Андрей Иванович, дед Тимаш и фельдшер Комаринский похоронили их на кладбище в братской могиле. Кто-то потом воткнул в нее наспех сколоченный православный крест. Это еще до прихода комендантского взвода.
В доме Абросимовых поселился сам Рудольф Бергер с денщиком, а по соседству, у Марии Широковой, – переводчик, Сергей Георгиевич Михеев. Комендант и сам немного говорил по-русски, смешно коверкая слова. Ефимью Андреевну он называл «маточка», а Андрея Ивановича – «Абосимом», чисто выговаривал лишь: «сало», «масло», «курка» и «Сталин капут!». Каждое утро голубоглазый денщик Ганс выдавал хозяйке продукты. Рослый, медлительней, с длинными, цвета соломы волосами, торчащими из-под пилотки, он часто улыбался и что-то лопотал по-немецки, ничуть не обижаясь, что ему никто не отвечал. Иногда, стоя у плиты за спиной Ефимьи Андреевны, наблюдал, как она готовит, чмокал губами, приговаривая: «Гут, фрау! Кароший суп!» И всякий раз, доставая из кармана полотняный мешочек с молотым красным перцем, добавлял в чугунок.
– Гут-гут пикантин! – И снова причмокивал.
У Ганса красное лицо и белые ресницы, кончик носа сплющен. Форма на нем сидела мешковато, мундир он никогда не застегивал на верхнюю пуговицу. Каждое утро он чистил до блеска хромовые сапоги Бергеру и уходил вместе с гауптштурмфюрером в комендатуру. Комендант занял кабинет председателя поселкового Совета. На стену повесили большой портрет хмурого, с тяжелым взглядом фюрера, неодобрительно взиравшего на входящих, в углу поставили небольшой зеленый сейф. В комендатуре околачивались помощники Леонида Супроновича – Афанасий Копченый, Матвей Лисицын, Костя Добрынин и еще четверо мужчин из окрестных деревень. Им выдали автоматы, Ленька носил на животе парабеллум в бурой брезентовой кобуре. Переводчик называл всю эту компанию полицаями – так впервые в Андреевке услышали незнакомое ранее слово.
Бергер хотел повесить Ивана Ивановича Добрынина как представителя свергнутой власти, но Леонид Супронович отговорил его от этой затеи. Во-первых, инвалид был беспартийным и всего-навсего бухгалтер, во-вторых, его сынок Костя был дезертиром и без возражений вступил в полицаи.
В Андреевке он появился на третий день после того, как пришли немцы, до этого скрывался на хуторе у знакомого пасечника. Костя мнил себя художником, даже пытался писать иконы, но и самые набожные старухи отказывались покупать его мазню.
Абросимов старался пореже встречаться с квартирантами. Рудольф Бергер с удовольствием осмотрел его небольшую комнату, обклеенную царскими кредитками, однако поселился в светлой, большой, где до этого спали Вадим и Павел. За Павлом скоро пришла Александра Шмелева и за руку, как малолетку, увела рослого сына домой. У них постояльцев не было – об этом позаботился Леонид Супронович.
Яков Ильич открыл небольшое казино для немецких солдат. И тут помог младший сын. Семен и Варвара с детьми – им так и не удалось уехать из Андреевки – жили у отца.
Как-то утром Бергер, улыбаясь, сказал Абросимову:
– Ты громогласно хурпишь… Это ошень мешает мне бай-бай.
Тоже улыбающийся, краснолицый Ганс взял свой вещмешок из кухни – он спал у окна на кровати Ефимьи Андреевны – и перенес в комнату Андрея Ивановича, а оттуда с грохотом вышвырнул в прихожую его сапоги и пояс с рожком и флажками.
– Спать надо, папашка, с женой на рюсской печка, – сказал комендант. – Один бай-бай – это совсем не порядок.
Слово «порядок» он тоже выговаривал очень чисто.
– Кидаешь на пол, грёб твою шлёп, мою железнодорожную сбрую, а там петарды, – проворчал Андрей Иванович, нагибаясь за поясом.
– Грёб твою шлёп, – повторил Бергер. – Вас ис дас? Что такое?
– Не понимаю, чего ты там бормочешь, – сказал Андрей Иванович, с трудом скрывая раздражение: видано ли, из собственной комнаты выгнали, как собаку!
В сенях он от души поддал сапогом железный ребристый ящик, в котором Ганс хранил инструменты к батарейки к электрическому фонарю.
Вадим, как только пришли немцы, перебрался на сеновал. Ефимья Андреевна принесла ему овчинный тулуп, пахнущий пылью и мышами. Лежа на сеновале, он думал о Шмелеве: «Ушел, гад, вместе с нашими, наверное, и там, в тылу, будет вредить. Эх, жалко, что сообщить некуда! Хорошо было бы, если бы его там наши схватили и расстреляли».
Александра высвободила их только на следующее утро. Как и все, она после прихода немцев – а они объявились в поселке к вечеру – постаралась не попадаться им на глаза. Всю ночь не спала, все думала, куда же это мог запропаститься Павел. Сходила к Абросимовым, но там тоже Ефимья Андреевна сходила с ума по Вадиму: как утром ушел, кстати с Павлом и Иваном Широковым, так и не появлялся дома. Неужели, ничего не сказав, ушли вместе с военными?..
Вот тогда Александра и вспомнила про слова мужа о каком-то сюрпризе…
Мальчишки вышли наружу мрачные, друг с другом не разговаривали, у Вадима ядреный синяк под глазом, Иван содрал ногти, пытаясь добраться по кирпичной стене до окна. Только что толку-то? Окно забрано решеткой.
Вадим выпалил ей все про Шмелева. Женщина молчала, а когда и Павел стал выговаривать, сердито оборвала:
– Не вашего ума дело, сопляки!
Над трупами саперов густо вились мухи. Павел снял с пожарного щита лопату, глухо уронил:
– Вы идите, я буду могилу рыть. – И когда Вадим и Иван Широков уже пошли, бросил вдогонку: – Скажи бабушке, я у вас теперь буду жить, слышишь, Вадька?
– Господи, ну что мне с ним делать! – сказала Александра. – Свой дом, а он к чужим…
– Вы – чужие, – процедил сын.
Павел лишь на другой день выкопал могилу, но не мог заставить себя дотронуться до мертвых. Вот тогда-то Вадим и привел деда. Андрей Иванович расширил яму, одного за другим положил рядом бойцов и молча забросал землей. Небольшой песчаный холмик обшлепал лопатой и снова вставил ее в зажимы на пожарном щите.
– Безымянные, – сказал он, утирая рукавом обильно выступивший на лбу пот.
– Этот… гад у них документы забрал, – проговорил сумрачный Павел. На его ладонях вздулись белые волдыри.
– Дедушка, а ты его еще из волчьей ямы вытащил, – напомнил Вадим.
– У него ж, грёб твою шлёп, на лбу не было написано, что он шпион, – сказал дед.
Мальчишки приволокли от трансформаторной будки треугольный обломок железобетонной плиты.
– Я зубилом выбью тут, что они пали двадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года от злодейской руки врага народа Шмелева, – глухо уронил Павел.
– Зато наши перед самым приходом немцев Чибисова кокнули, – сказал Вадим. – На пару со Шмелевым работал!
– Знаешь что, Вадька? – сумрачно посмотрел на него Павел. – Оружие нам нужно где-то добывать, гранаты, бомбы!
– Это у своих неудобно было красть, а у фашистов сам бог велел! – повеселел Вадим…
«Вот она какая штука, война-то… – сидя на шпалах, думал Андрей Иванович. – Сын пойдет на отца, брат на брата… Семен Супронович и не смотрит в сторону полицая Леньки, а давеча Пашка поставил своему братцу Игорьку здоровенный фингал под глазом и снова пришел спать на сеновал к Вадьке… И я хорош, какого паразита в свое время выволок из волчьей ямы! Знать бы, кто он такой, прошел бы мимо, и подыхай там, как смердящий пес!..»
И еще думал Андрей Иванович, что все самое худое только начинается: люди с опаской оглядываются, друг дружке не доверяют, сидят по домам. Откуда-то появился уголовник Матвей Лисицын, выполз из лесу дезертир Костя Добрынин, не чище их и Афанасий Копченый. Хорош будет на полоненной Руси порядок, если хулиганье да ворье становятся верными псами германцев. А они все наглее и наглее ведут себя в поселке… За что, спрашивается, выдрали плетьми у поселкового Совета Ивана Ивановича Добрынина? И сынок его Костя – бесстыжие глаза – стоял рядом и зубы скалил. Если уж дезертировал из Красной Армии, какая у него совесть? Нет у этих подонков ни чести, ни совести.
Вчера приходил к Абросимову переводчик Михеев и предложил ему стать мастером на станции. Андрей Иванович уже знал, что отказываться опасно, заявил, что у него для мастера грамотешки маловато. Да и стар он для такой большой должности. Михеев пристально посмотрел ему в глаза, с угрозой заметил, что лучше с новой властью ладить… Но настаивать не стал, сказал: пусть, мол, Андрей Иванович соберет в поселке плотницкую бригаду и побыстрее восстановит путевую будку, в которую угодила бомба. Станция Андреевка будет действовать, пропускать составы на восток и запад.
Делать было нечего, Абросимов договорился с Корниловым, Петуховым, Михалевым, что завтра с утра начнут ставить будку. И быть ему снова путевым сторожем… Бергер и Ганс улыбаются, а случись – рука не дрогнет пулю в лоб пустить. Рассказывали, что в Шлемове двое лесорубов отказались грузить лес для отправки в Германию, так полицаи расстреляли их тут же на месте.
Фашисты что-то делают в военном городке, снова в проходной появились охранники, путейцы восстановили железнодорожную ветку к складам. Работают на базе русские пленные, живут они в полуразрушенном бараке, где раньше был склад. Крыша в одном месте проломлена, ночью звезды видны, дождь в непогоду хлещет. Говорят, оборванные, голодные, подкапывают на заброшенных огородах картошку и едят прямо сырую.
На станции стоят под парами длинные товарные составы. Путейцы грузят на пятнистые грузовики длинные узкие ящики. Тяжело завывая, машины отваливают от пакгауза и, старательно объезжая рытвины, направляются в сторону базы. В кабине каждого грузовика рядом с шофером сидит автоматчик. Они и оружие-то носят странно: автоматы вешают на шею, а парабеллумы болтаются на животе. Солдаты разгуливали по поселку в расстегнутых мундирах, закатывали по локоть рукава, пилотки засовывали за пояс с белой бляхой. И офицеры не делали им замечания.
Многие носят в карманах губные гармоники, на которых охотно играют и сами же приплясывают.
Молодых женщин и девушек в поселке мало, а те, кто остались, стараются не попадаться завоевателям на глаза. Варвара тоже не вылезает из дома, помогает свекрови готовить закуски. Семен прислуживает в отцовском казино, как теперь величают заведение Супроновича, но по всему видно, что это дело ему не по душе… В казино ходят погулять и попьянствовать только немецкие солдаты и полицаи, для офицеров оборудована отдельная комната с бильярдом на втором этаже. Обслуживает их высокая и худощавая Нинка Корнилова – дочь охотника Петра Васильевича. Из деревни вернулась в Андреевку жена покойного Веревкина Евдокия. Все такая же видная, статная, она пока нигде не работала, жила в своей квартире: их казарма почти не пострадала.
Кто-то видел, как к Евдокии поздно вечером направлялся из казино захмелевший Леонид Супронович. Люба Добычина, родив вторую дочь, заметно сдала, как-то вся осела, постарела, и старый ухажер все реже и реже навещал ее.
… На сосну со срезанной осколком вершиной уселась большая ворона. Нахохлившись, неподвижно уставилась на Абросимова. Не любил этих птиц Андрей Иванович, особенно после того, как однажды увидел, как воронье облепило труп под откосом.
Ладно, будку они скоро восстановят, но как вернуть покой душевный? Вроде живешь на своей земле, в своем доме, а все вокруг стало зыбким, чужим, незнакомым. С женой и то нельзя перекинуться словом – тут же появляется из его собственной комнаты краснорожийГанс или стучит в стену Бергер, он, видишь ли, не выносит шума…
Фашисты хвалятся, что Россия почти завоевана, на днях в Москве на Красной площади состоится парад германских войск, сам фюрер будет на нем присутствовать, а Сталин – капут! Не верил Андрей Иванович переводчику Михееву – это он выкладывал последние новости. Россию фашистам не победить; в нем самом росла ненависть к оккупантам, и он с нетерпением ожидал других известий – об отступлении немцев. А иначе и быть не может. Чужие, непонятные люди, чужие порядки, которые по душе лишь таким паразитам, как Ленька Супронович. Ишь, ходит по поселку гоголем, весь обвешанный оружием, слова поперек не скажи… Как же жить-то? А надо ли вообще жить под фашистским сапогом? Какая это жизнь?
Ворона каркнула и уставилась на кусты вереска. Андрей Иванович невольно посмотрел туда и не поверил себе: раздвинув руками колючие ветви, на него смотрел воспаленными, провалившимися глазами сын Дмитрий.

5

Ганс и Леонид Супронович сидели в казино за столиком у окна и пили «московскую» из старых запасов. Казино уже закрылось, и, кроме них, никого не было. Из кухни пришел Семен, молча поставил на стол сковородку, на которой шипело поджаренное сало с яичницей. Леонид любил есть со сковородки, он и попросил подать горячую сковородку на стол. Придвинув ногой стул, Леонид предложил брату присесть к ним. Семен, похудевщий после болезни, в обвислом черном костюме, нехотя согласился. Он не любил верзилу Ганса, один раз видел, как денщик шлепнул по заду Варвару и лишь расхохотался, когда та огрела его мокрой тряпкой. При виде женщины его голубые глазки становились маслеными.
– Мой брат! – Леонид потыкал в грудь пальцем себя, а потом Семена. – Родной брат! Дотюмкал, немчина?
– Тюмкал, тюмкал, – заулыбался Ганс. От выпитой водки лицо его еще больше побагровело, бровей совсем не было видно.
– За новую развеселую жизнь, братишка! – разлив водку в рюмки, провозгласил Леонид.
– Гут-гут, – закивал Ганс, ловко опрокинул рюмку в свой большой рот и, подцепив вилкой со сковороды огромный кусок яичницы, с аппетитом стал жевать.
– Вот жрет! – с восхищением посмотрел на него Леонид. – Запросто может без хрена молочного поросеночка один убрать.
– Швайн гут, гут! – кивал денщик Бергера.
Семен выпил рюмку, взял с тарелки кусок сыра, положил на хлеб, он даже улыбки не смог из себя выдавить.
– Не пойму я, – посмотрел хмельными глазами на брата Леонид. – То ли болезнь тебя так скрутила, то ли жалеешь, что не ушел отсюда? Да и куда идти-то? Москву не сегодня завтра возьмут, Питер окружен… Куда бы ты делся-то? В Хабаровский край? И туда скоро доберутся, если не немцы, так японцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86