«Бог любит ребят и прощает им грехи». Так закончил Мирак свою агитационную речь. Очевидно, слух о ней дошел до директора; после полудня, когда все ребята собрались в классе, он вошел туда, хмуря брови, и коротко приказал Мираку: «Принеси воды!»
Мальчик, забыв о ритуале, решив, что нужно полить пол и подмести, принес, сгибаясь под тяжестью, полное ведро воды и поставил перед директором, ожидая дальнейших приказаний. А тот, не говоря ни слова, встал, размахнулся и ударил Мирака по лицу. Мальчик зашатался и отскочил, чуть не упав.
«Принеси кувшин для омовения!» — заорал директор. Глаза его метали молнии.
Мирака никогда еще не били. Отец учил его вести себя так, чтобы ни у кого не было оснований ударить его. А если уж какой-нибудь задира начнет драться — как следует дать ему сдачи.
Но сейчас особый случай, его ударил директор школы, новой, советской школы, учитель закона божьего... Взрослый, сильный человек... Что же делать?
Мирак выбежал из класса и в первую минуту, еще не сознавая, что он делает, поднялся на балахану за кувшином. Но когда он принес кувшин в класс, его захлестнула такая волна гнева, что он с силой бросил его к ногам директора. Глиняный кувшин рассыпался на мелкие кусочки, вода разлилась, забрызгав штаны и подол длинного камзола директора. Он взбесился и занес было руку, чтобы ударить Мирака, но тут зашумели, вскочив со своих мест, все ребята, а Мирак смотрел на директора такими ненавидящими глазами, что тот невольно опустил руку. Тогда Мирак взял из парты свои книги и тетради и молча ушел из класса, из школы...
— Так и кончилось мое учение,— завершил он свой рассказ. Фируза, слушая подростка, то смеялась, то вспыхивала от гнева.
— Отец знает об этом?
— Нет, пока не знает.
Целую неделю нет от него вестей... Мать беспокоится...
— Знаешь что, пойдем к твоему отцу. Об этом я и хотела тебя просить: чтобы ты проводил меня в загородный Дилькушо. Ты ведь знаешь дорогу, не раз, должно быть, ходил?
Мирак призадумался:
— Дорогу-то я знаю... Но как посмотрит на это отец?
— Отец будет доволен, не бойся! Ведь я с тобой. Только давай скорее, поздно уже!
— Может, наймем фаэтон? — деловито, как взрослый, предложил Мирак.
— Хорошо! Только доедем не до самого парка, а как завидим ворота издали, сойдем и фаэтон отпустим.
Одноконный фаэтон они нашли на Сенном базаре и быстро двинулись в загородный Дилькушо. Фируза, одна их первых женщин сбросившая паранджу, всегда ратовавшая за полное ее уничтожение, в данную минуту была очень рада, что паранджа и чашмбанд скрывают ее от любопытных взоров. Иначе ей бы казалось, что все знают, куда она едет, и насмехаются над ней.
Мирак, наоборот, мечтал, чтобы приятели увидели его в фаэтоне. Сидя рядом с Фирузой, он горделиво посматривал по сторонам, но, увы, никто из знакомых не попался ему на пути.
Фаэтон они отпустили почти за версту от парка Дилькушо и дальше двинулись пешком.
Видя, как тяжело шагает Фируза, Мирак заботливо сказал:
— Можно было еще немного проехать... Сада не видать.
— Ничего,— успокоила его Фируза,— пойдем не спеша, ничего... Она и виду не показала, как сильно билось ее сердце, как ослабели ноги
от охватившего ее волнения. Что ждет ее? Как бы не попасть в лапы самого Асада. Чем порадует Сайд Пахлаван? А может, сообщит что-нибудь страшное? Что с Асо, что с Асо?
История повторяется: этот сад, бывший некогда резиденцией эмира, видевший так много горя и насилия, обесчещенных несчастных женщин, и теперь является местом, где творятся жестокие дела. Говорят, что они вполне под стать жестокости эмира, что Асад Махсум и его люди не хуже эмира расправляются с простым народом.
От этих мыслей отвлек Фирузу возглас Мирака:
— А вот и ворота в парк! Хоть бы там оказался знакомый караульный!
— У тебя тут есть знакомые?
— Да! — с гордостью сказал Мирак и прошел немного вперед. Как же, ведь он проводник!
К величественным въездным воротам в парк Дилькушо вела прямая, обсаженная деревьями дорога. Во времена эмира на эту дорогу не мог ступить никто, кроме особо привилегированных. А о том, чтобы подойти к воротам, и речи быть не могло. Теперь было несколько посвободнее, но и у ворот, и по углам у стен парка дежурили вооруженные часовые. Шутка ли, здесь помещалась Чрезвычайная комиссия по борьбе с басмачами в окрестностях Бухары во главе с ее председателем Асадом Махсумом! Если даже муха залетит, крылышки спалит; серна забежит — копыта сгорят. Народ не зря стишок сочинил:
Выйдешь в горы на рассвете, Там тебя тащит ветер. В сад войдешь, а там Махсум Пустит пулю, в лоб твой метя!
К счастью, дежурным оказался Орзукул со своими подручными. Они знали сына Сайда Пахлавана Мирака. Мальчик подошел к ним, вежливо поздоровался, спросил, как полагается, о здоровье, , потом сказал, что пришел с сестрой к отцу по неотложному делу, нужен его совет...
Ну, если дело важное, проходите,— разрешил Орзукул,— для детей Пахлавана парк Дилькушо открыт.
Мирак и Фируза не заставили приглашать себя дважды. В парке было сколько служебных зданий; Мирак знал, что отец работает в подвале, под суфой. Вместе с Фирузой он прошел туда. Сайд это время отвешивал повару рис.
— Здравствуйте, отец,— сказал подросток.— Вот мы пришли... дело есть...
— Здравствуйте, здравствуйте,— приветствовал их Пахлаван, бросив удивленный взгляд на женщину в парандже. - Присядьте, добро пожаловать! Я скоро...
— Сколько гостей ожидается? — спросил повар.
— Человек десять, наверное. На всякий случай готовь побольше. Повар унес мешок с рисом, и тогда Фируза приподняла немного
чашмбанд.
Сайд был потрясен.
— Фируза! — невольно вскрикнул он.
Затем, подойдя к ней поближе и понизив голос, спросил:
— Зачем вы пришли?
— Хочу узнать, что с Асо. Если его не освободят, пусть арестуют и меня!
Сайд Пахлаван огляделся по сторонам, потом, объяснив, что нужно выплеснуть спитой чай, вышел во двор; увидел, что поблизости никого нет, вернулся успокоенный и сказал:
— Очень много дел было в последние дни, я не мог урвать и часу, чтобы съездить в город, но об Асо я заботился все время. Мне известно, что ему ничего не грозит. Махсум обещал большому человеку освободить Асо, да все не было времени заняться этим, разъезжал — то в Вабкент, то в Зандани... А тут еще возня с курбаши Джаббаром. И у меня голова кругом идет, не напомнил ему об Асо.
— А что делает Асо, где он?
— Он там, в малом дворике... С ним еще один молодой человек из Зираабада. Его никто не трогает, не теребит... И кормят хорошо, я проверяю...
— Да все равно в неволе! Наверное, похудел, горюет...
— Уж не без этого, особенно когда нас вспоминает. Я как могу утешаю...
— А что с Ойшой? Как она? Сайд Пахлаван махнул рукой:
— Ойша? Здравствует и, кажется, вполне счастлива... Что ей сделается?
— Не может быть! Не верю!
— Пойдите к ней и убедитесь. Цветет...
— Ойша?
— Да, да, Ойша, та самая, племянница моего друга Хайдаркула.
Фируза онемела от изумления. А Мирак, с интересом рассматривавший мешки с рисом, сахарным песком, мукой, горохом, заполнявшие подвал, вдруг бойко сказал:
— Хотите, тетушка, я провожу вас на женскую половину к тетушке Ойше?
— Ты что-то очень расхрабрился, своевольничаешь,— проворчал Сайд Пахлаван.
Паренек погрустнел.
— Разве я что плохое сделал?
— Например, явился без спроса сюда...
— А уж это моя вина,— вмешалась Фируза.— Встретила его, попросила проводить. Шел он сердитый...
— Сердитый?
На кого же это?
— На школу, в которой больше не учится.
— Как так?
— Заведующий ни за что ни про что дал ему оплеуху...
— Ну, он, верно, провинился в чем-нибудь...
— Провинился, провинился...— У Мирака от обиды выступили слезы на глазах.— Только в одном...
— Мирак был прав,— перебила Фируза.— Я пойду навестить Ойшу. А ты не дуйся и расскажи, что произошло.
Мирак молчал. Сидя на мешке с ячменем, он даже повернулся к Фирузе и отцу спиной.
— Будьте очень осторожны, когда пойдете на женскую половину,— сказал Сайд Пахлаван Фирузе.— Не дай бог, заметит Махсум... Человек он вспыльчивый, горячий, рассердится — плохо будет.
— Постараюсь не попасться ему на глаза.
Расспросив, как туда пройти, Фируза вышла из подвала. Ей повезло — на внешнем дворе никого не было. Проскользнув через крытый темный коридор, она оказалась во внутреннем дворике. Там у двери в кухню сидела Раджаб-биби и в глубокой деревянной миске перебирала маш.
— Здравствуйте! — сказала Фируза, сбросив с головы паранджу. Раджаб-биби так и застыла, потеряв на мгновение дар речи, но
тут же опомнилась и заговорила:
— Здравствуйте, Фируза, дорогая! Во сне ли я вас вижу или наяву?
Она проворно встала, поставила миску на суфу и подбежала к неожиданной гостье.
— Какими судьбами? Вот счастливый день! Как вы все там? Здорова ли Оймулло? Пожалуйте в дом! Ойша там, что-то шьет... Давно меня просит сварить маш с рисом, очень хочется, говорит. Вот я и решила сегодня, мне» самой каждый день плов надоел .. Вот чищу маш, а левая бровь так и моргается, так и дергается... Откуда, думаю, радость ко мне придет, тут и появились... Идемте, идемте! Ойша-джан, какая гостья у нас!
Ойша стояла в дверях передней. Нарядная, веселая, она излучала радость. На ней было прелестное платье из маргеланского атласа, так начинаемого ханского.
Волосы заплетены в мелкие косички. Голову украшала шитая золотом тюбетейка с восемью шишечками. В ушах сверкали алмазные серьги с длинными подвесками, на пальцах — драгоценные кольца.
Фируза-джан, как я счастлива, что вы пришли! — воскликнула Ойша, бросившись ей на шею.— Пришли все же. А я уж подумала, что все от нас... Спасибо, спасибо!
Фируза старалась улыбаться, бормотала что-то невнятное, совсем расширилась.
Ойша пригласила ее в роскошно убранную комнату. Туркменский, согнанный лучшими мастерами, покрывал весь пол. Повсюду были раскиданы гюфячки, шелковые и бархатные покрывала, подушки из пуха. В дальнем углу возвышалась металлическая кровать с шишечками; в нишах поблескивала дорогая фарфоровая и медная посуда; на стене над кроватью висели револьверы и сабли. Высокое зеркало — от пола до потолка — стояло недалеко от двери. Только в самых богатых домах в ту пору можно было увидеть такие тюлевые занавеси, как те, что висели на трех широких окнах с разноцветными стеклами — зелеными, желтыми, красными...
Войдя в комнату, молодые женщины снова обменялись приветствиями. Потом наступило неловкое молчание: видно, никто не знал, с чего начать разговор. Фируза была в недоумении: поздравлять ли Ойшу, а может, нужно утешить ее или сказать о Кариме... Ойша тоже была смущена, угнетена какой-то мыслью.
Молчание нарушила Раджаб-биби, вошедшая вслед за ними:
— Видите ли брата моего Хайдаркула? Как он поживает?
— Хорошо, работает...— Поколебавшись мгновение, Фируза добавила: — Но, конечно, все эти события расстроили его, взволновали.
— Такова судьба,— вздохнула старуха.— Думали разве мы, что так повернется. Ехали в Гиждуван веселые, на свадьбу... Бедный Карим погиб от пули басмача, а нас Махсум сюда привез... Днем и ночью Ойше об одном твердил: будь моей женой! Сватов прислал... Добился своего, совершили брачный обряд... Любит он Ойшу, уж как любит! На руках носит, насмотреться не может. Взрослый мужчина влюбился, как мальчик. К каждому слову ее прислушивается. Скажет ему Ойша: «Умри»,— умрет.
— А сама Ойша? — нетерпеливо перебила Фируза.
— Что ж... и Ойша... Молодая ведь. Такое внимание, такую нежность почувствовала...
И тут заговорила Ойша:
— Что мне было делать, сестра? Видно, суждено. Тут рука божья. Отняла Карима, дала Махсума. Я поняла это и смирилась. Бедный Карим, мученик, погиб во цвете лет. Я каждый день молюсь за него... Да пребудет его душа в раю!
«Вот как,— подумала Фируза,— Махсум обманул их, сказал, что Карим умер. Сумел, коварный, завладеть сердцем девушки...»
Фирузе не хотелось сразу нарушить их покой, и она решила пока не открывать правду.
— А что, Махсум и впрямь может крепко полюбить? — спросила она.
— О, еще как! — пылко воскликнула Ойша.— Я думаю, никто не может с ним сравниться, быть таким нежным и страстным.
Сначала я возненавидела его, да и всех мужчин. Я не могла забыть Карима. Но Махсум обращался со мной так бережно, так осторожно и мягко, что покорил мое сердце. Я обо всем забыла и полюбила так же горячо.
Ойша оборвала свою пламенную речь, замолчала.
— Мы знаем, что Махсум бывает жесток,— сказала Раджаб-биби,— что с его камчи капает кровь и все его боятся. Но с Ойшой это другой человек... добрый, любящий, мягкий. Он ей прощает все ее капризы. Недаром говорят, что добрым словом можно и змею приручить. Вот это ему удалось. Я понимаю, что мой брат гневается на меня, между ним и Махсумом нет согласия... Но, если аллаху будет угодно, может случиться, что благодаря Ойше враги помирятся.
— О нет! Этого не будет! — воскликнула Фируза.— Хорошо, что наш зять по душе вам пришелся, пусть ваша дочь будет с ним счастлива, дай бог дожить им до старости, детей родить... Но много плохого он делает... У этого человека ни совести нет, ни благородства...
— А что он такого сделал? — спросила Ойша недовольным тоном.
— А хотя бы то, что он моего мужа Асо уже неделю держит в тюрьме! И это еще не самое страшное из того, что он сделал.
— Асо-джана?! — воскликнули разом мать и дочь.
— Да, его! И это из-за вас. Ойша удивлялась все больше:
— Из-за меня?
— Да, из-за вас! Когда Карим, раненый, упал с коня, Асо поднял его, привез в Бухару, положил в больницу. Там его вылечили...
— Что, что? — вскрикнула Ойша, смертельно побледнев.— Карим-джан жив?
— О аллах! Карим-джан жив! — воскликнула и Раджаб-биби.— Где он?
— Сейчас он далеко, уехал подлечиться... Не знаю, куда его отправили.
Ойша рыдала, всплескивая руками:
— О Карим-джан, о Карим-джан!
— Теперь уж горю не поможешь... Значит, не судьба! Махсум обманул тебя, но, так или иначе, он твой муж, ты примирилась с этим и живи г ним. Но он арестовал Асо, и если ты хочешь сохранить нашу дружбу, то сегодня же ночью скажи своему мужу, чтобы он освободил его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50