его не надо отбрасывать, достаточно
его лишь проконтролировать, критически подытожить и прояснить с помощью
категорий. Человеческий опыт относительно мира не является, по Аристотелю,
чем-то ложным; субъективное не есть нечто принципиально несоизмеримое с
объективным, опыт всего лишь недостаточен и не всегда правильно сознает то,
чем располагает.
Чувственное восприятие, согласно Аристотелю, само по себе не есть нечто
заведомо ложное и обманчивое; свидетельство чувств как таковое не обман, но
его не всегда удается правильно истолковать. Именно через наше истолкование
того, о чем свидетельствуют чувства, может вкрасться ошибка, заблуждение.
Поэтому задача науки состоит не в том, чтобы абстрагироваться от этих
свидетельств, а в том, чтобы с помощью рассуждения найти правильную
интерпретацию того, что мы воспринимаем с помощью чувств.
Таким образом, научная программа Аристотеля отнюдь не носит революционного
характера по отношению к предшественникам; скорее здесь можно говорить о
сочетании традиции и рационального ее осмысления, нежели о
противопоставлении того и другого. В традиции Аристотель видит помощника
науки, будь то традиционные представления прежних "физиков" или же
накопленный опыт пастухов, рыбаков, ремесленников, будь то язык - основное
хранилище традиции народа или даже мифологические представления о богах, с
которыми воевали прежние ученые, такие, как Ксенофан или Анаксагор.
Аристотель в отличие от них склонен видеть в мифах не заблуждения древних,
а их не лишенные глубокого смысла представления о структуре мира и
человека, только поданные "в мифической оболочке, дабы вызвать доверие в
толпе и послужить укреплению законов и <человеческой> пользе".
Освобожденные от этой оболочки (например, от уподобления богов людям или
животным), многие мифы, согласно Аристотелю, оказываются глубокими
прозрениями в сущность вещей.
Не только учения первых философов, но и верования предков не отбрасываются
полностью Аристотелем, не объявляются простыми предрассудками, но
рассматриваются в качестве "предварительного знания", с которого начинается
научное рассмотрение предмета.
Вот почему именно в школе Аристотеля берет свое начало история науки как
специфическая область научного знания. Сам Аристотель в своих сочинениях
излагает точки зрения своих предшественников по всем тем вопросам, какие он
исследует: о природе и способах ее изучения; о предмете математики и
обосновании математических наук; о сущности и специфике философии как
первой науки; о природе живого организма; о понятии жизни и души и т.д.
Именно благодаря Аристотелю мы имеем сегодня более или менее отчетливое
представление о ранних греческих философах, чьи сочинения не дошли до нас
или дошли только в отрывках. Большинство античных свидетельств позднейших
авторов также опираются на труды Аристотеля.
После Аристотеля историко-научную работу продолжили его ученики. Так,
Феофраст написал исследование "Мнения физиков", где излагал взгляды и
открытия ученых по отдельным вопросам; Евдем Родосский написал историю
геометрии, арифметики и астрономии - сочинения, которые, к сожалению, до
нас не дошли. Менон написал историю медицины. Дикеарх Мессинский - историю
литературы. Такой интерес к истории науки в школе Аристотеля базировался на
том убеждении, что знание о предмете не может возникнуть "сразу", подобно
Минерве из головы Юпитера, а формируется усилиями поколений людей,
изучающих этот предмет, а потому история науки составляет органический
момент самой науки. Такой подход является заслугой именно аристотелевского
метода, хотя, как о том свидетельствует наука александрийского периода, он
и таит в себе некоторые опасности.
Представление Аристотеля о науке как продукте коллективного творчества,
продукте деятельности многих умов имело и еще один важный аспект: убеждение
в том, что научное исследование предполагает соединение усилий группы
ученых, научного коллектива, научной ассоциации. По свидетельству древних
авторов, исследования самого Аристотеля уже требовали для своего
осуществления работы целой группы людей: таковы, например, его сочинения,
посвященные анализу политического устройства ста пятидесяти восьми
известных ему греческих государств-полисов (уцелела только "Афинская
полития"). Разумеется, труд по изучению такого громадного материала не мог
выполнить один человек; видимо, здесь Аристотель выступал не только как
исследователь, но и как организатор коллективной работы своих учеников.
"Никогда до этого и никогда после этого, - пишет Ф. Зелинский, глубокий
знаток античности, - опыт организации и централизации науки не был сделан в
столь широких размерах и с такой надеждой на успех. Я не буду говорить
здесь о самом руководителе, этом единственном человеке, знавшем решительно
все, что было доступно знанию в те времена, - а этого было гораздо более,
чем склонны думать люди, незнакомые с греческой наукой; едва ли не важнее
учености Аристотеля, которой он никому завещать не мог, была его
организаторская деятельность. Он назначал каждому из своих учеников
соответствующую его таланту работу; под его руководством и при его
непосредственном участии образовался тот клад учености, который остался
после смерти учителя достоянием его школы..."
Однако для осуществления научных исследований в духе Аристотеля
недостаточно было организованного коллективного труда: нужны были также
вспомогательные средства. Так, по сообщению Плиния Старшего, Александр
Македонский во время своих походов в Азию выделил несколько тысяч (!)
человек "для сбора всего, что могут дать охота, ловля птиц и рыболовство;
этим же людям была поручена забота о зверинцах, стадах, пчельниках, рыбных
садках, птичниках, дабы ничто живое не осталось где-либо ему неизвестным".
В какой мере достоверно сообщение Плиния, сказать трудно: вряд ли, конечно,
можно говорить о нескольких тысячах человек, выделенных Александром, но
несомненно однако, что Аристотель для написания своей истории животных
нуждался в такого рода помощи, и естественнонаучные коллекции Ликея
значительно пополнились в результате завоеваний Александра. Таким образом,
новая организация научных исследований предполагала, во-первых, совместный
научный труд многих людей; во-вторых, наличие вспомогательных средств:
астрономических приборов, коллекций животных, растений, минералов, одним
словом, произведений природы; и, наконец, библиотеки - коллекции книг,
продуктов человеческого творчества прежних поколений. Все это становилось
тогда непременным условием для занятий наукой. Но для того чтобы
реализовать такое условие, нужны были немалые материальные средства, такие,
которыми прежде наука не располагала. Аристотель в этом отношении оказался
в известном смысле в привилегированном положении: возможно, Александру он
обязан был не только пополнением своей коллекции животных и растений, но и
отчасти своей библиотекой. "Если и несправедливо, - замечает по этому
поводу П.Л. Лавров, - что Александр Македонский обогащал дорогими
присылками библиотеку своего учителя и доставлял ему предметы для
исследования, то весьма вероятно, что города Греции и разные лица, желавшие
снискать благосклонность лица, связь которого с македонским завоевателем
была всем известна, присылали Аристотелю то и другое. Во всяком случае
предание об обширной библиотеке, им составленной и переданной Теофрасту, не
встречает опровержений".
Становится очевидным, что не все ученые имели возможность таким путем
получить необходимые для своих исследований средства. Поэтому возникла
настоятельная потребность в новой социальной форме организации научного
знания. Как справедливо замечает Лавров, "вследствие движения, которое
Аристотель сообщил мысли в Греции, научная литература возрастала столь
значительно, что частные лица были уже не в состоянии окружать себя
надлежащими пособиями, и это было еще более ощутительно в отношении средств
прямого наблюдения природы. Поэтому ученые как в области
литературно-исторической критики, так и в области естествознания весьма
нуждались в центре, где библиотеки и учебные пособия были бы сгруппированы
при содействии средств государства и где различные отрасли знания и
литературы имели бы своих представителей, которые могли бы друг другу
сообщать свои разыскания...".
Таким образом, методологические принципы научного исследования, как они
были разработаны Аристотелем, привели в конечном счете к необходимости
перестройки прежнего способа деятельности ученого, к появлению нового типа
ученого и новой организации науки. В свою очередь новая организация научной
работы определенным образом сказывалась и на результатах последней, во
всяком случае на их форме.
Научная программа Аристотеля оказалась созвучной духу своего времени и
выразила этот дух не в меньшей степени, чем это сделали художники и поэты -
его современники. Мы уже говорили, что характерной особенностью
аристотелевского понимания науки было убеждение в том, что все сферы бытия
в известном смысле равноправны и достойны быть объектами изучения.
Астрономия изучает движение небесных тел, биология - жизнь животных, в том
числе и червей, лягушек и насекомых; и светила, и насекомые являются в
равной мере "первичными сущностями", так как природа открывается ученому
через тех и других. Этот своеобразный плюрализм Аристотеля, вытекающий из
его понимания "сущности", влечет за собой и плюрализм его методов:
относительно каждого рода сущностей должен быть свой метод их рассмотрения,
ибо метод должен сообразоваться со спецификой объекта. Вот почему у
Аристотеля мы находим целый ряд принципов, которые невозможно ни свести к
единому началу, ни вывести из него: четыре причины, материя и форма,
возможность и действительность (которые невозможно целиком отождествить с
материей и формой) и т.д. В этом отношении Аристотель отличается от
философов-систематиков, таких, как неоплатоник Прокл, а в новое время Фихте
или Гегель. Не случайно Гегель, непревзойденный мастер систематизации,
упрекал Аристотеля в отсутствии у него единого принципа, который объединял
бы в себе все остальные: "Недостаток аристотелевской философии состоит в
том, что - после того, как она возвела многообразие явлений в понятие,
последнее же, однако, распадалось на ряд определенных понятий - она не
выдвигала единства абсолютно объединяющего их понятия..." В целом
гегелевское замечание вполне справедливо. Тем не менее вряд ли здесь можно
говорить о недостатке аристотелевского мышления: дать место всему
многообразию природной, общественной и духовной жизни - это продуманный и
сознательно проводимый Аристотелем принцип его философии.
И в этом состоит своеобразный "демократизм" концепции Аристотеля - если
можно употребить это выражение применительно к науке - по сравнению с
"аристократизмом" научной программы Платона. Платон видит назначение науки
в том, чтобы подготовить сознание индивида к созерцанию идей. Наука, т.е.
главным образом математика, должна, по Платону, быть как бы лестницей к
философии (или диалектике); последняя представляет собой высшее знание,
т.е. созерцание идеи блага - этой вершины царства идей, которая является
условием возможности всего сущего вообще. Именно поэтому наука и философия
представляют собой, с точки зрения Платона, тот духовный фундамент, на
котором отныне только и может строиться здание общественно-государственной
жизни. Ту роль, которую прежде выполняла религия, теперь должна взять на
себя философия. Отсюда неразрывная связь между научно-теоретической сферой,
с одной стороны, и нравственной и социально-политической - с другой. Все
отрасли знания у Платона служат единой цели - созерцанию идеи блага,
аналогично тому как в "Государстве" Платона ни одна из сфер жизни не
является сколько-нибудь самостоятельной, а все предельно централизовано,
подчинено целому и лишено всякого значения само по себе.
Иную ситуацию мы находим у Аристотеля. У него требование централизации
оказывается существенно ослабленным, хотя и не исчезает полностью:
отдельные области исследования становятся относительно самостоятельными, но
в то же время не теряют своей связи с философией. И в такой же мере, в
какой разные науки - физика, биология, силлогистика и т.д. - связаны своими
корнями с "первой наукой" - метафизикой, метафизика в свою очередь
оказывается связанной с этико-практической сферой, со сферой общественной
жизни - но не больше того. Как отмечает немецкий исследователь Г. Кремер, у
Аристотеля "теоретическая философия отделяется от целостной
этико-политической связи и получает автаркию". Вряд ли можно говорить
здесь, как это делает Кремер, о полной независимости теоретического
мышления Аристотеля от этико-политической сферы; правильнее, пожалуй, будет
сказать, что эта зависимость значительно ослабляется, но не исчезает
совсем. Сам пафос познания истины, которым одушевлен Аристотель и его
последователи независимо ни от практической полезности добытого знания, ни
от его непосредственной связи со сферой "высшего бытия", сам этот пафос
определяется также высокой ценностью знания как такового. То, что жизнь
ученого (bЕoV Jewrhtic"V) рассматривается Аристотелем как высшая форма
жизни, как наиболее адекватное осуществление человеческой сущности, говорит
о том, что связь между любым частным научным исследованием и философией как
постижением смысла целого еще не порвалась, а вместе с тем не порвалась
связь науки вообще с этико-смысловой сферой. Любое научное исследование,
каким бы на первый взгляд частным оно ни было, дает радость и даже
"блаженство", ибо оно есть созерцание истины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52