Рябая да лохматая. Буду сидеть на заднем ряду, как попка, и глядеть на тебя, краснобая.
– Материнство не уродует женщину, – ответил он.
– Когда придешь-то?
– Ты меня, Шура, не дожидайся, ложись, – мягко сказал он.
– Он начипурился в клуб, а я – ложись! – взорвалась жена. – Думаешь, радостно мне сидеть одной-одинешенькой за машинкой и дожидаться тебя? Я тут распашонки-пеленки шью, а он на танцах будет выкобениваться!
– У меня доклад: «Советская власть плюс электрификация», – возразил он. – Знаешь, от большака монтеры ставят столбы, натягивают проволоку. К зиме с электричеством будем.
– Значит, не поедешь в Питер? – несколько сбавила она тон.
Дмитрий, сообразив, что попал впросак, поправился;
– Экзамены все равно поеду сдавать, а там, может, попрошусь на заочное отделение…
– Люди добрые, столь годов учиться, это только подумать! – запричитала Александра. – Да ты там как пить дать спутаешься с другой! И куда я тебе, ученому, деревенская баба? Бросишь тут одну с ребенком…
– Что ты, Шура! – подошел он к ней. Хотел погладить, но она резко отдернула голову. – Поедем вместе…
– Рожать тут буду, – все громче говорила она. Глаза посветлели, стали злыми. – И где жить будем? Да и без коровы-то как?
– Живут люди в городе…
– Ну и пусть себе живут, а мы – деревенские! Неча нам туда и нос свой совать! Знай сверчок свой шесток!
– Ты рассуждаешь, как отсталый элемент, – возмутился Дмитрий. – Способные, талантливые люди исстари ехали из деревни в город и получали там образование… Возьми Ломоносова. Холмогорский мужик стал величайшим ученым земли русской.
– Ты что, тоже захотел заделаться ученым? – насмешливо посмотрела она на него.
– Выучусь и приеду сюда, – горячо заговорил он. – Буду учить таких, как он… – Дмитрий невольно взглянул на округлившийся живот жены. – Или она… В общем, их. Новое социалистическое общество должны строить грамотные люди, а своей серостью и отсталостью кичатся только дураки…
– Чего же на дуре женился? – гневно взглянула на мужа Шура.
– Ты не дура, – сказал он. – Обидно, что не хочешь понять меня: социализму необходимы грамотные, образованные люди. На смену старой аристократии и интеллигенции придет новое, передовое поколение строителей коммунизма…
– Ты не в клубе, – устало отмахнулась Александра. – Он – она… Вот рожу тебе двойню!
– Напугала! – Он нагнулся и поцеловал в щеку. – Хоть тройню…
– Да ну тебя, – оттолкнула жена. – Иди, балаболка, чеши с трибуны своим длинным языком.
– Наверное, плохой я агитатор, – вздохнул Дмитрий. – Собственную жену никак не могу переубедить…
– Ребенка-то сумел заделать, – усмехнулась Александра.
– Зачем ты так грубо? – поморщился он.
– Ну и женился бы на умной да образованной! А с меня что взять? Деревня и деревня…
Она долго сидела у окна с опущеными руками, шитье соскользнуло с колен на пол, она не заметила. Александра понимала, что разговаривает с мужем грубо, срывает на нем свою злость. Она вспомнила слова матери: «Ой, Александра, тяжко придется тому мужику, которому ты достанешься в жены!» Кажется, все у них хорошо устроилось: Андрей Иванович еще до революции срубил дом для старшего сына; пока тот рос, сдавал избу дальним родичам из Гридина, а как свадьбу справили, так и переехали – Абросимов позаботился, чтобы родичи его сразу же освободили. Дом обжитой, теплый, с хлевом и сараем, родители Дмитрия и Александры в складчину купили им добрую корову, принесли кур, уток, поросенок набирает вес в хлеву, жить бы да жить, а он вбил себе в голову, что надо учиться. Александра без злости не могла думать об этом.
– Зачем учиться ему? И так грамотный, работает секретарем в поселковом Совете и возглавляет комсомольскую ячейку, почет и уважение от односельчан, ну куда его еще тянет? В Ленинград! А там молоденькие студенточки враз мужика окрутят, не посмотрят, что и женатый… Еще бы, мужчина из себя видный, красивый, заговорит – заслушаешься. Вон как про политику шпарит! Тимаш как-то сказал: мол, помрет Дмитрий, а язык его в гробу еще три дня будет шевелиться… Да разве будет Дмитрий там, в большом городе, думать об ней, Александре? Чует ее сердце: если уедет Митя, потеряет она его, ох потеряет навсегда! Когда он вечером уходит в клуб, и то она места не находит, а что будет когда одна останется с грудным ребенком на руках? а когда вся изведется черной ревностью… А уж коли заведет там другую – уж и сама не знает, что сделает… Измены она не простит ему никогда – это Александра твердо знала.
Знала и то, что если хочет удержать мужа дома, то нужно быть с ним поласковее: Митя-то добрый, покладистый и очень на женские слезы чувствительный… А она по пустякам кричит на него, подсмеивается над его желанием учиться, ни во что не ставит его комсомольскую работу. Раз или два он, усадив ее напротив, попытался прочесть подготовленный доклад, так она на третьей или четвертой странице заснула… Теперь по ночам сидит, пишет, а ей ничего не показывает… И вот ведь какая штука! И к книжкам-докладам она его ревнует! Вот когда возится на дворе – дрова колет, изгородь чинит, мастерит что-нибудь, у нее на душе покойно, а сядет за стол, обложится книжками, начнет черкать что то в тетрадку – ей неприятно это. Все начинает раздражать, даже как он лоб хмурит или губами шевелит, так и хочется вырвать книжку из рук и швырнуть в пылающую печку…
Нехорошо это, понимала Александра, но поделать о собой ничего не могла. И чем она больше пилила мужа, наседала на него, тем молчаливее становился он, замыкался в себя. Как-то раз вырвалось у него с надеждой: родишь, мол, успокоишься, все и наладится. Но Александра знала, что ничего не наладится: к дому ей мужа все равно не привязать, хозяйство, корова, поросенок – все это для него не главное.
И мать и отец Александры Волоковой были крестьянами. Ее родители перебрались из деревни в Андреевку, когда ей было одиннадцать лет. Здесь она в школу пошла, закончила четыре класса. Ездить в Климово, где семилетка, не стала, взялась помогать матери по хозяйству: мыла полы, стирала, ухаживала за скотиной. Деревню любила, скучала по ней. Летом частенько бегала к бабушке в Синево, это от станции верст семь. Иногда жила у нее неделями, собирала грибы-ягоды, заготавливала березовые веники. Разве не видит она, как все городское Митю притягивает? Где-то достал испорченный приемник, неделю чинил, вроде стало что-то пищать, иногда прорывается голос или музыка. Придет из поселкового, сядет на табуретку и крутит ручки, прислушивается. А тут подрядился на базу, в контору, какие-то бумаги приводить в порядок, вечерами там пропадал, сказал, что на велосипед сверхурочно зарабатывает. И правда, купил в Климове велосипед, теперь разъезжает на нем по поселку, катает на раме ребятишек.
Александра больше так и не притронулась к шитью, сходила в хлев, отнесла теплое пойло из отрубей поросенку, куры уже забрались на насест, а утки все еще щипали молодую травку, проклюнувшуюся вдоль забора. Напоила корову, подбросила ей сена. Вернувшись в избу, подошла к высокому зеркалу и долго вглядывалась в себя: коричневые крапинки испещрили щеки поближе к вздернутому носу, лоб и виски желтоватого цвета, губы поблекли, голубые глаза потускнели. Беременность переносила она тяжело: по утрам подташнивало, ломило поясницу, грудь расперло до неприличия, живот как квашня… Разве пойдет она в клуб? В таком виде?..

2

Ближе к десяти вечера она накинула на себя бархатную кацавейку, повязала платок и, повесив замок на дверь, отправилась в клуб. Срубленный из ядреных сосновых бревен дом молодых Абросимовых находился на Кооперативной улице. Сразу за огородом начиналось болото, поросшее молодыми елками, осенью ребятишки собирали тут клюкву. Хотя поселок и разрастался, пока в нем было всего две улицы: Советская – главная, где стояли дом Андрея Ивановича, поселковый Совет, заведение Супроновича, молокозавод, и Кооперативная, отвоевывающая у леса все новые и новые участки.
Вечер был теплый, на небе высыпали звезды, ущербный месяц опрокинулся над бором. Паровозный гудок прорезал тишину, все слышнее металлический перестук колес, тяжелое пыхтение, над деревьями зароились красные светлячки, паровозный фонарь стегнул коротким лучом по кустам, высеребрил перед собой две узкие полоски рельсов. Длинный товарный состав прошел без остановки. Еще какое-то время помаячил в ночи красный, высоко подвешенный фонарь на последнем вагоне и, злорадно подмигнув напоследок, исчез. Затих и шум прошедшего поезда, будто дождавшись тишины, громко и отчетливо несколько раз спросила ночная птица: «Тыт куд-да? Тыт куд-да?»
В клубе уже начались танцы. Александра встала в уголке под плакатом, на котором местный художник Костя Добрынин изобразил толстопузого капиталиста в котелке, сидящего на мешке с золотом: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Толстомордый капиталист немного смахивал на Якова Супроновнча. Баянист Петя Петухов сидел в углу на невысокой сцене и, свесив вихор на глаза, наяривал «барыню». В небольшом помещении с лозунгами и плакатами на стенах было накурено, душно. Парни и девушки топали так, что половицы сотрясались. Дмитрия среди танцующих не было, на Александру никто не обращал внимания. Среди девушек выделялась ее свояченица, Варвара Абросимова. Она танцевала с Семеном Супроновичем. Ничего не скажешь, видная пара! Высокий, плечистый Семен нагибал кудрявую голову к девушке и что-то говорил ей, Варя улыбалась. Неподалеку от Александры у стены стоял Леша Офицеров и мрачно следил блестящими глазами за ними. «Куда тебе, малохольный, супротив Семена! – подумала Александра. – Искал бы какую-нибудь девку пожиже, а туда же – на красавиц таращится!» Александре Семен очень нравился, если бы он пораньше посватался – не отказала бы ему. Помнится, Семен как-то на танцах с усмешкой сказал:
– На кого же ты променяла меня, Шура? На агитатора! Он же замучает тебя древней историей да книгами. Цезари, императоры, патриции, плебеи… Языком-то трепать он мастер!
– Зато твой язык, Сенечка, будто отсох, – шутливо ответила ему Александра. – Не повернулся он сделать мне предложение.
– Или Митька от тебя уйдет, или сама от него сбежишь… – предрек ей Семен.
– Типун тебе на язык! – обрезала она тогда его.
Семен и сейчас нравился Александре, она с завистью смотрела на Варвару: эта не торопится замуж, хотя набухла, как налитая весенняя почка, – дотронься и вся раскроется. Ишь как топочет туфлями по деревянным половицам, прямо-таки молодая, необъезженная кобылка. Погоди, и на тебя, красавица, накинут крепкую узду! На девушку смотрел и сотрудник ГПУ Иван Кузнецов – его в Андреевке называли уполномоченным, – он танцевал с Нинкой Корниловой, а глаз не спускал с Варвары. В белой кофте и длинной юбке, Варя выделялась из всех, ей и губы не надо было красить – пунцовые, как свежая ягода-малина.
В соседней комнате, где обычно репетировали драмкружковцы, зашумели: среди мужских голосов Александра сразу узнала спокойный, густой голос мужа. Она поближе пододвинулась к двери, но подслушивать на глазах всех показалось неудобным, и тогда она выскользнула из клуба, обошла длинное здание кругом и приблизилась к освещенному окну.
Кроме Мити в репетиционной были Ленька Супронович, Коля Михалев, Мишка Корнилов и художник Костя Добрынин – сын бухгалтера, известный задира в поселке. Говорили, что он однажды пьяный поколотил своего отца. Да и сейчас Костя был нетрезвый: неестественно блестящие глаза злые, большой рот кривился в презрительной усмешке, на верхней губе отчетливо белел шрам.
Это он вымазал дегтем ворота Нинке Корниловой, за что ее братья Мишка и Тараска сильно избили его и губу поранили. Впрочем, тощую, глазастую Нинку это событие не очень обескуражило, она по прежнему бегала на танцульки, напропалую заигрывала с парнями и позволяла себя тискать в темных углах. Ровесница Варе, а рядом с ней выглядит девчонкой-переростком: грудь плоская, ноги костлявые, зато большие бархатные глаза красивые, обещающие. Братья Супроновичи рассказывали приятелям, что Нинка другим берет: огня в ней на десятерых хватит…
А за окном в комнате явно что-то происходило. Костя Добрынин кинулся было на Дмитрия, но его перехватил Мишка Корнилов и завел поднятую руку за спину. Ленька Супронович, видно, хотел вступиться за дружка, но перед ним встал Дмитрий. Они были одинакового роста, только Абросимов покрепче в плечах и грудь у него пошире. Митя подошел к Косте, вытащил у него из кармана пиджака начатую бутылку самогона и вылил прямо на пол. Костя скривился, стал материться и рваться из рук Мишки Корнилова, но тот, улыбаясь, встряхивал его, как мешок с картошкой, и не отпускал.
«Не лень ему всем этим заниматься? – с раздражением размышляла Александра, отходя от окна и направляясь темной улицей домой. – Есть милиционер Прокофьев, в клубе танцует с наганом на боку Кузнецов – пусть бы они и перевоспитывали бузотеров… Так нет же, в каждую дырку ему нужно сунуть свой нос!..»
Знала бы Александра, чем кончится нынешний вечер, она бы ни за что не ушла домой…

3

Дмитрий расстался с Мишкой Корниловым и Лешкой Офицеровым у магазина, дальше они продолжали путь вдвоем с Колей Михалевым. Настроение у Дмитрия было хорошее: речь его была выслушана со вниманием, правда, когда он стал приводить примеры из жизни молодежи поселка и резко проехался по Косте Добрынину, тот стал выкрикивать из зала угрозы и ругательства, пришлось его вывести. А потом он снова объявился на танцах уже изрядно хватившим, вот тогда-то комсомольские активисты и пригласили его побеседовать.
– Мить, вот ты давеча с трибуны говорил: мол, при социализме все люди будут равны, а при коммунизме каждый получит, чего пожелает… – начал Коля Михалев, но Дмитрий перебил:
– Я говорил: от каждого по способности, и каждому по потребностям. А тот, кто не работает, тот и не ест.
– Ты сам-то веришь в это? – Коля произносил слова медлительно, ровным голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86