Конец ее был ужасен… Карнаков тогда сказал правду Супроновичу.
Пропала в банке и та крупная сумма, которую преступница купчиха отвалила своему спасителю. Все прахом пошло, что годами копилось: ценные бумаги, поместье жены, двухэтажный каменный дом…

2

– Гляжу, оклемался, Григорий Борисыч? – Поставив мешок у перил, Абросимов уселся рядом на скрипнувшую ступеньку. – А я тебе кабаний окорок для полной поправки приволок, сам закоптил.
– Я ваш вечный должник, Андрей Иванович, – сказал Шмелев.
– Брось ты, мил человек! – отмахнулся Абросимов. – Разве другой кто прошел бы мимо?
«Я бы прошел», – усмехнулся про себя Шмелев, а вслух сказал:
– Как с того света вернулся.
– Не узнав горя, не узнаешь и радости, – заметил Андрей Иванович.
– Может, к Якову Ильичу заглянем? – предложил Шмелев. – Хвастался, бочку семги пряного посола в Питере раздобыл…
– В другой раз, – поколебавшись, отказался Абросимов. – Скоро на дежурство. А энтот своей выгоды не упустит, Супронович-то, грёб его шлёп! Не Советская власть, давно бы весь поселок к своим рукам прибрал.
– Не будь заведения Супроновича, где бы я, холостой мужчина, пообедал? – улыбнулся Григорий Борисович. – Да к нему и красные командиры с базы наведываются, и все приезжие столуются у него.
– Я и говорю, Яков Ильич – хват… Глаза завидущие, руки загребущие!
– Гляжу, не любите его?
– Удивляюсь ему: при любой власти свою выгоду блюдет. Это же надо!
Из дома донесся заливистый храп, он все усиливался, рос и вдруг внезапно на высокой ноте оборвался. В ответ на недоуменный взгляд Абросимова Григорий Борисович заметил:
– Моя хозяйка…
– Ну и Сова, грёб твою шлёп! – заулыбался Андрей Иванович. – А толкует, мол, никогда не спит.
– Я уже привык, шуршит по ночам, что-то все делает, копошится…
– Ведьма она, – убежденно сказал Абросимов. – С нечистой силой якшается… Наши девки до сих пор бегают к ей за приворотным зельем. Скотину может лечить. В прошлом году летом у коровы вымя с кадушку раздуло, хотел уже резать, ну Ефимья моя к Сове, та покрошила в пойло сухие корешки, на ночь обвязала вымя полотняной тряпицей, пошептала что-то, через два дня корова поднялась.
– Чудеса, говорите, творит, а от тараканов в избе не может избавиться, – заметил Шмелев.
– А ты скажи, – посоветовал Андрей Иванович, – ей это раз плюнуть.
– Говорят, вы, Андрей Иванович, от Советской власти ощутимо пострадали? – решил прощупать своего спасителя Шмелев.
– Твой знакомец Яков Ильич поболе моего потерял, – нахмурился Абросимов. Не любил он вспоминать про свои беды-горести.
– Ему и сейчас хорошо живется, – сказал Григорий Борисович. – Лавка процветает, новая власть его не ущемляет.
– Тебя-то тоже небось коснулось? – испытующе посмотрел на него Абросимов.
– Богатство – категория относительная… Здоров человек – он и думает, что весь мир у его ног, нагибайся и черпай обеими руками… А заболел – ничего тебе не надо. – Шмелев посмотрел на улицу, по которой прогрохотала подвода. – Я потерял главное, Андрей Иванович, – здоровье, а его ни за какие деньги не купишь.
– Я на жизнь не жалуюсь, – сказал Абросимов. – Живу в достатке, девки в школу бегают, сын в этом году едет в Питер на учителя учиться… Ну а коли не вернется, корень мой все одно тут останется: дочки замуж выйдут, внуки пойдут…
– Рано или поздно все равно вернется, – сказал Шмелев. – Таков закон жизни.
– На родительские могилы взглянуть? – помрачнел Абросимов. – Он тут сейчас нужен! Вон надумал жениться… Вся надежда на женку – может, она его удержит? Девка с норовом и за дом будет держаться.
– Сын ваш тоже с характером, – осторожно заметил Шмелев, вспомнив, как при оформлении документов на прописку Дмитрий интересовался личностью Григория Борисовича: почему уехал из города, где жена, есть ли дети?..
– Было время – слово отца для сына закон, а теперь… – Андрей Иванович махнул рукой и отвернулся.
– А мне здесь нравится, – помолчав, сказал Шмелев.
Он вдруг подумал: смог бы сам жить на чужбине? В Германии? Два раза до революции был он в Гамбурге с женой: чужое все там, незнакомое, и образ жизни совсем не такой, как в России. Эльза там чувствовала себя дома, а он – гостем. Конечно, будь он в Германии, для него нашлось бы дело.
– Поправляйся, мил человек, – поднялся Абросимов. – Вон какие сосновые боры кругом! И нет им конца-краю. Пройдет тут твоя хворь…
Он вытряхнул прямо на крыльцо кабаний окорок, свернул холщовый мешок, запихнул в карман полушубка.
– Андрей Иванович, за мной магарыч, – поднялся и Шмелев. Он был на полголовы ниже Абросимова. После болезни бритые щеки ввалились и пожелтели, нос заострился, но плечи были такими же широкими, стоял он прямо, чуть выпятив грудь.
– Я гляжу, ты за все привык платить? – с любопытством посмотрел на него Андрей Иванович.
– Не люблю быть должником, – усмехнулся Шмелев.
– Мне ничего ты не должон… – И уже от калитки: – А Сову-то попроси извести тараканов… Ей-богу, смогет, вот увидишь! – И раскатисто рассмеялся, всполошив кур.

3

Бабка Сова не сразу вняла уговорам избавиться от тараканов.
– Таракан живет под печкой, людям не мешает, – бубнила она. – Чё его тревожить?
– Значит, не можешь вывести? – схитрил Григорий Борисович. – А говорили, что ты кудесница, все умеешь: людей лечить, скотину ставить на ноги и всякую нечисть выводить.
– А чё тут уметь, – усмехнулась беззубым ртом Сова. – Чего люди не разумеют, то и кажется им диковинкой. Вот разгадай девичий сон: на печи котище, на полу гусыня, по лавочкам лебедки, по окошечкам голубки, за столом ясный сокол?
– Невдомек мне, – улыбнулся Шмелев.
– Девка жениха дождалась… О чем у девки голова болит? О женихе, ясном соколе, понятно?
– Говорят, ты привораживать можешь?
– Ай облюбовал кого в поселке? – глянула на него ясными глазами Сова. – И то, сколь одному можно жить-то? Мужик ты, Борисыч, справный, видный. Любую окрутишь. У нас тут молодок пруд пруди!
– Значит, будет нужда – поможешь? – не то в шутку, не то всерьез спросил квартирант.
– И без моей ворожбы обойдешься.
– А тараканов надо-таки выводить. Пойду-ка я к Супроновичу, – гнул свое Шмелев. – У него есть какое-то сильное средство от паразитов.
– Во заладил, – наконец сдалась бабка. – Ну коли хочешь, будь по-твоему – выселю их из избы.
А дальше началось непостижимое: Сова поймала под печкой большого черного таракана, обвязала его длинной серой ниткой, перекинула ее через плечо и прямо от печки поволокла за собой через порог будто бы упирающегося таракана. Шмелев с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться: бабка тащила с таким видом, словно это не таракан, а упрямый осел. Медленно продвигаясь к выходу, она что-то нашептывала. Таракан крутился, старался высвободиться, метался из стороны в сторону, шевеля усами и поблескивая черной спиной, но нитка неумолимо тянула его вон из избы. Бабка вышла во двор, по тропинке дошла до калитки, шугнула куриц, которые кинулись было на неожиданную наживу. Выйдя на дорогу, протащила таракана по обнажившейся от снега земле до околицы, за которой начинался молодой сосняк, там отпустила его и не оглядываясь, с сосредоточенным видом, вернулась назад. Морщинистое, с толстым носом лицо старухи было задумчиво-отрешенным, острые глаза под надвинутым домиком платком были устремлены на огромную березу, что возвышалась у самой изгороди. На низком крыльце она остановилась, сплюнула на три стороны света и вошла в избу.
– И все? – подивился наблюдавший за ней Григорий Борисович, когда бабка как ни в чем не бывало стала возиться у русской печи, двигая ухватом черные чугуны.
– Без тараканов-то будет скучно, – сожалеючи вздохнула Сова.
– Их ведь тут тысячи! – воскликнул квартирант. – С потолка в тарелку падают!
– Не считала, – буркнула бабка и отвернулась, помешивая деревянной, с обломанным краем ложкой варево.
Ночью тараканы исчезли: не ползали по стенам, потолку, не брызгали красноватой шрапнелью из-под веника в углу под умывальником, не грелись на кирпичах лежанки. Григорий Борисович заглядывал под печку, под свою кровать, шарил по темным углам – черных пузатых тараканов и тощих красноватых прусаков и след простыл. Не верил он в наговоры и колдовство, но факт есть факт: после бабкиных странных манипуляций с ниткой паразиты покинули дом.
– Как же ты их пугнула-то, бабушка? – с уважением глядя на нее, поинтересовался квартирант.
– Про что ты, родимый? – прихлебывая из блюдца чай, спросила старуха.
– Заколдовала ты их, что ли? Как тот крысолов, что заиграл на флейте и увел за собою всех крыс из города.
– Не слыхала про такого, – заметила Сова. – А крыс, слава богу, в избе не видать.
– Вот и не верь после этого в чудеса, – удивлялся Шмелев.
– Эки чудеса: передок везу, задок сам катится, – усмехнулась бабка.
Когда он рассказал об этом Супроновичу, тот покачал головой:
– Тараканы – это ерунда! Сова может и почище чего сделать, Ростислав…
– Григорий Борисович, – отчеканил Шмелев, глядя в глаза Якову Ильичу. – Я не хотел бы тебе больше повторять, что Карнакова Ростислава Евгеньевича нет. Умер он, исчез в прахе, растворился в бесконечности.
Супронович отвел глаза: на него сейчас сурово смотрел офицер губернского полицейского управления. Взгляд его не предвещал ничего хорошего. И Яков Ильич – он только что хотел сказать, что не обучался в полицейской школе и правил конспирации не изучал, – покорно ответил:
– Ладно, учту…
– Заруби себе на носу, – жестко продолжал Шмелев. – Ночью разбудят, спросят про меня, и ты скажешь: Шмелев Григорий Борисович, бывший техник Тверского вагоностроительного завода, с которым ты познакомился в скобяной лавке, когда служил там приказчиком… Я покупал у тебя гвозди для сапог и обои.
– Обоями мы не торговали, – пробормотал Яков Ильич.
– Ну замок для двери… Замки-то, надеюсь, были в вашей лавчонке?
– Были, – сказал Супронович.
Шмелев, желая как-то сгладить резкость своих слов, напомнил:
– Так о чем же мне попросить Сову?
– Жена тебе нужна, Григорий Борисович, – сказал Яков Ильич. – Одному-то небось несладко?
– Предлагаешь мне на Сове жениться? – усмехнулся Шмелев.
– Найдет она тебе в два счета молодуху, – говорил Супронович. – Она мастак и на эти дела. Не бабка, а клад.
Они сидели в буфете на втором этаже. Сыновья Супроновича играли в бильярд в соседней комнате, иногда они спорили, тогда голоса становились слышными. Один упрекал другого, что тот шары кладет не на ту полку, второй возражал: мол, надо лучше считать, а не целиться по полчаса в каждый шар…
– В комсомол тянут их, а я не велю, – сказал Яков Ильич, заметив, что Шмелев внимательно прислушивается к спору за стеной.
– Ты не прав, Яков Ильич, – заметил Шмелев. – Пусть вступают, зачем же им отставать от других?
– Чтобы мои сыны вступили в ячейку? – возмутился Супронович. – Да они, эти проклятые комсомольцы, мне жить не дают! Суют нос в мои дела, пугают картежников, а мне ведь от них хороший доход: пьют, закусывают.
– А будут парни в комсомоле, никто и лезть в твое заведение не станет.
– Мои мальцы и ногой туда не посмеют, – насупился Яков Ильич. – Чего доброго, настроят их против батьки. Я ведь у них тут как бельмо на глазу, так и норовят укусить, сволочи! А закрой я заведение, – пожрать ведь людям негде будет. Я уж не говорю о развлечениях… Не видят, молокососы, дальше своего носа! Молодежь вечером валом валит ко мне. Я попотчую выпивкой-закуской, бильярд, карты, граммофон. А у самих-то что? Глотки дерут на собраниях да в клубе митингуют…
– И все-таки, Яков Ильич, не препятствуй сынам вступать в комсомол, – посоветовал Шмелев.
– Да они и сами не хотят! – заявил Супронович и повернул голову к двери: – Семен! Ленька!
В комнату вошли двое рослых парней.
– Чего бы вам, мальцы, не записаться в этот… комсомол? – сказал Супронович.
– Ты что, батя? – вытаращился на него Семен. – Мы еще не сбрендили…
Яков Ильич бросил взгляд на гостя: мол, что я говорил?
– А зовут вас в комсомол? – поинтересовался Григорий Борисович.
– Они нас ненавидят, – выдавил из себя младший, Леня.
– Митька Абросимов в клубе что-то толковал мне насчет комсомола, – припомнил Семен. – Только я его подальше послал…
– Не любите, значит, комсомол? – насмешливо посмотрел на них Шмелев.
– У них там на собраниях скукота, – почти повторил слова отца Семен. – Болтают о мировой революции, попа ругают, на нас зуб точат.
– А мы кое-кому из них холку намыливаем, – ввернул Леня.
– Зря враждуете с комсомолом, – спокойно заметил Григорий Борисович. – Против силы не попрешь. Сомнут вас… – Он с удовольствием оглядел высоких плечистых парней. – Хотя вы и не из слабаков.
– Это мы еще посмотрим, – проговорил Семен.
– Двоих мы разок спустили отсюда с лестницы, – ухмыльнулся Леня. – Так и закувыркались!
– А если придут пятеро? – спросил Шмелев.
– Справимся, – шевельнул плечом Семен.
– Десять? Двадцать?
– У нас столько и нету, – сказал Леня.
– Будет, – продолжал Григорий Борисович. – И воевать в открытую с ними – бессмысленная трата времени. У вас водка и крепкие кулаки, а у них – идея, одержимость… Вон что в газетах пишут: комсомольцы строят города, восстанавливают шахты, домны возводят. Батька враг – сын на него в ГПУ заявляет. Они и есть одержимые! А почему бы вам не вступить в ячейку, или – как она теперь называется – организацию, и не строить вместе со всеми социализм? Говорите, двоих спустили с лестницы? А зачем? Надо было их, наоборот, приголубить, угостить, как дорогих гостей.
– Еще чего! – не выдержал Леня и недоумевающе посмотрел на гостя. – Да у меня руки отсохнут им подавать!
– Советую вам подружиться с ними, пригласить в кабак, а придут целой компанией – вы всех хорошо встретьте.
– Этак я вылечу в трубу, – угрюмо заметил Яков Ильич. – На дармовщинку-то выпить-закусить много желающих найдется!
– Если комсомольцы и партийцы будут у вас в заведении чувствовать себя как дома, вам же лучше. А даром им подавать никто вас не заставляет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86