Подумал ли об этом брат?
— Что ты о нас беспокоишься! — сказал Пауль. — Подумай лучше о себе!
— Не умрем же мы с голоду, — поддержала его мать.
— А у тебя, Минна, немало запасено всяких ковриков да чашечек, — поддразнил Пауль тетку. — Коли уж слишком туго придется, мы к тебе обратимся.
— Как легко ты относишься ко всему! - заметила Минна.
— Взгляните на полевые цветочки, как они растут, они не прядут и не ткут, — ответил на это Пауль.
— Не издевайся над словом божьим! — крикнула оскорбленная в своих чувствах Минна.
.Мать снова поддержала Пауля:
— Не навек же продлятся трудные времена. К чехму всегда тревожиться да плакаться?
— Хорошо тебе говорить, — сказала Минна, — ты уже одной ногой в могиле стоишь. А людям помоложе, — она и себя причисляла к ним, — предстоят еще долгие дни жизни. И я хотела бы знать, что ты запоешь, когда настанет эта минута и не найдется ни сента, чтобы купить тебе гроб.
У Хильи слезы навернулись на глаза. Ей нестерпимы были разговоры Минны о смерти, матери. Она встала и принялась убирать со стола.
— О гробе не беспокойся, — сказала мать, — на это-то у меня припасено две-три золотые монетки. И что тебе за дело до Пауля ? Увидишь, он далеко пойдет.
— Ну да, ну да, все возможно, — с хитрой ухмылкой глядя на Пауля, ответила Минна. — Кто знает... Кое-что и до меня дошло... Говорят, ты хорошую девушку подцепил... Профессорская дочка... Впрочем, тебе лучше знать.
— Что еще за профессорская дочка? — заинтересовалась
мать.
— А Пауль ничего тебе не рассказывал? Я-то ничего не знаю, но поговаривают, что единственная дочка, богатая наследница, дача за городом и так далее... Да что ж, пора бы Паулю и о женитьбе подумать.
— Брось болтать! — сердито крикнул Пауль.
— А разве я не правду говорю?
— Эх! - Пауль махнул рукой и, возмущенный, ушел в другую комнату.
Как могут люди так бессовестно совать свой грязный нос в самые сокровенные, священные тайны чужой души! Словечки-то какие все гнусные: «хорошая партия», «зять», «богатая невеста»... И эти слащавые ужимки Минны! Все словно для того и придумано, чтоб нарочно загрязнить чистую, сердечную дружбу между ним и Рут.
Хилья знала, что брат знаком с дочерью профессора Кянда, - Пауль иногда рассказывал о ней, — но чтобы они могли пожениться, этого у нее и в мыслях никогда не было. Неужели Минна говорит правду? Хилья почувствовала, что брат словно отдаляется от нее, и ей стало горько.
— Странно, — сказала Минна, прислушиваясь к взволнованным шагам Пауля в другой комнате, — не пойму, чего тут стыдиться, чего скрытничать! Не стерпел, обиделся. А что я плохого сказала? Я же по-родственному... Да разве нынешняя молодежь с родней считается? Им бы прийти и самим все рассказать. Так нет. Только от чужих и услышишь. А разве такие дела от людей скроешь? И было бы что скрывать. Молодец парень, что к богатой сватается. Знает толк. И тебе, дочка, — обернулась она к Хилье, стлавшей на стол скатерть, — поскорее бы замуж выйти. Пока мать еще глаза не закрыла. Лицом тебя бог не обидел, а там, глядишь, и статности прибавится. Нос у тебя малость вздернутый и волос без блеску, ну, да не беда. Умом ты тоже не обижена. Только вот что я тебе скажу: не очень-то разомлевай, если кто за тобой приволокнется. Сперва разузнай, кто таков. С несолидным человеком компании не заводи. Нам ведь тоже надо повыше вскарабкаться. Кабы я в свое время была такой умной, как сейчас...
Она оста невилась, вовремя вспомнив, что здесь не пристало говорить плохое о Михкеле.
Хилье больше не хотелось слушать болтовню Минны, она ушла в другую комнату, закрыла дверь и начала за ширмой мыть на плите посуду.
Неожиданно брат принялся помогать ей, снял с крючка полотенце и стал вытирать тарелки. «Чувствует себя виноватым, — подумала Хилья, — помириться хочет».
— Это правда, что она там говорила? — спросила она.
— Ах, не обращай внимания на ее болтовню! Затоптать в грязь чувства других людей — это она умеет. Знаешь, Хилья, — переменил Пауль разговор, — в воскресенье в Рабочем доме соберется кружок чтения вслух. Ты не хотела бы принять в нем участие?
Хилья протянула Паулю последнюю тарелку и задумалась. Читать она любила, да и интересно было бы послушать обмен мнениями о прочитанном, встретить новых людей...
А в другой комнате Минна продолжала свою болтовню.
— Где у тебя эти золотые монеты? — неожиданно спросила она у больной.
— А тебе что?
— Ничего. Но смерть может прийти неожиданно... А дети знают?
— Нет, я никому не говорила!
— II правильно, детям тоже не всегда можно доверять...
— Что ты... Мои дети не такие.
— Кто знает. Приходится остерегаться... Что я хотела сказать? Ах да, я разузнаю, что нынче дают в обмен на золото... Коли хорошо заплатят, я могу обменять. Чего еще дожидаться?.. Разве ты в последнюю минуту...
Больная печально взглянула на невестку, словно прося оставить ее в покое.
Минна принялась оправдываться:
— Я тебе все время толкую о смерти, но что поделаешь, смерть каждого из нас подстерегает, и никому не известно, когда пробьет его час.
И, словно между прочим, она заговорила о Судном дне и о пришествии Христа. Но благочестивые слова ее упали на каменистую почву, так как в этом доме религиозные темы были не в почете.
— Ни смерти я не боюсь, ни на воскресение не надеюсь, — сказала мать Пауля своей невестке. — В мире ничего не убудет, коли исчезнет такая, как я.
— Твои глаза закрыты для: истины. Если б ты только знала... В другой раз, как приду, принесу тебе книжечку, там все растолковано. Сама прочитаешь, что напечатано черным по белому. И душе твоей сразу легче станет.
— Оставь! Моей душе вовсе не так уж тяжело.
— А грехи? Ты не чувствуешь бремени грехов?
— Как ни удивительно, но не чувствую.
— Великий грех говорить так. Пойду помолюсь за тебя. А ты хорошенько подумай о том, что я тебе сказала.
Постояв перед стенным зеркалом, она обеими руками пригладила волосы, потом надела шаль и напомнила уходя:
— Насчет золотых я все же поговорю и разузнаю...
Когда немного погодя дочь пришла к матери, чтобы почитать ей вслух, у той сразу стало легче на душе. Шевеля спицами, время от времени подтягивая нитку, она внимательно прислушивалась к первым страницам книги Горького «Мать». Пьянство и грубость не нравились ей, хотелось бы, чтоб жизнь была красивой, — но где взять эту красоту?
Хилья прочитала, как собака сидела на могиле умершего человека и принюхивалась к свежеразрытой земле... Спицы опустились, мысли матери улетели далеко. Где могила собственного ее мужа?
Некоторое время чтению прислушивался и Пауль, прислонившись к сундуку с выжженными на нем узорами. Потом он тихонько вышел в другую комнату, вынул из ящика стола перепечатанные на машинке материалы и, опершись головой на руку, принялся читать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Кабинет профессора Кянда до потолка набит был книгами. Они стояли на полках, лежали на стульях, стопками теснились на столе, где для работы оставалось мало места. Тщедушная фигура самого профессора терялась среди этой массы книг, напоминая улитку, спрятавшуюся в своей раковине.
В рабочей куртке из толстой материи табачного цвета, в войлочных туфлях, профессор выписывал что-то из книг на отдельные листки, время от времени размещая эти записки в продолговатой картонной коробке. Он изучал эстонский язык семнадцатого века. Каждое открытое им редкостное словообразование радовало его, точно ребенка, нашедшего новую игрушку. Чем больше он сгибался над своей работой, тела больше, казалось ему, он возносился над людьми и временем. Наука была, по его мнению, чем-то высоким и далеким, соучастием в некоем духовном гражданстве, не знающем границ государств и наций. Что наука должна отстоять возможно дальше от сегодняшнего дня, этот взгляд он усвоил уже в царской гимназии, где история кончалась на Александре Втором, а литература — на Тургеневе и Гончарове.
Выглянув из-за книг на улицу, где сеялся мелкий дождик, профессор зевнул. Он слишком рано засел сегодня
за письменный стол - еще и двенадцати не было. Он привык работать по ночам, когда не мешали дневной свет, автомобили, телеги, телефон.
Так как профессор изо дня в день, из года в год жил однообразной жизнью, ему нравилось получать приглашения от коллег и самому принимать их у себя. Но Рут эти встречи за чашкой кофе или за ужином казались скучными. Старые люди, старые разговоры. Хоть бы иногда приглашали людей помоложе! Когда это случалось, дом сразу наполнялся оживлением и весельем. Рут тогда бывала разговорчива, говорила, что думала, и своими наивно-смелыми суждениями приводила подчас в смущение не одного почтенного гостя. «Господь с ней, — в оправдание говорил тогда отец, — пусть молодежь перебесится! Что делать, молодежь всегда по- своему думает. С годами и у них улягутся чувства и успокоятся мысли».
Сюда, в этот сумеречный кабинет, где часто и днем среди книг горела лампа, не разрешалось входить чужим. Даже жена Линда не смела прикоснуться ни к одной бумажке. Когда профессор работал, приходилось ходить на цыпочках и разговаривать вполголоса. К телефону, который помещался поодаль от кабинета, в столовой, профессора можно было вызывать лишь в экстренных случаях.
Вот и сейчас раздался звонок телефона. Линда быстро подошла.
— Алло!
Кто-то заговорил по-русски, спрашивая Роберта Карловича.
— Сейчас!
Когда профессор взял трубку, лицо его было нахмурено, но уже при первых услышанных словах выражение досады исчезло. Линда, остановившаяся в дверях, услышала в голосе мужа взволнованные нотки и увидела, как он отвешивал поклоны невидимому собеседнику, так что чуть не слетело пенсне.
— Кто звонил?
— Ах, это ты, — сказал профессор, увидев жену и обеими руками поправляя пенсне. — Прекрасно, прекрасно. Приведи в порядок зал. У нас еще есть вермут? Нет, лучше токай. Тот, что я привез из Венгрии. И папиросы, папиросы...
Он побежал в кабинет, отыскал там несколько русских книг и принес их в зал, положив на стол.
Линда повторила свой вопрос, но муж был рассеян и не расслышал его.
— Чего только он не помнит! — сказал профессор больше себе, чем Линде. — И какая внимательность! Роберт Карлович, а не господин Кянд. А я? Счастье еще, что сам напомнил г Алексей Терентьевич... Запомни и ты: Алексей Терентьевич! Странно, у меня ведь такая хорошая память. Я познакомился с ним два года назад, на юбилейной пушкинской выставке...
Он взглянул на часы.
— Через полчаса он будет здесь.
— Чего ж ты мешкаешь? — сказала Линда мужу, все еще прохаживавшемуся по комнате в рабочей куртке и разношенных домашних туфлях. — Приведи себя в порядок.
Профессор любил заграничных гостей, из каких бы стран света они ни являлись. Ему нравилось удивлять своими познаниями о родине каждого из них. Впрочем, иногда ему приходилось готовиться к этому. Два года тому назад он поразил Горского своими точными познаниями относительно предков Пушкина, а также тем, что знал наизусть множество стихов великого поэта. А теперь? Чем он удивит его теперь? В отношении Советского Союза он самый настоящий профан. Разве пригласить его. во второй раз? И тогда позвать еще и других гостей, интересующихся этими вопросами.
Едва он успел побриться и переменить пиджак, как явился Алексей Терентьевич. Это был человек лет сорока, с такими веселыми глазами и живыми движениями, такой простой и обаятельный в обхождении, что показался профессору старым другом. В качестве гостинца он принес с собой пачку книг.
— Пушкин! — воскликнул профессор, развертывая пачку. - Значит, вы еще помните, что я поклонник великого поэта?
— Не только поклонник, но и знаток.
— И какое издание! — любовался профессор книгами. — Да, вы умеете ценить прошлое своей литературы. Но вообразите, что мне тут недавно сказал один немецкий коллега. Будто литература ваша начинается только с Горького, классику вы не признаете, выкидываете ее за борт, как помещичью литературу.
— Это сознательная клевета, — ответил Горский.
— Но теперь я могу показать этому коллеге... Пусть заговорят сами факты.
— Фашисты и факты? Они же не верят фактам. Они не верят ничему, кроме своего кулака.
— Да, — согласился Кянд, — что поделаешь, кулак у них крепкий.
— Не такой крепкий, как они воображают.
Профессор поставил на стол широкую, вместительную
коробку, в отделениях которой были разложены разнообразнейшие сорта заграничных сигарет и папирос, сигар и сигар. Гость не обратил особого внимания на этот богатый
набор, которым так гордился хозяин, взял эстонскую папиросу, а сам предложил профессору из своего портсигара.
— Я, правда, курю трубку, — сказал тот, — но о русских, папиросах у меня осталось хорошее воспоминание.
Он стал вспоминать русских людей, с которыми ему приходилось соприкасаться, хвалил их сердечность, человечность, широту взгляда, выражал удивление по поводу того, как сильно отличались в гимназии, где он когда-то учился, русские учителя от немецких своим свободомыслием, — подчас они даже ссужали учеников антиправительственной нелегально литературой.
— Но с этого времени прошло сорок лет, — сказал он. — В.последнее двадцатилетие у нас, как вам известно, подули совсем иные ветры. То с севера, то с запада, то с юга. Только не с востока. С востоком дело обстоит так, как в Библии с древом познания добра и зла. От всех плодов разрешается вкусить, кроме этого.
Горский внимательно слушал речь хозяина, стараясь отделить то, что шло от сердца, от того, что говорилось из вежливости.
Беседа перешла к вопросу о необходимости организации Общества эстоно-русской дружбы.
— Почему бы не организовать? — сказал Кянд. — Подобных обществ у нас имеется уже много — со Швецией и Латвией, Финляндией и Польшей, всех не упомню. Почему же не организовать и Общество дружбы с Советским Союзом? Хотя бы ради равновесия...
— Вы думаете? — неопределенно ответил Горский, и по лицу его пробежала легкая тень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56