— Не стоит унижаться и просить, — сказала она. — Оттуда нечего ждать хорошего.
— От нас не убудет, — возразила мать, — если отец съездит в Таллин и вымолвит словечко за себя и за Пауля. Попытка не пытка, спрос не беда-
Профессор колебался, ехать ему или нет. Будь ему премьер-министр совсем незнаком, он бы не пошел к нему, но они вместе двадцать лет обучали молодежь и встречались чуть ли не каждый день. С ним можно поговорить по-дружески, без всякой официальности, должен ведь он понять, что такое несправедливость, должен понять, что даже в педагогическом смысле подобная клеветническая кампания крайне вредна и может в конце концов привести к одичанию нравов. И если не в его силах сделать бывшее небывшим, то все же в его власти пресечь дальнейшее. Может быть, он даже найдет способ как-то исправить сделанное зло.
И Кянд поехал в Таллин.
Предъявив страже дворца на Тоомпеа свое удостоверение личности, Кянд быстро поднялся по лестнице. Наверху его направили в большую приемную, пол которой был застлан ковром. Тут ему сказали, что премьер-министр сегодня не принимает. Как так? Ведь профессор приехал в столицу, чтоб встретиться с премьером именно сегодня, так как в другой день это для него невозможно. Он знаком с премьером лично, он с ним даже на «ты».
— Приходите завтра!
Но Кянд и не думал отступать. Он потребовал, чтоб его приняли сегодня, обязательно сегодня, настолько срочное и важное у него дело. Пусть молодой человек снесет министру его карточку, и тогда видно будет, примут его или нет. Кянд настаивал так категорически, что молодой человек уступил.
— Хорошо Я не смею беспокоить господина премьера- министра, но если он сам меня вызовет, то я сообщу о вас.
Ишь ты, каким стал важным его коллега! Ну, да ладно, можно и подождать.
Кянд сел за круглый полированный стол. Старые большие часы с циферблатом стального цвета и с медными узорчатыми стрелками чинно глядели со стены на беспокойного гостя, размеренно и неторопливо отстукивая время. В приемной было очень тепло, и Кянд чувствовал, как у него горят щеки. Он взял со стола газету, но читать не смог, так как мысли его разбегались.
Но наконец все же раздался звонок, и секретарь, схватив со стола визитную карточку, скрылся за большими двустворчатыми дверями кабинета.
Минут через десять туда пригласили профессора.
Перед ним стоял коренастый человек с широким желтым лицом, который вежливо улыбался, стараясь проявить радушие.
—- О, гость издалека! Как давно мы уже не виделись! Как быстро летит время! Прошу, прошу, садись!
Он провел своего гостя подальше в глубь кабинета, где стояли стол, диван и черные стулья с высокими спинками.
На столе появилась коричневая кожаная коробка с папиросами, но Кянду курить не хотелось.
— А я ни на один день не могу бросить курить. Особенно теперь. Пытаюсь вот только перейти на более легкий сорт. Когда-то я, как и ты, был большим охотником до трубки, у меня от нее даже зуб стерся.
И премьер, показав пальцем на свой пожелтевший от никотина клык, сел на диван, обеими руками поднял ногу на ногу, принял дружелюбный вид и сквозь очки уставился на Кянда.
— Ну, что у тебя там слышно?
Без длинных предисловий Кянд сразу рассказал о своей беде. Лицо премьера стало хмурым.
— Если ты считаешь, что тебя оклеветали, — сказал он, — то есть если ты считаешь, что в этой писанине наличествуют элементы преступления, так подавай в суд. Другого совета я тебе дать не сумею.
— Об этом я тоже думал, — ответил Кянд. — Но даст ли это какие-нибудь результаты? Статья состряпана осторожно, юридически к ней навряд ли придерешься.
— Ну, тогда все в порядке!
— Не нахожу. Предположим, что и тебя так же оклеветали бы. Ты бы с этим примирился?
— Меня? Ты- забываешь, что я не частное лицо, а представитель власти. Задевая меня, задевают государство.
— Я тоже не совсем частное лицо. Я тоже выполняю задачи, возложенные на меня общественностью, и мне думается, что клевета на меня вряд ли принесет пользу моей воспитательной работе...
— Но вот в чем дело: по нашим законам человека нельзя привлечь за клевету, если у него есть достаточное основание
предполагать, что написанное им служит, интересам государства или общества и что это может оказаться правдой.
— Значит, можно выступать с клеветой, если она служит интересам государства! — раздраженно воскликнул Кянд.
— Не совсем так, но, быть может, у газеты были какие- либо данные, позволяющие предполагать... Как мне известно, ты в последнее время вступил на путь, не совсем соответствующий интересам государства, — сказал министр, улыбаясь и обеими руками поправляя ногу, чтобы она не соскользнула с другой ноги. — Мне говорили, что ты стал больше заниматься политикой, чем наукой...
— Как и ты! — отпарировал Кянд.
— Как я? Всю мою жизнь я преподавал право и законность. И моя теперешняя государственная деятельность не что иное, как практическое применение этой науки. А ты...
— Мне все же кажется, что ты плохо применяешь эту законность в своей государственной работе.
— Как так?
— Хочешь, чтобы я привел примеры?
— Будь добр!
— Я знаком с одним талантливым, честным, смелым молодым человеком с живым, восприимчивым умом. Некоторое время тому назад наши власти выслали его из родного города...
— Для этого, по-видимому, имелись достаточные основания, — усмехнулся премьер-министр. — Ни с того ни с сего никого не вышлют.
— Я знаю эти основания. По-моему, они недостаточны. Но этого мало. Его вдруг обвиняют в страшном преступлении, в убийстве человека, хотя все знают, что это обвинение ложно от начала до конца. И его под предлогом следствия уже второй месяц держат взаперти. Где же тут законность?
— Не вижу тут ничего особенного. Ты забываешь, что каждое судебное действие, в том числе и установление невиновности человека, требует времени. У нас правовое государство. Оно опирается на неукоснительную законность. А тебе, очевидно, хочется, чтоб я нарушил нормальный ход судопроизводства? Так ведь? Или я тебя неправильно понял?
— Нормальный ход? Хотелось бы, чтоб ты прежде всего присмотрелся, нормальна ли намеренная проволочка. Это вопиющая несправедливость, а не законность. И это ясно каждому.
— Как вижу, ты хочешь, чтоб я вмешался в работу суда. Нет, господин Кянд. Тебе бы следовало знать, что я всегда боролся за независимость суда. Неукоснительная законность всегда была моим принципом. На чем же еще может держаться общество, если не на этом принципе? Или ты хочешь,
чтоб у нас воцарились своеволие и анархия? Вспомни, что прошло уже четыре года с тех пор, как право прокурора расследовать преступления по своему усмотрению, с точки зрения «целесообразности, уступило место принципу законности. И не кто иной, как я, именно я, рьяно защищал это положение, а тут вдруг приходишь ты и требуешь, чтоб я же первым отступился от своего непоколебимого принципа и допустил какие-то исключения!
.Поток красноречия прорвал плотину, и началась целая лекция о всевозможных юридических премудростях. Кянду не доставляло никакого удовольствия следить за ходом мысли этого безнадежного схоласта. Он терпеливо дождался конца тирады и сказал.
— Я и не требую вмешательства. Перед тобой на столе стоит телефон. Ты только узнай, долго ли еще собираются вести следствие и держать под замком невинного человека. Большего я и не требую.
Премьер-министр пренебрежительно усмехнулся над наивностью Кянда, словно имел дело со студентом, который на экзамене проявляет невежество.
— Неужели ты не понимаешь, как истолковали бы мой звонок следственные органы? Разумеется, не только как вмешательство, но и как давление со стороны высшей государственной власти! Какую тень это бросило бы на меня, как на ее представителя!
«Тупица он или трус»? — спросил себя Кянд, глядя на премьер-министра, чья усмешка выражала злорадство, сожаление к невежеству посетителя, желание поскорее от него отделаться и тупое самодовольство, Не было никакого смысла продолжать беседу.
— Но перейдем к делу, — несколько мягче сказал премьер. — Сам знаешь, у меня мало времени, государственные дела... Чем я могу помочь тебе?
— По-видимому, ничем, - ответил Кянд и решительно поднялся. — Я уже все сказал.
— И это все! — удивился премьер, даже не скрывая радости по поводу ухода посетителя. — Жаль, жаль, что ты уже уходишь...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Профессор Кянд не надеялся, что от президента ему удастся добиться большего, чем от премьер-министра, но, взявшись за дело, он уже не хотел бросать его и потому, спустившись с Тоомпеа, взял извозчика и поехал в Кадриорг. Чем бы дело ни кончилось, он сможет
наконец проверить свое подозрение в том, что выпад против него не случаен...
Высокая железная ограда отделяла президентский дворец от парка Кадриорг. Благодаря ей люди не докучали взгляду властителя, когда он смотрел в окно. Он видел лишь покрытые снегом деревья, клумбы и фонтан, и кругом царили те же блаженная тишина и спокойствие, что в Оруском замке. Задумав сделать своей резиденцией замок, построенный Петром Первым, глава государства выставил отсюда музей искусств, отведя под него какое-то пропахшее пивом ресторанное помещение.
Кянд ошибался, надеясь сразу попасть на аудиенцию. На него посмотрели как на непрактичного простачка, не имеющего и понятия о правительственных делах. Он и сам подивился на свою упорную настойчивость, благодаря которой ему все же удалось попасть в список тех, кто желал завтра попасть на прием.
На следующее утро он быстро поднялся по лестнице, покрытой ковром-, совершенно заглушавшим шаги, и оказался в большом белом зале, где царила мертвая тишина и где было свежо — изо рта шел пар. Кянд кашлянул, и зал ответил глухим гулом, словно рассерженный непривычным нарушением тишины.
Неподвижно, точно монумент, восседал диктатор в своем кабинете за дубовым столом, на котором все предметы были большими и тяжелыми. Хрустальная чернильница отличалась такими размерами, что в нее можно было бы обмакнуть метлу. За спиной президента в застекленном шкафу красовались ряды толстых, переплетенных в кожу томов с золотым тиснением на корешках: «Государственный вестник».
Войдя в кабинет и посмотрев издали на большеротое лицо президента, Кянд сразу вспомнил давнишнюю карикатуру, изображавшую лягушку на кочке. На миг у него возникла надежда, что его тут, быть может, и поймут. Ведь президент на своей шкуре испытал, что значит карикатура...
Властитель протянул профессору руку, даже не привстав со своего трона. Едва Кянд сел и собрался произнести вступительные слова, как президент заговорил сам.
— Вот видите, как велика моя республика! Ваше имя мне знакомо, несколько лет назад я даже читал ваши труды, правда, не помню, о чем они, и вот только сегодня впервые вижу вас. Да, в последние годы я так загружен государственной работой, что не остается времени на то, чтоб заниматься другими, посторонними делами. Но мне все же очень приятно увидеться наконец с одним из наших ученых. Если не ошибаюсь, вы языковед? Я, господин Кянд, тоже, видите ли, занимался языкознанием. Бился в свое время с эстонским
языком, когда приходилось переводить законы. Но мне бы хотелось поговорить не об этом, а о другом. Ко мне приходил жаловаться на вас, языковедов, некий, некий... Ах, вечно я забываю фамилии... Он будто бы несколько раз к вам обращался, а вы не уделили ему никакого внимания, вы отнеслись к нему с презрением, потому что у него, дескать, нет диплома... Но знаете, господин... господин...
И он заговорил о человеке, нелепые лингвистические домыслы которого Кянд помнил очень хорошо. По мнению этого человека, еще Адам и Ева в райском саду говорили по-эстонски.
— Ну ладно, вы его не признаете и знать не хотите, у него нет высшего образования. Но понимаете ли вы, какую славу он создает всему эстонскому народу? По-моему, он сумел неопровержимо доказать, что эстонский язык старше греческого, латинского и еврейского. Насколько я знаю, до сих пор шумерский язык считался таким языком, родства которого с каким-либо из известных языков никому не удавалось установить. Но теперь эта тайна открыта! Рассудите сами, что это значит, если нам удалось напасть на след своих предков. Отсюда вам и надо исходить в дальнейшей работе и двигаться вперед по этому следу. Но вы стыдитесь величий наших прародителей, семисотлетнее рабство еще в крови у вас. Вы предпочитаете копаться в мелочах и не хотите замечать человека, который создает славу нашему народу.
И, все более воодушевляясь от собственных слов, он продолжал :
— Но я скажу вам, ученым, одно: у вас не все в порядке, раз вы так обходитесь с талантливыми людьми. Кто бы взял под защиту этого человека, если бы не я? Никто! Этому эстонцу пришлось бы умереть с голоду, если б я не поддержал его из своих фондов. И до чего же вы все там мелкотравчаты! Вы не видите дальше собственного носа, и нам, государственным людям, умудренным опытом, приходится вас выручать. Взять хоть проблему профессуры по немецкой литературе и языку. Вы там всё упрямитесь, сеете вражду между нами и немцами. А это ни к чему, особенно теперь-, когда у нас должны быть с ними наилучшие отношения. Кто знает, куда нас приведет высшее соизволение судьбы. Может быть, под крыло Германии. Допустимо ли при этом поведение, подобное вашему?
Профессору Кянду тоже хотелось вставить словечко, но ему это не удавалось, так как президент все больше распалялся от своих речей. Глаза его выпучились, лицо покраснело до самых ушей, а нижняя челюсть грозно выдвинулась вперед.
— Да и что он такое вообще, ваш университет? Кого он воспитывает? Сколько государственных денег вы бросаете
на ветер? Нам не нужны сторожа и дворники с высшим образованием. Если все сыновья и дочери крестьян попадут в университет, то кто же будет хозяйничать на хуторе? Того и гляди, что батраки и рабочие потребуют дарового высшего образования! Хотел бы я знать, кто тогда будет работать у станка и в поле?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56