Он был на редкость спокойным парнем, никогда ни с кем не спорил, перед девушками робел, даже потанцевать стеснялся пригласить, лишь улыбался, щуря светлые глаза и моргая. Невысокого роста, коренастый, на вид он вроде бы и крепыш, но Дмитрий не помнит, чтобы Николай хоть бы раз с кем-нибудь подрался. Если даже к нему цеплялись подвыпившие ребята, он отмалчивался, уходил в сторону. Нельзя было и в серьезных делах на него целиком положиться. Тогда в Леонтьеве от страха перед бандитами винтовку в лесу, потерял. Потом искали всем отрядом.
– Зачем, же мы революцию делали? – даже остановился Дмитрий. – Жизнью рисковали. Сколько раз бандитские пули у самого уха пролетали… Да я за новую власть костьми лягу! Кем бы я был? Темным, серым неучем! Я и не припомню, кто из андреевских жителей дальше начально-приходской школы пошел. Пожалуй, никто. Гнул бы спину на буржуев, или семь потов гнал бы из меня помещик. А я вот поеду учиться в Ленинград. И, как задумал, буду учителем.
– Куда ж ты поедешь? – осадил его приятель. – Рази Лександра тебя пустит?
– При чем тут Александра! – с досадой отмахнулся Дмитрий. – Я буду решать. Неужели жена сможет меня удержать? Да я за свою мечту… Эх, да что говорить! Ты только подумай, Колька! Я, сын крестьянина, стану учителем. Буду уму-разуму учить ребятишек. И потом, у меня мечта изучить все философские школы. Ты слышал про Фому Аквинского? А про Сократа, Платона, Гегеля, Фейербаха?
– А по мне, хоть бы их никогда и не было, – хмыкнул Николай.
– Во-о! Это в тебе наша вековая серость сидит! А чем невежественнее человек, тем легче его за нос водить.
В этот момент четверо парней вышли из-за дощатого ларька, в котором два раза в неделю продавали керосин. На фанерных ставнях огромной черной бородавкой вспучился ржавый замок. У забора темнели пустые железные бочки, сваленные кое-как.
– Добрыня с мальцами… – упавшим голосом сказал Николай, хватая приятеля за рукав. – И бежать некуда.
– Еще чего, бежать! – вырвав руку, проговорил Дмитрий. – Двое против четверых. Не дрейфь, Коля!
Но Михалев отступил, спрятался за широкую спину, он будто ростом ниже стал.
– Мальцы, ну чего вы? – испуганно бормотал он, в ужасе глядя на молча приближающихся парней. – Мы ничего, тихонько домой себе идем. Про этого… Платона толкуем…
– Ты, Коля, лучше бы про Буденного вспомнил или Ворошилова, – насмешливо сказал Дмитрий, – Платон тебе, брат, не поможет.
Он понял, что драться придется одному: на перетрусившего Николая плохая надежда. Костя уже стоял перед ним, рядом Леня Супронович, зло прищуренные глаза его сверлили Дмитрия, кудрявый чуб свешивался из-под лакированного козырька картуза. Узнал Абросимов и остальных – это были Афанасий Копченый и Матвей Лисицын. До революции их отцы были зажиточными хозяевами в поселке, держали батраков и рабочих. Шестнадцатилетний комсомолец Дмитрий вместе с Никифоровым, милиционером Прокофьевым и председателем из уезда участвовал в их раскулачивании. Потом старший Лисицын поджег поселковый Совет и ушел к атаману Ваське Пупырю, да там и сгинул. Коровин тоже был в банде, но потом добровольно сдался властям. Сынки ненавидели Дмитрия и не раз грозили свести с ним счеты. Он слышал об этом, но только посмеивался.
И вот они стояли перед ним и молчали. А это хуже всего: если бы горланили, грозили, может, и обошлось бы, видно, знали, что Дмитрия на испуг не возьмешь – ему уже приходилось схватываться с местными подкулачниками, но чтобы одному против четверых – Николай не в счет! – такого еще не было. И все равно Дмитрий не испытывал страха. Поэтому, когда Костя Добрынин, сверля его злыми глазами, не выдержал и буркнул: «Что, секретарь, поджилки трясутся?» – Дмитрий, не раздумывая, махнул рукой, и Добрыня вмиг оказался на земле. Видно, удар все-таки пришелся вскользь, иначе он не вскочил бы так быстро на ноги и с воплем: «Чего же вы, сволочи?!» – снова не кинулся на него.
Дмитрий опасался, что у Добрынина нож, поэтому отступал, нанося тяжелые удары направо и налево. Где-то за спиной тоненько скулил Николай, – ему Копченый врезал в ухо, и он теперь сидел у забора и держался обеими руками за голову. Парни тяжело дышали и гвоздили кулаками по чему попало, кто-то угодил в бровь, и из глаз брызнули фиолетовые искры. Драться стало тяжело, не было возможности размахнуться, перед глазами мельтешили оскаленные рожи, в лицо ему дышали табаком и водочным перегаром. Был момент, когда Дмитрий свалил двоих, и если бы Михалев помог, то, может, победа и осталась бы за ними. Но Николая уже не было. Воспользовавшись суматохой, он на карачках отполз от спасительного забора, поднял с земли первый попавшийся картуз и припустил что было духу домой, быстро скинул с себя сапоги и прямо в одежде забился под сшитое из лоскутов стеганое одеяло.
– Кончайте гада! – услышал Дмитрий сиплый голос Копченого. – Добрыня, бей! Чего глазелки вытаращил?!
В следующее мгновение что-то небольно кольнуло в бок, потом в плечо, Дмитрий в последний раз взмахнул рукой, но она, к его удивлению, вместо того, чтобы нанести удар в мельтешащую красную харю, безвольно опустилась.
Он не помнил, как очутился на земле, большая фиолетовая звезда, то сжимаясь, то расширяясь, пульсировала на красном небе. Он еще чувствовал колющие удары, но уже было не больно. И последнее, что врезалось в угасающую память, это громовой раскат над головой и далекий-далекий знакомый голос: «Стой! Стрелять буду!»
«Бу-ду, бу-ду, бу-ду… Бу-ду…»
Он долго-долго проваливался в какую-то глубокую черную яму, тело его стало легким, почти невесомым, фиолетовая звезда оторвалась от красного небосвода и падала вместе с ним…


Глава восьмая

1

Если поначалу Александра места себе не находила, когда мужа увезли в районную больницу, то потом стала себя утешать тем, что уж теперь-то он, хворый, не поедет в Ленинград. Наверное, Копченый и его компания прикончили бы Дмитрия, если бы не появился Иван Васильевич Кузнецов, – он вместе с Семеном Супроновичем увязался после танцев провожать Варю Абросимову. Девушке было смешно, что они в клубе наперебой приглашали ее танцевать, а потом пошли провожать. Ни Кузнецов, ни Семен не хотели уступать один другому. После танцев Леня подошел к брату и стал что-то тихо говорить на ухо, но Семен лишь досадливо отмахнулся. Это не укрылось от бдительного ока уполномоченного.
У калитки Вариного дома они простояли с полчаса, соревнуясь в остроумии. Наверное, это им удавалось, потому что Варя громко смеялась и совсем не торопилась домой. Она бы и еще постояла, но на крыльце появился Андрей Иванович в нижнем белье.
– Шла бы ты домой, гулена, – недовольно проворчал он и скрылся в сенях, не закрыв дверь.
После этого скоро Варя ушла. Иван Васильевич и Семен церемонно раскланялись и разошлись в разные стороны, а немного погодя сотрудник ГПУ и наткнулся на бандитов, избивающих лежащего на тропке Дмитрия. После предупредительного выстрела все бросились врассыпную, однако Кузнецов одного догнал и свалил на землю, остальные убежали. Задержанным оказался Леня Супронович.
Протрезвевшего и павшего духом младшего Супроновича Иван Васильевич привел в поселковый Совет, там обстоятельно допросил и составил протокол. Леня сначала поупирался, повилял, затем все рассказал и назвал сообщников. Заводилой всего оказался Афанасий Копченый.

* * *

Больше месяца провалялся Дмитрий на больничной койке. Хулиганы нанесли ему пять ножевых ран, он потерял много крови, но сильный организм выдержал и после операции – была задета селезенка – быстро пошел на поправку.
В поселке состоялся открытый суд. В зале не было ни одного свободного места. Когда судья зачитывал приговор, стояла гробовая тишина. Расходясь по домам, односельчане толковали, что бандюги отделались еще малыми сроками: Афоньке Копченому и Косте Добрынину – они пустили в ход ножи – дали по семь лет, а Матвею Лисицыну и Леониду Супроновичу – по три года тюрьмы. Дали бы и больше, но суд расценил нападение на Абросимова не как политический акт, а как уголовный, хотя сотрудник ГПУ Иван Кузнецов был другого мнения на этот счет.

2

Весна в этом году пришла рано. Дни стояли теплые, солнечные, в огородах уже поползли из разрыхленной земли острые стрелки лука, нежной кружевной зеленью оделись палисадники. В середине мая все вдруг густо зазеленело, и ребятишки уже сбегались к Лысухе – купаться. Ранним утром выходил на улицу пастух с длинным кнутом, волочащимся по пыли, зычно созывал стадо. Хозяйки распахивали ворота и выгоняли коров, коз, овец. Впереди стада шествовал молодой, с курчавым широким лбом бычок.
– Ого-го-о, народ! – кричал пастух, хлопая кнутом. – Вы-ыгоняй скотину-у!
Голос его эхом отдавался в ближайшем перелеске, заставлял еще не выпущенных коров протяжно мычать, торопя хозяек с блестящими подойниками в руках. Торопили их и петухи, возвещая из конца в конец поселка о наступлении нового светлого дня.
Пастух будил Дмитрия, он слышал, как жена доила корову, потом открывала скрипучие ворота, возвращалась и затапливала печку. Привычные домашние звуки снова усыпляюще действовали на него, и он засыпал до семи утра, – обычно в это время сестра в больнице совала ему под мышку градусник и заставляла выпить порошок.
Даже в больнице, хотя после операции кружилась голова, он понемногу читал, готовился к экзаменам. Книги ему привозила Варвара, жена больше потчевала творожными ватрушками, салом, сметаной. Не знала она, что муж окончательно тут, в больнице, решил ехать в Ленинград. Не знала и того, что Варя по его просьбе отправила давно заготовленные документы в университет. Александра была уже на шестом месяце, и Дмитрий не хотел ее расстраивать, тем более что жена вроде бы после этого случая стала с ним поласковее. Варя рассказывала, как свояченица прямо на улице перед всеми осрамила трусоватого Кольку Михалева – тот чуть ли не бегом шарахнулся от нее.
– А ты уговаривал вступить его в комсомол, – упрекнула сестра. – Трус хуже предателя!
– Робкий он, – вяло защищал Дмитрий. У него не было зла на Михалева: если не дано отроду отваги, где ж ее взять?
Тимаш и тот ему на людях у сельпо сказал: мол, воевать тебе, Николаша, на печке с тараканами! А тихонький-то ему в ответ: «Без головы – не ратник, а побежал, так и воротиться можно!»
– Ты скажи ему, мол, я сердца на него не держу, – попросил Дмитрий.
– Не скажу! – вспыхнула сестра. – Трусов ненавижу!
К Дмитрию домой приходили комсомольцы, а потом и Леонтий Сидорович Никифоров стал наведываться с разными бумагами, которые оставлял просмотреть. Лишь Николай ни разу не заглянул к больному приятелю. Стыдно было ему на глаза показываться. Прислал только с младшим братишкой лукошко свежей земляники, которую на откосе собрал для Дмитрия.
Как-то зашел отец. В черной, пугачевской бороде засеребрились седые нити, а серые глаза живые, молодые. Он тут же достал кожаный кисет на шнурке, аккуратную пачку нарезанной газетной бумаги, спички.
– Оказывается, слабак ты, Митька, – усмехнулся сн в густые, с рыжинкой усы. – С такими мозгляками вдвоем не справились!
– Если бы вдвоем, – вздохнул сын. – Ты что, Кольку не знаешь? Наложил полные штаны – и деру!
– Хорошие же у тебя дружки-приятели, грёб твою шлёп! – выпустив клубок вонючего дыма, упрекнул Андрей Иванович.
– Одними кулаками против ножиков не намахаешься, – оправдывался Дмитрий: его задело несправедливое замечание отца. Мозгляком можно было еще назвать Костю Добрынина или Матвея Лисицына, но таких рослых и крепких парней, как Леньку Супроновича или Афоньку Копченого, уж никак слабаками не назовешь.
– Я же тебя еще мальчонкой учил, как надо бить супротивника кулаком, – продолжал отец. – Руку от плеча, податься назад и с оттяжкой приложить, как сваю молотом! Так, чтобы уж скоро не встал, сердешный. Одного-двух уложишь на мать сыру землю рядком, остальные сами посыплются, кто куда, не хуже твоего Кольки Михалева… А ты, как боров приговоренный, подставил себя под ножики. Разве можно вплотную подпускать супротивника? На что тебе руки даны? Ближе, чем на вытянутую десницу, нельзя подпускать…
– Что теперь толковать, батя, – поморщился Дмитрий, ему не хотелось на эту тему говорить. – Что было, то было, заново не переиграешь. Есть такая пословица: знал бы где упасть, соломки постелил…
– Кабы не Кузнецов, зарезали бы они тебя, как барана, – покачал головой Андрей Иванович.
Он привык, не считаясь с желаниями других, говорить, что думает. Пусть сын морду кривит, может, впрок пойдет ему эта наука. Абросимов не сомневался, что себя бы он в обиду не дал и пятерым. Обидно было за сына, надеялся, что такой, как и он сам, крепкий вырос. И был бы дубком, ежели в побольше занимался физическим трудом, а то все больше с книжками валяется на кровати, да и в конторе уж какой год перебирает бумажки… Где же тут силу и ловкость сохранить? Раньше-то, когда дома строили, Дмитрий наравне со взрослыми мужиками таскал на плечах бревна, ворочал лопатой, махал плотницким топором…
– Батя, решил я ехать в Питер, – понизив голос, чтобы не услышала из кухни жена, сообщил Дмитрий.
– Перечить не стану, – помолчав, сказал отец. – Меня сельский почтарь при лучине грамоте учил, царствие ему небесное, хороший был человек… Бывало, говорил, мне, мальчонке: «Андрюха, хочешь из омута невежества на свет божий вылезти, учись грамоте, хоть по псалтырю у батюшки, хоть по рваной газетке. Грамота, она тебе глаза на мир откроет!» Я и учился как мог… Днем почтарю дрова пилил, курятник строил, а вечером он меня носом в букварь тыкал… – На кухне что-то грохнуло и со звоном покатилось по полу. Андрей Иванович усмехнулся и, понизив голос, продолжал: – Как же ты, грёб твою шлёп, бабу-то пузатую одну тута оставишь?
Дмитрий взял с блюдечка отцовскую дымящуюся самокрутку, затянулся, так что синеватые бритые щеки втянулись, и, выпустив дым, сказал:
– В Питере не будут ждать, когда моя жена разродится… Приемные экзамены на носу… – Он достал из-под подушки коричневый конверт с большой маркой – нынче утром Варя принесла, – извлек оттуда четвертушку листа с треугольной печатью, протянул отцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86