Яков Ильич даже не сразу его узнал, когда дверь открыл. Видно, жизнь потрепала полицейского офицера. Углубились складки на высоком лбу, у носа. Было время, он, Яков Лукич, бежал из Твери, теперь же сюда заявился с попутным ветром его гонитель… Не от хорошей жизни подался в глушь Ростислав Евгеньевич!
Будто угадав его мысли, Ростислав Евгеньевич остро взглянул ему в глаза и сказал:
– Давай, Яков Ильич, напрямик. В свое время я очень помог тебе избежать веревки…
– Вы думаете, что я… купчишку? – перебил Супронович.
– Я не думаю, а знаю, – спокойно продолжал Карнаков. – И тогда, когда тебя выставил из города, к твоей же пользе… с кругленькой суммой в кожаном саквояжике безвинно погибшего купца Белозерского, я доподлинно знал, что ты и твоя возлюбленная Дарья Анисимовна – убийцы.
– Знали и отпустили, – усмехнулся Супронович. – За красивые глаза? – сказал и вдруг осенило: так, наверное, и было, именно за красивые черные глазки Дашеньки! Да, наверное, и перепало ему из купеческих богатств немало…
– Чтоб у тебя не было напрасных иллюзий, знай же, Яков Ильич, что и по новым законам Совдепии убийство карается высшей мерой наказания и давность лет никакой роли не играет, – четко выговорил Карнаков. – Показания Дарьи Анисимовны против тебя я сохранил в надежном месте на всякий случай. Такие документы порой дороже любых денег…
Яков Ильич не знал, правду ли он говорит, но внутри у него похолодело: в недобрый час нечистый принес ему позднего гостя!
– Что Советской власти до какого-то купца? – помолчав, выдавил из себя Яков Ильич. Про себя он решил, что гость сейчас попросит денег. Так и быть, кое-что он наскребет…
– Я, пожалуй, на какое-то время останусь здесь, – сказал Ростислав Евгеньевич и в ответ на удивленный взгляд собеседника улыбнулся: – Не у тебя… – Он обвел комнату глазами. – В этой тихой местности. И ты помоги мне зацепиться… Ну, работу подыщи, что ли, какую.
– Это можно. – У Супроновича отлегло от сердца: с деньгами ему становилось все труднее расставаться.
– Обо всем мы подробно завтра потолкуем, – улыбнулся Ростислав Евгеньевич, – я чертовски устал. Собачий холод, вагон скрипит, воняет карболкой!
Он налил еще коньяку, не чокаясь залпом выпил. Повертел рюмку в пальцах, осторожно поставил на стол, снова похвалил коньяк.
– Ростислав Евгеньевич… – начал было Супронович, но гость в упор посмотрел на него холодными светлыми глазами и отчетливо проговорил:
– Карнакова нет, он бежал за границу с армией генерала Кутепова. Навсегда забудь, что меня так звали. Я – Шмелев Григорий Борисович. Запомнил?
– Что с Дашенькой… с Дарьей Анисимовной? – проглотив ком в горле, спросил Яков Ильич.
– Ее убили в девятнадцатом.
– Царствие небесное рабе божьей Дарье… – перекрестился на угол Яков Ильич. – Большевики?
– Да нет, свои, – усмехнулся Шмелев.
– Господи, да как же это?!
– Хочешь подробности? – холодно усмехнулся гость. – Торговала собой, пила… Убили на пустыре. И смерть ее была ужасной… Дальше рассказывать?
– Не надо, – понурил голову Яков Ильич. Он вспомнил, как она расписывала ему прелести заграничной жизни: музеи, театры, курорты… Вот тебе и любовь до гроба, как жаркими ночами в летнем домике говорила Дашенька.
– Много она вам… заплатила? – чувствуя внутри полную опустошенность, вяло спросил он.
Гость пристально посмотрел ему в глаза, и хозяин невольно опустил голову. Глаза Шмелева могли почти мгновенно из мягких, добродушных превратиться в жесткие, пронзительные.
– Я ничего не слышал, а ты ничего не говорил, – холодно произнес он. – За такие вещи бьют по морде!
– Вы же дворянин… А я что? Деревенский мужик…
– Не так ты прост, Яков Лукич, как хочешь казаться.
– Не за так же вы меня турнули из Твери?
– Хватит об этом, – резко сказал Карнаков.
– Такая была женщина… – после гирей повисшей паузы проговорил Яков Ильич.
– Да ты романтик! – с любопытством посмотрел на него Шмелев. – Этакий Байрон: «Раны от любви если не всегда убивают, то никогда не заживают».
– Я скажу, чтобы вам постелили в этой комнате, – поднялся со стула Супронович.
– И скажи, чтобы не убирали этот замечательный коньяк, – попросил гость. – И еще одно: называй меня на «ты», – пожалуй, так будет естественнее.
Яков Ильич вышел из комнаты. Ручаться он не стал бы, но ему послышалось, будто Ростислав Евгеньевич негромко рассмеялся вслед.


Глава четвертая

1

К 1925 году в Андреевке насчитывалось около ста дворов. В трех верстах, в Кленове, еще при царе была построена артиллерийская база. Строительство начали почти одновременно с железной дорогой. Для солдат и офицеров из красного кирпича возвели добротные двухэтажные казармы, заложили несколько каменных приземистых зданий для складов. Укрепившись, новая власть довела строительство базы до конца, – понятно, потребовались рабочие. В Андреевку потянулись приезжие, поселок стал разрастаться.
Людям требовался лес для строительства, земли под огороды. В верховье неглубокой речки, протекавшей в двух верстах от станции, еще когда тянули железнодорожную ветку, построили каменную водокачку, а на пригорке, неподалеку от деревянного вокзала с оцинкованной крышей, высокую круглую водонапорную башню, под куполом которой поселились стрижи.
Если глянуть окрест с башни, то увидишь, как вокруг поселка простираются сосновые леса, лишь вдоль речки белеют разреженные вековыми елями березовые рощи. Через Лысуху перекинулся громоздкий бурый железнодорожный мост, чуть в стороне внизу – второй, вечно расшатанный, деревянный, по которому ездили на подводах и двуколках. Машины тогда были большой редкостью, и ребятишки всякий раз с улюлюканьем бежали за кряхтевшим на колдобинах автомобилем до самой станции.
Население поселка делилось в основном на путейцев, обслуживающих станцию, и вольнонаемных, работающих на военной базе. И те и другие, осев здесь, обзаводились коровами, боровами, мелкой живностью. Вольнонаемных было больше. Человек тридцать работали на лесопильном заводишке, столько же числилось за леспромхозом. Был свой сапожник, шорник, парикмахер. На воинской базе были и военнослужащие.
Огороженная колючей проволокой база укрылась в бору. К ней от станции вела вымощенная булыжником дорога, она упиралась в белую проходную с железными воротами, на которых алели звезды из жести. При базе находились также сотрудник ГПУ и проводники со служебными собаками. Когда на станцию прибывал воинский эшелон, его встречали Прокофьев и молоденький сотрудник ГПУ Иван Васильевич Кузнецов. Он приехал сюда совсем недавно. Иногда его видели с огромной черной овчаркой по кличке Юсуп. Отлично выдрессированная собака по его команде молнией бросалась на любого, умела ползать по-пластунски, вести по следу, однако на людях Ваня редко демонстрировал таланты Юсупа.
В этот поздний час, когда в клубе кончились танцы и молодежь разошлась, Иван Кузнецов стоял у поселкового Совета и смотрел на дом Абросимовых. Он был в теплом полушубке и хромовых, с блеском сапогах. Немного вьюжило, по дороге змеилась поземка, с сосен, что росли на лужайке перед окнами абросимовского дома, с тихим шуршанием сыпалась снежная крупа.
Иван курил и не отводил взгляда от единственного освещенного окна. Стекло разукрасил мороз, лишь у самой форточки оттаяло. И в этом овальном пятне нет-нет и мелькало девичье лицо.
Холод начинал пощипывать кончик большого пальца в сапоге, но Кузнецов дал себе слово, что уйдет в Кленово, где в командирском доме была его комната, после того, как погаснет в окне свет. Он понимал, что это мальчишество, но такой уж у него был характер: приказал себе стоять – значит, будет стоять хоть до утра… Дело в том, что Ивану нравилась Варя Абросимова. Он приказал себе станцевать с ней – и станцевал, а вот проводил ее домой – тут и ходьбы-то пять минут! – Семен Супронович. Иван злился на себя: почему сам не вызвался в провожатые?.. Злился он на себя еще и потому, что робел перед девушкой, а это чувство вообще-то было ему несвойственно. В свои двадцать лет Ивану казалось, что он ничего и никого не боится. Этому его в школе учили, это он и сам воспитывал в себе.
Свет в окне погас, дом будто сразу отодвинулся назад. Кузнецов сунул окурок в сугроб, пошевелил в сапоге замерзшим пальцем, надвинул буденовку поглубже и, не оглядываясь, пружинисто зашагал в Кленово. Холодный вьюжный ветер захлопал полами полушубка, уколол лицо.

2

В это утро отдежуривший свою смену Абросимов вдруг почувствовал неодолимое желание взять ружье и уйти в лес. Когда-то он любил охоту. С соседом Степаном Широковым вдоль и поперек исходили все окрестные леса, случалось, сутками шлындали по бору, ночевали у костра, а в последние годы что-то охладел, да и дичи стало меньше, – многие теперь балуются с ружьишком. И не только прихоти ради, но и для пропитания. У кого собственное хозяйство захудалое, без охоты не проживешь. А зверь, он тоже не дурак: раз в него стреляют, пугают, он уходит подальше в глушь от обжитых людьми мест. Потеснила зверье и «железка». Люди и то первое время шарахались от «чугунки», осеняли себя крестным знамением.
Набив в патроны пороху, дроби, законопатив пыжами, Андрей Иванович рассовал их в патронташ, снял со стены двустволку, подумал и взял охотничью сумку, хотя особенно на удачу и не рассчитывал. Увидев хозяина в охотничьем снаряжении, на цепи заметался, заскулил Буран. Какой он породы, никто не знал, но злости в нем было достаточно. Несколько раз Абросимов брал его на охоту – пернатую дичь пес не признавал, а за лисами и зайцами гонялся. Как-то прошлым летом в малиннике чуть ли не до смерти напугал молодого медведя. Тот опрометью кинулся в чащу, только его и видели. Андрей Иванович с трудом удержал собаку, рвавшуюся преследовать мишку.
За свою жизнь Абросимов уложил четырех медведей, шкура самого матерого до сих пор пылится на полу в его комнате. Когда он начал строиться, медведи без страха подходили к срубу и молча смотрели, будто вопрошая, что несут им эти невесть откуда взявшиеся двуногие существа, наполнившие тихий, задумчивый бор стуком топоров, шумом падающих сосен, едким дымом высоких костров, на которых корчились в огне зеленые ветви и корявые пни. Какое-то время люди и медведи поддерживали нейтралитет, но после того как, польстившись на легкою добычу, матерый медведище заломал годовалого жеребенка, Андрей Иванович объявил им войну. Наповал уложил разбойника, убившего жеребенка, потом еще трех, после этого медведи отступили. Больше их возле дома никто не видел, лишь женщины, ходившие в лес по ягоды, нет-нет и натыкались на медведей, но те поспешно уходили в глубь чащи.
Было в медведях нечто такое, что внушало Андрею Ивановичу уважение к ним. То ли своей невозмутимостью и умом они чем-то напоминали людей, то ли в их мощи, достоинстве было что-то родственное самому Абросимову, и теперь еще не знавшему себе равных по силе в поселке.
Ходили в сезон на птицу и зверя многие, но настоящими охотниками были лишь двое – Петр Васильевич Корнилов и Анисим Дмитриевич Петухов. Эти круглый год охотились с породистыми гончими и приносили домой добычу. Научились сами выделывать шкуры, шили шапки, рукавицы. Супронович все оптом скупал у них для своей лавки. Охотно брал он для закусочной кабанину, лосятину, куропаток и рябчиков.
С короткими, широкими лыжами под мышкой, ружьем за плечами, подпоясанный поверх телогрейки патронташем, степенно шел Андрей Иванович по улице к лесу, который начинался сразу за железнодорожным переездом. Встречных не попадалось. Буран сворачивал с дороги к калиткам домов, обнюхивал телеграфные столбы, то и дело поднимал заднюю ногу. Мороз немного отпустил, дышалось легко и вольно. Лес манил, и, сам того не замечая, Андрей Иванович прибавлял и прибавлял шагу.
Абросимов уже намеревался надеть лыжи, как заметил на лесной дороге, ведущей в Кленово, Марью Широкову. Она тоже увидела его и, приветливо улыбаясь, издали помахала рукой. После того как вернулся с войны отравленный газами Степан, Андрей Иванович перестал встречаться с соседкой, хотя охочая на любовь Маня нравилась ему. Бывало раньше, ночью крадучись он выбирался из дома, перелезал через забор и тихонько стучал костяшками пальцев в темное окошко соседки. И Маня всегда открывала, в сенях, в одной длинной рубахе, жадно приникала к нему, обвивала шею тонкими руками, шептала ласковые слова. Он брал ее, как пушинку, на руки и уносил в маленькую, с горящей лампадкой перед иконой богородицы спаленку. Маня никогда не забывала несколько раз быстро перекреститься и лампадку задуть…
– Глазам своим не верю: Андрей Иванович! – обрадованно затараторила Маня. – Живем бок о бок, а уж сколько дён тебя не видела. Гляжу, на охоту собрался?
– Какая теперь охота – одно баловство.
– Весной пахнет, Андрей, – вздохнула соседка. – Всякая живая тварь радуется тому…
– А ты не радуешься?
– Будто ты, Андрей, не знаешь? – блеснула на него живыми темными глазами Маня. – Забыл ты тропинку к моему дому.
– Как Степан-то? – спросил Абросимов, закуривая. Он отводил глаза от соседки.
– Сохнет мой бедолага Степа, – опечалилась Маня. – Духает и духает, во ночам спать не дает. Надрывный такой кашель. Хотя и не спим вместях, а слыхать.
– Чего ко мне-то не заходит? – Андрей Иванович испытующе взглянул на соседку: не рассказала ли мужу лишнего чего.
– Он со мной-то, Андрей Иванович, за день, бывает, двумя словечками не обмолвится, – вздохнула Маня. – Угрюмый стал, людей сторонится, ребятишкам своим не рад. Малые, что с них возьмешь, заиграются, а он орет на них, аж весь трясется от злости. – Маня концом платка вытерла повлажневшие глаза. – И со мной неласковый, что есть мужик в доме, что его нету… Всю силушку свою оставил на проклятой войне!
Андрей Иванович крякнул, кинул окурок в снег, стал лыжи надевать. В черных глазах соседки полыхнул прежний горячий огонь, молодая еще бабенка – чуть больше тридцати. И полушубок-то на ней ладно сидит, и черная прядь волос так знакомо вымахнула из-под белого шерстяного платка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86