общения с сестрами во Христе ее дух еще более ожесточился. А Михкель, этот богатырь, который голыми руками мог согнуть и даже переломить железную полосу, сердился, что не может сладить с женой,, отучить ее от торгашества и дурацкого ожидания Судного дня.
Гнев и досаду он глушил водкой* и постепенно выпивка входила у него в привычку. К счастью, у Михкеля был хороший товарищ, который не давал ему окончательно опуститься. То был фабричный кладовщик Вардья, сморщенный, добродушный старичок, который охотно сопровождал всюду Михкеля, хотя сам не был большим любителем выпивки. Вардья следил за тем, чтобы Михкель не переходил границ и не ронял окончательно своего достоинства. Михкель хорошо ладил со стариком, потому что тот своим благодушием и кстати сказанным миролюбивым словом умел унимать его злость. Нередко Вардья наводил собеседника на разговор о прежних временах, о пятом или семнадцатом годе, а то и о декабрьском восстании, и тогда в душе Михкеля что-то вспыхивало, словно угли под пеплом. А Вардья, видимо, этого и добивался.
После бесед с Вардьей Михкелю уже не казалось, что жить на свете так же бессмысленно, как унаваживать пустыню. Он начинал чаще наведываться к своей сестре, где Пауль со своим молодым задором еще больше поднимал его дух.
Этот день был субботним, то есть днем получки, к тому же по субботам жена уходила в молитвенный дом. Михкель пригласил к себе Вардью, чтобы приятно провести вдвоем вечерок. По пути прихватили бутылочку водки и кусок колбасы — Минна никогда не расщедривалась на угощение для Вардьи — и пришли домой, где и застали нежданого гостя.
Таммемяги с трудом узнал Михкеля: не было у него светлых пушистых усов, как в старину, а на голове, вместо густой копны, остались лишь редкие волосы. Но силы у Михкеля не убавилось, и он точно клещами сжал руку Таммемяги, так что тот вздрогнул.
— А вот мой друг Вардья! — провозгласил Михкель, знакомя Таммемяги с приятелем, которого гость вначале и не приметил за широкой спиной хозяина.
Имя это было знакомо Таммемяги. Ему рекомендовали Вардью как вполне надежного товарища. И они сразу почувствовали себя старыми знакомыми, хоть виделись впервые.
— А я уже ждал вас, - сказал Вардья. — Даже квартиру присмотрел.
— Как? Вы знакомы? - удивился Михкель.
— Пожалуй, да, — ответил Таммемяги и многозначительно переглянулся с Вардьей.
Принадлежность к партии, а тем более к партийному подполью, связывает людей больше, чем знакомство и даже дружба.
Пришла хозяйка и принялась упрекать мужа:
— Посмотри, какой ты измазанный, грязный! Не стыдно тебе этак встречать гостя? Ступай умойся!
А Таммемяги она весьма любезно пригласила в заднюю комнату, где принялась накрывать на стол, доставая из шкафа свои «античные» чашки и тарелки. Пусть гость, приехавший издалека, увидит, что тут не мужичье живет! Только бы эти двое косолапых медведей не расколотили ее ценного сервиза! И чего ради Михкель вечно таскает за собой этого плюгавого кладовщика? Пригласил бы лучше воспитанного человека, вроде мастера Воорепа, который даже к ручке умеет приложиться!
Она суетилась, носилась между комнатой и кухней, старалась блеснуть своим умением принять гостей. Из погреба, чулана и кухни она принесла и подала на стол все лучшее, что у нее было по части еды и напитков, и потому Михкель не решился выставить свою бутылку и закуску. Она была возбуждена, угощала Таммемяги, да и других грешных, стараясь не упустить ни одного слова, ни одного движения гостя из дальних мест. Ее почтительное отношение к Таммемяги смешило мужчин, но они и не собирались рассеивать ее заблуждение.
— Я бы на вашем месте здесь не селилась. Уехала бы сразу обратно. Все хорошее у нас из-за границы... Или вам туда больше нельзя? — спросила хозяйка.
— Нет, можно, отчего же.
— Чего ж вы не едете?
— Тут все же лучше, чем там...
— Да неужели? А что ж вы так долго не возвращались?
— Раньше никак не мог
— Как не могли?
— Разрешения не давали.
— Боже милостивый, кто же это не давал? Почему?
— Потому что... заразы боялись.
Не желая и виду подавать, что она не поняла гостя, хозяйка ограничилась тем, что сказала не то с испугом, не то с сочувствием:
— Ах, заразы? Ну, тогда так.
Мужчины еле удерживались от смеха. Хозяйка все подкладывала еды на тарелку Таммемяги.
— Почему вы не кушаете? Кушайте на здоровье, тогда никакая хворь не пристанет.
— Спасибо, спасибо! Право, вы меня принимаете, точно блудного сына, вернувшегося издалека. Вам, вероятно, знакома эта библейская история? Не правда ли?
«Какой внимательный этот гость! Знает слово божие и вспоминает его за столом. Может быть, он из верующих? Хоть бы Михкель, этот богоотступник, взял с него пример!»
Упоминание о Библии напомнило хозяйке, что пора в молитвенный дом. Правда, жаль было уходить, но она выразила надежду, что, вернувшись, еще застанет гостя.
— Ты ведь останешься у нас ночевать? — обратился Михкель к Таммемяги.
— С удовольствием, если можно.
— Конечно, конечно, куда же вы теперь пойдете, — весело сказала Минна и пошла наряжаться, чтобы отправиться к своим братьям и сестрам во Христе.
Мужчинам, оставшимся одним, было о чем порассказать, о чем порасспросить друг друга.
Таммемяги вспомнил, как прошлой весной, когда он вышел из Батареи его принимали в Рабочем доме. На нем был тогда слежавшийся старомодный костюм, изъеденный молью: короткий, с разрезом пиджак и узкие брюки, не достававшие до башмаков. Прохожие останавливались на улице и оглядывались — откуда, мол, такое чучело? Но как просто, как сердечно принимали его рабочие за скромным чайным столом!
— Давайте и здесь устроимся попросту! — сказал Михкель, отодвинув все, что было на столе, и достав свою бутылку и колбасу.
Настроение сразу поднялось.
Но, к своему разочарованию, Таммемяги вскоре понял, что его старый друг наполовину утратил свою прежнюю энергию и предприимчивость. А он не любил нытиков, опускавших руки. Лицо его приняло жесткое выражение. «Что это значит? Один поворачивается к делу спиной, другой от него отмахивается. До чего мы так дойдем? Что станет с рабочим движением?»
— Я уж не раз пробирал Михкеля, — сказал Вардья. — Вместо того чтоб глядеть в глаза жизни, он больше глядит на дно рюмки.
— Если б ты только знал, — обратился Михкель к Таммемяги, — как мне бывает тяжело! На работе эта вечная каторга, а дома — война... Нигде нет покоя!
Тюрьма в Таллине.
— Брось оправдываться! Пассивность никогда не была худшим преступлением, чем сейчас.
— Кабы еще здоровье хорошее, — продолжал сетовать Михкель. — Но кости порой так ноют, что хоть на стенку лезь.
— Здоровье, говоришь? А у меня оно хорошее? Это все отговорки.
— Отговорки? — обиженно переспросил Михкель.
— Вот именно отговорки! — убежденно ответил Таммемяги. — Ты знаешь, как иногда бывает с этим здоровьем? У нас в камере был товарищ, примерно твоих лет, чахоточный. Руки всегда горячие и влажные, в глазах лихорадочный блеск. Власти хотели сделать из него попрошайку: пусть, дескать, подпишет просьбу о помиловании, и его тотчас же выпустят. Тогда, мол, он сможет поехать в санаторий и прожить еще десятки лет. Подписал он? Нет! Плакался ли на свою болезнь? Нет! Когда он стал совсем плох, еле ноги таскал, его отправили в тюремную больницу. Все знали, что он больше не вернется. Перед уходом он разделил между товарищами все свое жалкое добро. Но своей обязанности связиста никому не передал. Выполнял ее до последнего вздоха.
На некоторое время все замолчали.
Михкелю вдруг показалось, что все несправедливы к нему. Его обвиняют, поучают, упрекают. Что он за преступник? Он упрямо отказывался признаваться в своих слабостях, хотя чувствовал, что они есть у него, и от этого еще больше мучился.
К тому же он заметил, что Таммемяги гораздо больше разговаривает с Вардьей, чем с ним. Ах, так, о нем забывают, его отодвигают в сторону!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56