– Поставив порожнюю рюмку, снова помрачнел. – А Семену такого самовольства все одно не прощу!
– Не на сына надо сердиться, а на власть, которая всю нашу жизнь переиначила, – заметил Шмелев. – Семена и его молодую жену надо приветить. Лавку-то с кабаком сдадите, получите средства на постройку нового дома, а пока все вместе живите здесь, не стоит Семена отталкивать. Да и строиться вам поможет. А то что же получается: один сын в тюрьме, второй у чужих?, Помнишь, я как-то толковал им, что надо в комсомол вступать, уважать начальство… Не послушался доброго совета Леонид, и что получилось?
– Больно они и меня слушались… – Яков Ильич глянул в окно и горько усмехнулся: – Вон и новоиспеченный сват спешит на дармовщинку выпить…
– Чего заноситесь-то? – упрекнул Григорий Борисович. – По всем меркам сват вам достался что надо. Вы да он в былое время заправляли Андреевкой.
– Мужик он, конечно, серьезный и хозяин хороший, – сказал Яков Ильич. – Но прижимист, черт. Приданого за своей Варькой ни копейки ни даст…
– Забудьте вы про приданое, – с досадой оборвал Шмелев. – В какое время живете? Думайте лучше о том, как со сватом добрые отношения наладить. Он в почете у властей, считайте, вам повезло, что породнились с Абросимовыми. Под их крылышком и вы трудное время пересидите.
– А будет ли другое время-то? – уныло взглянул на Шмелева Супронович.
– Неужели вы думаете, безграмотная голытьба сможет управлять такой великой державой, как Россия? Я уповаю, что нам помогут цивилизованные страны. И потом… Большевики замахнулись на самое святое в жизни простого человека – на религию и частную собственность. Народ не может жить без бога и всегда будет цепляться за свое добро… Вон как вы тяжело расстаетесь со своей лавкой, а другим, думаете, легче?
– Скорее бы сковырнули большевиков, – вздохнул Яков Ильич.
– На других рассчитываете? – остро глянул на него Шмелев. – Напрасно. Необходимо и нам с вами руку приложить к этому святому делу. И детям нашим… Потому и нет надобности ссориться вам с сыном. Кстати, лучше Варвары Семен вряд ли сыскал бы девушку. Я удивляюсь другому: почему она за него пошла?
– Чем же мой Сенька нехорош для нее? – оскорбился Супронович. – И ростом бог не обидел, лицом пригожий, и ума ему у других не занимать.
– Ну вот, а вы его только что ругали, – засмеялся Шмелев.
Наверх, заставляя протяжно стонать деревянные ступеньки, тяжело поднимался Андрей Иванович. Когда его высокая, плечистая фигура загородила дверной проем, Яков Ильич вскочил со стула и, улыбаясь от уха до уха, поспешил к гостю.
– Безмерно рад, Андрей Иванович! – приветливо заговорил он. – Негаданно-нежданно стали родственниками, а и на свадьбе вместе не погуляли!
– Потому и не погуляли, что ты есть полный дурак, грёб твою шлёп! – сердито осадил его Абросимов. На свата он и не посмотрел, а Шмелеву уважительно пожал руку.
– Батька я ему аль нет? – помрачнел Яков Ильич. – Привел в дом девку и говорит: вот, мол, моя жена… Ну я и огрел его тем, что под руку подвернулось…
– Стулом, – басисто гудел Андрей Иванович. – Так огрел, что у парня рог на лбу образовался… Правильно и сделал, что ушел от тебя, дурака старорежимного.
– А ты, умный, выходит, все знал и молчал? – поддел его Супронович.
– Знал бы, ни за что не допустил, чтобы моя Варька за твоего сынка-лакея замуж выскочила!
– Тебя тоже не спросила?
Григорий Борисович перевел взгляд на опустевший графинчик и незаметно подмигнул Супроновичу: выставляй выпивку, дело лучше пойдет…
– Чего желаете, Андрей Иванович: водочки или коньячку? – согнулся в привычном полупоклоне Яков Ильич.
– Эх, как-то все не по-людски получилось, грёб твою шлёп! – сокрушался Абросимов. Стул, на который он плюхнулся, подозрительно охнул. – Дети отцов-матерей не спрашивают, в церкви не венчаются, расписались в поселковом и – муж-жена. Разве будут они блюсти старинную заповедь, что муж и жена – одна сатана? – И громко рассмеялся.
– Где они? У вас? – обернулся с порога Супронович.
– В Питер вчерась укатили. Кстати, я дал Семену сто рублей…
– Половина с меня, – быстро ввернул Яков Ильич и скрылся за дверью.
– Как здоровьишко? – поинтересовался Андрей Иванович. Он в серой, навыпуск косоворотке, открывающей мощную кирпичную шею. В широкой черной бороде посверкивают серебряные ниги.
– Моя болезнь как мышь под печкой, – улыбнулся Григорий Борисович. – То тихо сидит, то вдруг заскребется.
– На охоту ходишь?
– Ради удовольствия. Дичи что-то мало стало.
– Петуховы да Корниловы всю живность в окрестных лесах повывели, – заметил Абросимов. – Эти кажинное воскресенье с ружьишком да собаками в бор.
– Легко здесь дышится, – осторожно кашлянув, обронил Шмелев.
– Якову Ильичу не мешало бы охотой заняться, – продолжал Андрей Иванович. – Вишь, какое брюхо отрастил! Побегал бы с ружьишком – быстро растряс. – Он усмехнулся: – Половина с него… Ну куды ему, буржую, деньги девать? Ведь лопатой тут гребет, а все жмется… В гроб с собой все одно не возьмешь.
– Для родного сына-то, я думаю, не пожалеет, – сказал Григорий Борисович.
– Дом им надобен, – продолжал Абросимов, вертя в толстых волосатых пальцах мельхиоровую вилку. – Молодые-то не хотят со стариками жить, все норовят отдельно. Митрию я в свое время дом построил, а он вон в Питер учиться уехал, и неизвестно теперя, возвернется ли домой-то?
– Породнились два таких крепких хозяина – вы и Яков Ильич, – проговорил Шмелев. – Вам и карты в руки.
– Может, раньше мы бы с ним и делали тута большие дела, а сейчас зажиточные хозяева не в почете. Да и его кабак на ладан дышит. Митрий-то говорит, что скоро прикроют все эти частные лавочки. И в газетах про то пишут.
– Умный человек нигде не пропадает. Я слышал, Яков Ильич хочет заведение свое государству передать, – сказал Григорий Борисович.
– За здорово живешь? – вытаращился на него Андрей Иванович.
– Государство у нас богатое, не оставит его своими милостями… – усмехнулся Шмелев.
– Я-то думал, хоть выпивка теперь будет даровая… – расхохотался Андрей Иванович. – А он и тут меня обштопал! Ну хитрюга! Ну прохиндей!
– Ты про кого это, Андрей Иванович? – Супронович появился с подносом, уставленным бутылками и отменной закусью.
– Про тебя, грёб твою шлёп! – загремел Абросимов. – Рази есть в поселке еще человек хитрее тебя?
– Есть, Андрей Иванович, есть, – смиренно заметил Супронович, выставляя на стол выпивку и закуску. – Вы-с, собственной персоной.
Абросимов, ухмыляясь в бороду, отодвинул рюмки, налил водку в граненый стакан, поднял его:
– Дети нас с тобой, Яков Ильич, не спросясь, поженились… Митька мой, сукин сын, собственноручно брак их в поселковом зарегистрировал, ну а мы стали сватами… Выпьем за то, чтобы они жили счастливо, чертовы дети! И за наше с тобой сватовство, грёб твою шлёп! – Не чокаясь, он выпил залпом.

2

Кузнецов медленно выбрался из речушки на берег. Русые волосы облепили лоб, лезли в глаза, с длинных синих трусов стекала вода. Юсуп выскочил вслед заним к сидевшей на траве Тоне, отряхнулся, обдав ее брызгами.
– Юсуп, Юсупушка, хороший, – гладила тоненькой рукой девочка овчарку.
– А ты что не купаешься? – вытираясь белой майкой, повернул к ней взлохмаченную голову Иван Васильевич.
– Неохота, – ответила та. На самом деле ей очень хотелось выкупаться, но как-то неловко было на глазах Кузнецова раздеваться.
– Я отвернусь, – улыбнулся он. Прыгая на одной ноге, другой он пытался попасть в узкую брючину галифе, рядом, привалившись друг к другу, стояли хромовые сапоги.
– Гляди, будешь подглядывать, рассердюсь, – сказала Тоня и, быстро сбросив ситцевое платье, в нижней сорочке побежала к воде.
С шумом и брызгами плюхнулась и, смешно колотя ногами, поплыла к другому берегу. В этом месте Лысуха разливалась, на самой середине было довольно глубоко, по крайней мере, мальчишки вниз головой ныряли с деревянного моста и не доставали до дна.
Солнцу пекло нещадно, на чистом глубоком небе не было ни облачка, лишь на горизонте, где кромка леса сливалась в сплошную зеленую линию, снежно белели округлые шапки, пронизанные солнцем. В камышах поодаль торчала выгоревшая соломенная шляпа, рыболов изредка взмахивал удочкой. В молодом сосняке заливались птицы, изредка сам по себе издавал протяжный мелодичный звук рельс.
Иван Васильевич не стал надевать гимнастерку, присев на траву, подставил солнцу спину. Юсуп, повалявшись на песке, побежал в сосняк. Мокрая шерсть его с налипшими песчинками топорщилась и лоснилась. Несмотря на погожий день, Кузнецов был сумрачен.
Он слышал, как плещется в речке девочка, на кого-то сварливо покрикивает в лесу сойка. У самого лица махала бархатными, с желтой окаемкой крыльями бабочка, кажется траурница… На душе у Ивана Васильевича и был траур. Женитьба Семена и Вари потрясла его, только сейчас он понял, как была дорога ему эта девушка. Потерял он Варю. Он вспоминал до боли дорогое глазастое лицо, полные яркие губы, плавную походку…
– Не убивайся ты, дядя Ваня. Она никого не любила, уж я-то знаю. Назло всем вышла замуж за Семена. – Девочка уже стояла на берегу. – Могла бы и за тебя. Или за Лешку Офицерова.
– Что ты говоришь-то? – покосился он на нее.
– Не любила она никого, – упрямо повторила Тоня. – Она и сама не знала, что выйдет замуж за Семена.
– Вот вышла, – с горечью вырвалось у него.
– И Лешка Офицеров по ней сохнет, – раздумчиво проговорила Тоня. – Придет с лесопилки, ляжет на лужайке и в небо глядит, потом вскочит как полоумный и начинает кусок рельса выжимать, а сам зубами скрежещет. Пот градом, а он выжимает и выжимает…
– Лекарство от любви, – усмехнулся Кузнецов.
– И чиво в ней особенного-то? – подперла щеку Тоня. Черные слипшиеся волосы рассыпались по худым плечикам. – Ну веселая, поет, пляшет. Дык и другие умеют. А парни по ней ошалевают. Чудеса в решете!
– Как это говорится? – не глядя на девочку, сказал Кузнецов. – Не по себе, Ваня, дерева не руби… Всякая невеста для своего жениха родится.
Девочка жалостливо посмотрела на него, тяжело вздохнула и склонила на плечо галочью голову. Тонкая холщовая рубашка облепила ее худое тело. От долгого купания губы посинели, на костлявых плечах высыпали мурашки.
– Ну и чего терзаться-то? – торопливо заговорила она. – Вышла за другого, значит, тебя не любила. А какая жизнь-то без любви? Несчастливая она, Варька… А ты красивый, еще встретишь… Дура она, дура! Я бы за тебя не раздумывая замуж пошла!
Иван Васильевич с изумлением уставился на нее.
– Вот уж воистину, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… – пробормотал он.
– Варька говорила, что я буду красивая, еще лучше, чем она…
– Ладно, – улыбнулся он, – так и быть, я подожду.
– Правда? – обрадовалась она. – Ты знаешь, как я тебя буду любить?
– Как?
– Я тебе буду на завтрак оладьи со сметаной подавать, – тараторила девочка. – А на обед – серые щи с ребрышками.
– С ребрышками?
– Я тебе буду пуговицы пришивать к рубашкам и это… – она легонько дотронулась до его спутавшихся густых волос, – волосы ножницами постригать.
– С тобой не пропадешь, – немного развеселился он, и легонько шлепнул ее. – Беги в кусты, выжми рубашку, невеста!
– Ты не смейся, – рассердилась она и маленькой ногой притопнула по траве. – Вырасту и буду красивая! Вот увидишь!
– Будешь, будешь, – сказал он.
Девочка с горящими щеками метнулась к своей одежде, схватила в охапку и, сверкая пятками, убежала в сосняк. Юсуп ткнул холодным носом хозяина в лопатку. Длинный красный язык его свешивался чуть ли не до земли. Кузнецов потрепал овчарку за холку, посмотрел в умные желтые глаза.
– Упустили, Юсуп, мы свое счастье? А?
Юсуп глубоко вздохнул и, положил морду на плечо хозяину.
– Не любила… – глядя прямо перед собой, проговорил Иван Васильевич. – А кому нужна эта проклятая любовь?! – Последние слова он почти выкрикнул.

3

Григорий Борисович, присев на корточки, разглядывал распустившуюся бледно-красную розу. Он давно ждал этого часа. Весной он посадил в огороде Совы с десяток саженцев, которые дал ему бабкин сосед – Петр Васильевич Корнилов. Три куста не прижились, а остальные пошли в рост. И вот робко распустилась первая нежная роза. На каждом глянцевитом твердом листке – по маленькому солнечному блику, на острых шипах – коричневый пушок. Ничуть не боясь человека, на раскрывшийся бутон бесцеремонно опустился мохнатый шмель, шевеля черными лапками, деловито обследовал розу и спокойно полетел дальше. Шмелев еще ниже нагнулся к цветку, с наслаждением вдохнул тонкий запах розы, да так и замер с полузакрытыми глазами: вспомнился загородный дом с верандой на живописном берегу Волги, ухоженный сад, розарии под навесом, зеленая беседка, спрятавшаяся за кустами смородины. На веранде голоса, смех, звон хрустальных бокалов, и он, молодой, и белокурая дама в серебристых туфельках… Услышав негромкое покашливание, он вздрогнул. За спиной стоял Маслов, невысокий, плотный, с большим бугристым носом. Кузьма Терентьевич Маслов работал на воинской базе за второй проходной. На базе были две проходные: через одну, предъявив вахтеру пропуск, проходили на территорию, а на второй проходной дежурили военные, они пропускали вольнонаемных в эту зону, где находились склады. Пропуск сюда был другой. Кузьма Маслов работал за второй проходной. Он был охотником, и как-то в районном городе Климове они нос к носу столкнулись в охотничьем магазине, где покупали порох, дробь, пистоны. Кстати, настоящее знакомство состоялось в поезде, на котором возвращались в Андреевку. Поговорили об охоте, Григорий Борисович рассказал о своей хворобе, мол, исходил все леса в округе, но ни разу не встретил енота или барсука, а, как известно, при легочных заболеваниях барсучий жир очень помогает. Кузьма, видно, запомнил этот разговор и месяца два спустя заявился к нему домой и принес в пол-литровой бутылке пахучий барсучий жир. Шмелев горячо его поблагодарил, стал совать деньги, но Маслов отказался, пришлось бежать к Супроновичу – дело было вечером – за водкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86