Здесь наст был потверже, и ноги не так глубоко проваливались. Волоча на веревке раненого, Андрей Иванович размышлял, каким образом угодил к кабану в яму охотник. Повезло, что кабанчик не слишком большой, секач бы в живых не оставил. И все-таки молодчина этот! Без ружья, с одним ножом справиться со свирепой зверюгой!..
Андрей Иванович нагнулся над раненым и жесткой рукавицей стал растирать ему уши, щеки. Тот застонал и открыл помутневшие, отсутствующие глаза. Лицо его было жестким, губы кривились, крылья носа подрагивали. Он долго вглядывался в Абросимова и, облизав запекшиеся губы, отчетливо произнес:
– Не дал бог сгинуть в яме… с вонючей свиньей…
– Поставь Николе-чудотворцу толстую свечку, – усмехнулся Андрей Иванович, доставая табак. – Коли не кабаненок, давно бы ты замерз. Леший тебя в яму-то толкнул?
– Сам прыгнул. – Морщась от боли, Шмелев согнул и разогнул правую руку. – Я думал, сломана…
По тому, как раненый смотрел на него, Андрей Иванович понял, что тот тоже хочет закурить. Свернул и ему самокрутку, сунул в рот, с любопытством взглянул на него.
– У нас был в поселке Сема-дурачок, так он взобрался на крышу водонапорной башни и заорал во всю глотку: «Глядите, люди добрые, как я птицей-лебедём в Африку полечу-у!» Раскинул руки – и шасть с крыши… Не знаю как до Африки, а вот в рай, душа безгрешная, угодил в аккурат… – Андрей Иванович коротко хохотнул.
– А что мне было делать? – жадно затянувшись, слабым голосом проговорил раненый. – Только подошел к этой проклятой яме, слышу сзади топот – оборачиваюсь: огромный вепрь летит. Пена из пасти. Не помню, как и в яме очутился. А там тоже подарочек! Копытами бил, кусался, дьявол, как крокодил! А разит же от него! – Раненого даже передернуло.
Абросимов видел, как он потихоньку ощупывает себя, сгибает то одну ногу, то другую. Дотронувшись до обмотанного рубахой бока, скривился.
– Много я слыхал охотничьих баек, а такое… – покачал головой Андрей Иванович. – Сам не увидел бы, в жисть не поверил!
Раненый закрыл глаза, то ли снова впал в беспамятство, то ли сильно ослабел, только до самого переезда молчал. Засунув в сугроб ружья, лыжи и вещевой мешок, Абросимов осторожно с холмика взвалил его на спину, подхватил сзади за ноги в новых валенках и понес в поселок. Буран бежал впереди, оглядываясь на хозяина. Впрячь бы собаку в волокушу, пусть бы тащила ружья и мешок… Представив себе эту картину, невольно рассмеялся. Шмелев, обхвативший его обеими руками за шею, проговорил:
– Ну и здоровы же вы, Андрей Иванович!
«Ишь ты, знает меня! – подумал Абросимов. – А ведь всего раз в лавке Супроновича и виделись то». Теперь только старожилы знали, что станция названа по имени Андрея Ивановича, новые поселенцы не связывали его имя с названием поселка. Да и часто ли люди задумываются, почему так или иначе названы деревня, поселок, город? Бывает, всю жизнь проживут, а так и не поинтересуются историей земли, на которой родились. А тут все получилось неожиданно для самого Андрея Ивановича. У него квартировался сам начальник строительства железнодорожной станции – веселый человек, любитель попариться в русской бане и выпить. Когда заложили фундамент вокзала, он долго разглядывал карту, расспрашивал Абросимова о близлежащих деревнях, узнав, что тот из Леонтьева, наморщил лоб и покачал головой: «Леонтьево… гм, не звучит. Андреевка – звучит! Не возражаешь, Абросимов, если станция будет называться твоим именем – Андреевкой?..»
Андрей Иванович не возражал.

3

Доставив в поселковую больницу пострадавшего, Абросимов запряг коня в розвальни и, захватив с собой фонарь, топор и крепкую пеньковую веревку, отправился к яме. Пока запрягал коня, жена доила в хлеве корову. Он слышал, как тугие струи со звоном били в дно жестяного подойника. Думал, спросит, куда это на ночь глядя собрался, однако не спросила.
Вернулся он из бора поздно: пришлось изрядно попотеть, прежде чем выволок четырехпудового кабана из глубокой ямы. В поселке желто светились оттаявшие окна, тени людей при свете керосиновых ламп вытягивались до потолков, из труб в звездное небо тянулись столбы дыма.
Абросимов распряг коня, поставил его в конюшню, насыпал в кормушку овса. Ефимья Андреевна спросила, будет ли вечерять, самовар на столе.
– Позови Митю, – сказал Андрей Иванович.
Вместе с сыном подвесили тушу к потолку в сарае.
Наточив на бруске длинный нож, Андрей Иванович принялся снимать шкуру. Кабан изнутри был еще теплым, однако твердая щетинистая шкура сдиралась с трудом. В загородке забеспокоился боров: вставал на дыбки, задирал вверх рыло с розовым пятаком. На насесте под крышей ворочались куры. Абросимов рассказал сыну, при каких обстоятельствах достался ему кабан.
– В кооператив сдашь? – пряча улыбку, спросил Митя.
Андрей Иванович воткнул нож в розовую тушу, с удовольствием показал кровавый кукиш сыну:
– За копейки-то? Во-о, видел? Самим жрать нечего, потом нужно и с этим, со Шмелевым, поделиться.
– Грамотный человек, городской, а работать устроился приемщиком на молокозавод, – сказал Митя. – Ему предложили место дежурного по станции. Отказался, говорит, с легкими у него неладно, паровозная гарь ему ни к чему. В Твери дыму-то наглотался. Здесь, мол, кругом сосновые леса, как раз для него… Врачи посоветовали. И молоко ему очень полезно.
– Не отдал бы богу душу, – вздохнул Андрей Иванович, снова принимаясь за работу. – Крепенько его кабан помял!
– Вот тебе и приехал подлечиться, – заметил сын. – В сосновые леса…
– Никто своей судьбы не знает.
– Батя, я на Шуре Волоковой женюсь, – помолчав, сказал сын.
– Во-о какие нынче времена! – покачал головой отец. – Мне тятенька, царствие ему небесное, так сказал: «На пасху женишься, сын, на Ефимьи Степановой из Гридина». А я ее и в глаза-то не видел!
Митя с треском потянул на себя шкуру, отец ловко подрезал мездру длинным лезвием.
– Девка ладная, из себя видная, – подумав, сказал Андрей Иванович. – И видать, с характером! Такая скоро тебя возьмет в оборот.
– У нас теперь равноправие, – ввернул сын.
– Баба должна свое место в доме знать, – твердо сказал отец. – А коли будет во всем перечить мужу, толку не жди. – Он остро взглянул на Дмитрия: – Ты на ней хочешь жениться али она за тебя замуж выйти?
Сын вздохнул и нехотя обронил:
– Жениться-то все равно надо…
Отец бросил на него косой взгляд, усмехнулся в бороду:
– Обрюхатил девку? Вот те и комсомольский секретарь! Законник! Батька – сдавай кабана в кооператив, а сам блудит по углам с девками?
– Я в монахи не записывался, – смущенно пробурчал сын. – И потом я ведь честь по чести женюсь!
– Куды же теперя денешься! – коротко хохотнул Андрей Иванович. – Тащи поскорее под венец, не то дите на позор матери раньше срока появится.
– Какой еще венец? – нахмурился Митя. – В нашем поселковом и запишемся.
– И сватов не надоть посылать? – подначивал отец. – И приданого не возьмешь в дом? Может, и свадьбы не будет? У вас теперича все по-другому. Тыщи лет добрые люди соблюдали старинные обряды, а вы их побоку? А чего взамен придумали? Да ничего путного! И не придумаете, потому как ваши деды и отцы, наверное, не глупее вас были.
Андрей Иванович отхватил ножом от задней части солидный кусок красной мякоти, протянул сыну:
– Пущай мать с луком изжарит на ужин… Меня не ждите, тут еще делов по горло.
Почуяв свежее мясо, со двора сунулся в сарай Буран, откуда-то заявилась и белая кошка. В загородке визжал, топал копытцами боров. Андрей Иванович часть дымящихся кишок бросил собаке.
Полностью разделав тушу, сложил присоленные куски мяса в бочку и закрыл ее донышком, которое придавил камнем, потом подвесил повыше обе задние ноги. Будет потеплее – закоптит окорока. Послышался далекий гудок пассажирского, Андрей Иванович вышел наружу и стал всматриваться в темноту. Он видел, как остановился поезд, слышал голоса грузчиков, таскающих в багажный вагон ящики, окна вагонов тускло светились, паровоз выпускал пары. Вот он со скрежетом пробуксовал колесами, в металлический шум врезался длинный свисток кондуктора, лязгнули буфера, и пассажирский тронулся. От станции к поселку потянулись редкие пассажиры.
Андрей Иванович еще некоторое время прислушивался, над головой поблескивали звезды, где-то у поленницы дров чавкал Буран, тяжко вздохнула в хлеву корова. Степан Широков не приехал из Климова, видно, опять положили в больницу. Вытащив из сумки окоченевшего зайца, Андрей Иванович засунул его под мышку и, стараясь потише ступать, направился к калитке.
Ему не пришлось даже стучать – лишь поднялся на крыльцо, как дверь распахнулась и на пороге показалась Маня с распущенными волосами, в наброшенной на ночную рубаху кацавейке.
– Пришел-таки, Андрюшенька… – радостно зашептала она, пропуская его и закрывая дверь. – Заждалась я тебя, золотко ты мое ненаглядное!..
– Вот зайца застрелил. – Он с деревянным стуком положил зайца впотьмах на лавку.


Глава пятая

1

В погожие дни поселок наполнялся серебряным звоном: капель до земли выклевывала вдоль крыш слежавшийся наст. Ребятишки по утрам еще катались на досках с ледяной горки, к полудню же у подножия тающей горы разливалась огромная сверкающая лужа. Заботливые хозяева лопатами сбрасывали снег с крыш, сколачивали к скорому прилету скворцов новые домики. Сыновья Супроновича топорами рубили на Лысухе лед и возили его на санях в земляной ледник, в котором летом хранились продукты.
Карнаков Ростислав Евгеньевич, а отныне – Шмелев Григорий Борисович, возвратился из районной больницы в середине марта.
Хирург, зашивший рваную рану в боку, сказал, что кабаний клык самую малость не достал до селезенки. Сломанные ребра быстро срослись, а левый бок до сих пор давал о себе знать, особенно по утрам, когда Григорий Борисович просыпался. От ноющей до тошноты боли портилось настроение, вставать не хотелось. Человек отменного здоровья, Григорий Борисович не привык болеть, и на больничной койке он впервые задумался о смерти: стоило ли жить, чтобы умереть в безвестности под чужой фамилией в забытом богом, глухом углу России?
Он клял себя, что не уехал в семнадцатом вместе с женой в Германию. У Эльзы в Гамбурге богатые родственники, к ним она с двумя детьми и подалась. Но разве мог он подумать, что треклятая большевистская власть так долго продержится? Он был уверен, что через какие-то год-два чернь будет разгромлена, снова все войдет в свое русло. И к чести ли дворянина было находиться в чужой стороне в столь тяжкую для России годину? Не верил он в победу большевиков и тогда, когда вместе с разгромленной армией барона Врангеля отступал в Крым. Так уж случилось, что он не смог попасть на последний пароход, отплывающий из Севастополя. Об этом не хотелось вспоминать… Черт его понес с Полонской в Феодосию! Взбалмошной певичке взбрело в голову посетить знаменитую галерею Айвазовского. Набив генеральский автомобиль ящиками с шампанским, они веселой компанией отправились туда…
Удирали без автомобиля и переодетыми: части Красной Армии подошли к Феодосии… И счастье, что опытный полицейский Карнаков позаботился, покидая Тверь, о том, чтобы иметь при себе документы на другую фамилию. Как они ему теперь пригодились! Не будь их, давно бы лопался в лапы чекистам. Одно время, с отчаяния, ему пришла в голову мысль примкнуть к орудующей в лесах банде, но хватило ума сообразить, что дело это бесперспективное. Так оно я оказалось: банду скоро разгромили, атамана расстреляли.
Документы на имя Шмелева были чистые, как говорится, комар носа не подточит: Шмелев Григорий Борисович был техником Тверского вагоностроительного завода, он приехал в Тверь в 1914 году и был арестован охранкой за революционную деятельность через месяц, так что на заводе его мало кто знал. За Шмелевым след тянулся из Москвы, потому он и был сразу взят под негласное наблюдение. Еще до суда он повесился в тюремном лазарете, где находился по поводу открывшегося легочного кровотечения. Так как родных и близких у него не оказалось, некого было и извещать о его смерти.
За документы Ростислав Евгеньевич не беспокоился, но в Твери, конечно, делать ему было нечего, там могли узнать его. Приезд в Андреевку местным властям было объяснить нетрудно: слабые легкие, жить в городе врачи запретили. В документах Шмелева, естественно, осталась медицинская справка о болезни.
Не это сейчас занимало Карнакова. Он раздумывал над тем, как жить дальше и ради чего. Судя по всему, возврата к старому не будет. После революции оставшиеся в стране специалисты, интеллигенция, даже некоторые кадровые военные переходили на службу новой власти. Может, и ему предложить свои услуги? Мол, раньше искоренял бунтовщиков и революционеров, а теперь буду преследовать затаившихся врагов Советской власти… Нет, он слишком много причинил этой власти разных неприятностей… такое не прощается.
Отправляя жену с сыновьями в Гамбург, Ростислав Евгеньевич договорился, что она будет писать своей горничной. Дважды до приезда в Андреевку побывал у Марфиньки Ростислав Евгеньевич. От жены за пять лет пришло два письма. Умная Лиза знала, что письма могут прочесть, и между строк сообщала мужу нужные сведения: она хорошо устроена – после смерти дяди барона получила наследство, сыновья учатся в привилегированном пансионе, однако оба мечтают стать военными, отца своего помнят и чтут…
Карнаков помог Марфиньке составить ответ, из которого ясно было бы, что он жив-здоров и надеется еще встретиться со своей семьей…
Последнее время его так и подмывало съездить в Тверь – может, есть какие вести от жены? Да и Марфиньку повидать было бы приятно. Она жила в двух комнатах бывшего господского дома и всегда была рада ему. Приходила в голову мысль взять ее сюда, пока еще не вышла замуж, но тогда оборвется единственная связь с женой. Впрочем, глубоких привязанностей он не испытывал ни к кому, даже к жене. Встреча с Дашенькой несколько всколыхнула его, но красавица купчиха скоро уехала в Москву, потом в Париж – проматывать нечистое наследство, а когда вернулась в Тверь перед самой революцией, то бурная жизнь оставила заметные следы на ее хорошеньком личике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86