В доме, кроме кухарки, работавшей на кухне, никого не было.
Ходжа Хасанбек встал в это утро рано, грубо толкнул Оим Шо и тоже заставил встать.
«О боже,— думала она,— исчезни ты поскорее, чтобы я и голоса твоего не слышала, и лица твоего не видела...»
Ходжа Хасанбек пошел к старшей жене, у нее позавтракал и, ничего не сказав, не приказав ничего, даже не пригрозив вопреки обыкновению, ушел.
«Хоть бы ты не вернулся, старая развалина!» — прошептала Оим Шо себе, листая Хафиза. Вдруг ей попалась газель, очень подходящая к ее настроению, и, позабыв обо всем, ош прочитала:
Сердце мучится тяжко. О, где исцеленье от мук?!
В одиночестве — сердце, в несчастье... О, где он, мой друг?!
Кто из смертных на солнце смотрел, не изведав тревог? Дай вина, виночерпий!.. Смирю свой жестокий недуг.
Я в колодце терпенья сгорел из-за свечки витой.
Где царь турок? О, где же Рустам?! Никого нет вокруг!
Мир — жесток. О, когда бы, аллах, на другой образец Человека и мир сотворил бы ты заново вдруг!
То ли от стихов Хафиза, то ли оттого, что вспомнила свое горе, она опять заплакала. В голове вновь пронеслись страшные мысли об избавлении. Она закрыла книгу, положила ее в нишу и стала молиться.
— Господи боже! — говорила она.— Я слаба, у меня нет сил, я не могу создать другой мир и переделать человека. Так прости же мне грех мой, если я поступлю против твоей воли...
— Нет, бог не простит! — сказала, неожиданно войдя в комнату, тетушка Анбар.
Увидев ее, Оим Шо опустилась на пол.
— Не сон ли это? — сказала она.— Тетушка Анбар?! Обнявшись, они заплакали, засмеялись, поцеловались
— Какой это грех ты просишь бога простить тебе? Что случилось? — спросила Анбар.
— Мне тяжко, и выхода у меня нет,— сказала Оим Шо.— Этот дом, эта комната — моя темная могила. А старик этот — сам грозный Азраил! Полтора месяца сердце мое кровью обливается... Каждую ночь рядом со мной холодный див, мучает меня, царапает, кусает, давит и, ничего не добившись, ослабев, падает и храпит... Я до того дошла, что, только он коснется меня пальцем, меня тошнит, я сжимаюсь и холодею... Куда бежать мне? Не лучше ли успокоиться под могильной плитой? Однажды в каком-то иранском журнале я прочитала стихи одного поэта:
Я — женщина, других грехов я за собой не знаю. И в наказание за то я — в саване живая.
Коль саван я сорву с себя, то заслужу проклятье. При жизни я погребена и тихо умираю.
Печальна женская судьба, чернее этой кожи! Хожу, вздыхаю день и ночь: «Какая доля злая»
Я женщиною рождена, лишь в этом я виновна, И вот зашита в саван я, погребена живая
Слушая эти стихи, Анбари Ашк прослезилась.
— Бедненькая моя, несчастная моя дочка! — сказала она, прижимая к груди Оим Шо.— Пусть смерти лучше ждет тот, кто тебя мучает! Нет, довольно! Теперь ты у нас расцветешь, как роза!..
— Говорят, что у большого горя голоса нет. Правда это. Кто услышит мое горе?
— Уже услышали! — сказала Анбар.— Слава богу, есть такие, что слышат чужое горе!
Она рассказала Оим Шо о своем разговоре с Фирузой и предложила ей сейчас же покинуть дом Хасанбека.
— Боже мой, но как же... как это сделать? Как вы вошли сюда, что эти ведьмы не видели вас? — засуетилась Оим Шо.
— Я вошла через калитку соседки... увидела, что старшая жена и сестра твоего мужа и еще кто-то с ними стоят под воротами и глазеют на демонстрацию, и не подошла к ним, а вошла в соседний двор. Соседка меня знает, она пропустила. Тем же путем мы и выберемся отсюда.
Стихи персидского поэта Мирзаде Эшки (1893—1924).
Оим Шо улыбнулась, и комнату словно озарил солнечный луч. Это была первая улыбка, появившаяся на ее губах в этом доме. Она вскочила с места, впопыхах собрала свои любимые платья, платки, взяла золотые украшения, связала все в узел и сказала:
— Идем! Надо выйти из дома, прежде чем появятся эти ведьмы! Анбари Ашк с удовольствием помогала ей собраться, вышла первая и
позвала:
— Идем!
Они взяли в передней свои паранджи и чашмбанды и тихо выскользнули во двор. Оим Шо даже не оглянулась на этот дом, куда она вошла второй женой. Как заключенный из тюрьмы, как спущенная с тетивы стрела, убегала она... Да, убегала! Руки и ноги ее похолодели, сердце сильно билось. «О господи! — говорила она себе.— Лишь бы нам выбраться подобру-поздорову! Уйти с этой улицы, из этого квартала! О боже, будь нашим защитником, помоги нам, будь защитой от гнева Хасан-бека!..»
Мысли Анбари Ашк были другими. Она была довольна, шагала уверенно, знала, что «старые ведьмы» не скоро вернутся в дом — ведь с улицы доносились звуки сурная, было ясно, что демонстранты еще идут и идут. И сам Хасанбек не покинет праздник так быстро.
Пройдя через соседний двор, они накинули паранджи и вышли на улицу.
— Какой чудесный день, как хорошо! — воскликнула Оим Шо, когда они очутились далеко от квартала Коплон.
Никто не помешал им, не преградил дорогу. Словно вырвавшиеся из клетки птицы, они раскинули крылья и полетели к желанной цели.
На Регистане шел митинг. Население Бухары впервые праздновало великий праздник Октября, и казалось, даже воздух был полон радости. Это был праздник свободы и независимости, праздник победы, праздник жизни. Для трудового народа это был добрый день благоденствия и покоя. Сотни школьников, молодежь — первые комсомольцы, водоносы, ремесленники и другие жители Бухары собрались на площади, слушали речи ораторов.
На трибуне, украшенной флагами, лозунгами и цветными гирляндами, стояли руководители бухарского правительства, представитель правительства РСФСР Куйбышев и несколько женщин в паранджах. Полную огня речь Файзуллы Ходжаева народ выслушал с вниманием и ответил на нее одобрительным гулом и аплодисментами. После него Абдухамид Муиддинов предоставил слово Куйбышеву. Валериан Владимирович, держа фуражку в руке, подошел к краю трибуны и начал говорить, а переводчик затем перевел его слова.
Куйбышев говорил о победе Октября, несущего счастье всему трудовому народу, и особенно подробно — о Бухарской революции, о свободе народов угнетенного Востока. Народ Бухары создал свою народную республику, говорил он, советскую республику, и теперь может свободно строить новую, лучшую жизнь. Правительство Советской России и Туркестанская Советская Социалистическая Республика оказывают всяческую помощь свободному народу революционной Бухары. По указанию товарища Ленина Советское правительство России приняло решение: вся собственность, все имущество прежнего царского правительства на территории Бухары и предприятия, принадлежавшие русским владельцам, теперь безвозмездно отдаются бухарскому народу. Заводы и фабрики, земля и дома русских капиталистов — все теперь принадлежит народу Бухары. Советское правительство России прощает все долги эмира России, освобождает от них народ Бухары. Правительство Советской России приложит все усилия, чтобы молодая Бухарская республика за короткий срок встала на ноги, окрепла, чтобы народ Бухары стал независимым и богатым, экономически и культурно развитым. Он выразил уверенность, что трудящиеся Бухары, совершившие народную революцию под руководством партии большевиков и Советской власти, построят новую жизнь, основанную на справедливости и равноправии, и нанесут смертельный удар по остаткам эмирской власти.
После Куйбышева на трибуну взошла женщина в парандже.
Это была Фируза. Народ вокруг зашумел. Впервые бухарская женщина говорила с трибуны и наравне с мужчинами приветствовала животворное солнце Октября. Хотя речь ее была коротка, а голос негромок и несмел, хотя лицо скрывала волосяная сетка, тем не менее это была смелость, истинное мужество.
— Видишь, дочка! — сказала Анбари Ашк, обращаясь к Хамрохон, с которой они вместе издали глядели на трибуну.— Вот женщина, такая же, как ты, стоит в одном ряду с мужчинами, вместе с начальниками, держит речь, и все слушают ее. Может быть, и твой бессовестный муж слушает, почтительно прижимая руки к сердцу!.. А ты сидишь в углу, плачешь и собираешься покончить с собой... Нет, клянусь богом, даже мне хочется вновь стать молодой и начать жизнь заново Оймулло Танбур правильно говорила, что наступает время молодости и любви!
— Как я благодарна вам за эти слова! — сказала Хамрохон.— Ах, если бы в эти светлые дни и мне удалось немножко вздохнуть свободно!
— Конечно, удастся! Не немножко, а очень много и еще немножко! В это время Абдухамир Муиддинов дал слово начальнику городской
милиции Алиризо-эфенди. Это был турок, турецкий офицер, который во время мировой войны попал к русским в плен и вместе с другими пленными оказался в Бухаре, а после революции поступил на службу в милицию. Он говорил по-тюркски, и речь его прозвучала очень странно: он призывал все тюркские народы объединиться и показать миру, как они сильны.
— Народ Бухары должен теперь проснуться,— говорил он.— Всех, кто будет противодействовать объединению тюркских народов, следует выводить на площадь и расстреливать. Всякий, кто не захочет встать под наше знамя, будет считаться контрреволюционером и должен быть наказан... Аминь, велик аллах!
Речь Алиризо-эфенди вызвала шум, смех и возмущение. Файзулла Ходжаев сердито сказал Муиддинову:
— Зачем вы дали слово этому глупцу?
— Ведь так решили,— ответил Абдухамид.— Разве нельзя пошутить, посмешить народ?
— Это не шутка! — сказал решительно Файзулла Ходжаев.— Он плохо говорил. Надо было предварительно просмотреть его речь...
Такая нелепость!
— Правда, правда! — поддержал его Акчурин, один из секретарей Центрального Комитета.— Нужно было проверить заранее! Это наша ошибка. Дайте сейчас мне слово, надо как-нибудь рассеять дурное впечатление от его речи.
— Будет нам урок! — сказал Файзулла Ходжаев.— Больше таких людей нельзя выпускать на трибуну. Да и вообще завтра мы поставим о нем вопрос в Совете назиров. Нельзя держать такого человека во главе милиции.
Акчурин в своем выступлении говорил о том, что народ Бухары, Бухарская республика, следуя по пути Интернационала, укрепляет дружбу с другими народами, в особенности же с Советской Россией и с Туркестаном. Он выразил благодарность правительству России и великому Ленину за бескорыстную помощь народу Бухары...
Файзулла Ходжаев пожал руку Акчурину и ободряюще улыбнулся. Выступили еще несколько человек — комсомолец, водонос, военный, и митинг окончился.
Оим Шо и Анбари Ашк стояли там, где в улицу, идущую от хауза Девонбеги, вливался огромный паток людей с Регистана. Они видели марширующие войска, колонны школьников и комсомольцев. Увидели они и конных и пеших из отряда Асада Махсума, во главе с ним самим, на вороном коне, с двумя помощниками по бокам.
— Кто этот надменный человек? — спросила Хамрохон.
— Не знаю, какой-нибудь гордец, дорвавшийся до высокой должности! — отвечала Анбари Ашк.— В самом деле, такой надменный, как сам эмир Алимхан!
— Чтоб его чума забрала! — сказала Хамрохон.
Все, что напоминало об эмире, было ей неприятно. Когда проехал отряд Асада и еще несколько больших фаэтонов, показался в группе своих конников Насим-джан, и Хамрохон тотчас спросила, заметив его:
— А кто этот красивый юноша? Анбари Ашк обрадовалась.
— Это сын хаджи Малеха, Насим-джан,— сказала она.— Я его уже сегодня видела около женского клуба. Действительно красивый юноша! Ему так к лицу этот костюм... и, наверное, он хорошо воспитан...
«Счастливая его жена...— подумала Хамрохон, невольно сравнивая юношу со своим мужем.— Несчастная я женщина, попала в руки негодяя... Хорошо, хоть есть на свете счастливые жены».
Она горько вздохнула. Тетушка Анбар, увидев, что Хамрохон опять опечалилась, быстро заговорила:
— Сегодня в женском клубе большое торжество будет. Может быть, и мы забудем все наши печали и невзгоды...
— Если бы так было! — сказала Хамрохон.
Тут с ними поравнялись шедшие с площади женщины со знаменем, и они присоединились к ним. Фируза, шагавшая впереди, тотчас узнала Хамрохон и крикнула:
— Добро пожаловать!
Оим Шо, услыхав голос Фирузы, обрадовалась и смело зашагала вместе со всеми женщинами.
Они уже подходили к Новому базару, когда их обогнал на своем фаэтоне Ходжа Хасанбек. При виде его глаза Оим Шо заволокла пелена страха: «Сейчас приедет домой, узнает, что меня нет, и весь свет перевернет... Пошлет к нам домой, наверное, арестует мать... О господи, что я наделала!»
В клубе их встретили с радостью. Учительницы, Оймулло Танбур, Фируза и все женщины говорили им: «Добро пожаловать! Будьте веселы и спокойны, считайте, что это ваш дом». Оим Шо старалась улыбаться в ответ на все эти приветствия и ласковые слова, но на душе у нее было тревожно. Оставшись на минуту вдвоем с Фирузой у нее в кабинете, Оим Шо расплакалась.
— Сейчас он пошлет людей за моей матерью, будет ее мучить и бросит в тюрьму! — говорила она.
— Не имеет права! — сказала фируза.— Время насилия прошло. Я сейчас позвоню дяде Хайдаркулу, расскажу про вас.
— Нет, я лучше пойду домой... Что бы ни случилось, я буду вместе с мамой.
— Оставьте это, Оим Шо! — вмешалась Анбари Ашк.— Фируза-джан, вы куда-нибудь пристройте ее, а я пойду к ее матери, возьму и приведу тоже сюда или же отведу к себе домой.
— Приведите ее сюда! — сказала Фируза.— Мы устроим их вместе в одной комнате, и никто не посмеет их тронуть.
— Спасибо вам, Фируза, дай бог вам счастья! — сказала Оим Шо, вздохнув с облегчением.
— Ладно, тогда я ухожу! — сказала Анбари Ашк и покинула клуб. ...Вечером большой зал клуба был полон, некоторые даже собрались на дворе у окон и слушали речь женщины в очках, стоявшей у стола в зале. Она хорошо знала жизнь женщин Востока, знала, как и о чем нужно говорить с ними.
Слушали внимательно, не шумели.
— Беда не только в том, что мы должны носить паранджу и чашм-банд, закрывать лицо,— говорила она.— Это только внешнее, видимое глазом рабство. Если бы рабство можно было уничтожить, уничтожив паранджу и чашмбанд, то революционное правительство и Советская власть одним приказом отменили бы их. Но — увы! — дело не только в них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50