Удавленник с выпученными, побелевшими глазами мешком шмякнулся на опилки. Мальчик ослабил на побагровевшей шее веревку и кинулся вон из сарая.
Скоро вокруг Веревкина собрались люди. Статная русоволосая Евдокия с суровым лицом не уронила на одной слезинки, в ее взглядах, которые она бросала на распростертого на лужайке перед сараем мужа, проскальзывало отвращение. Над Веревкиным склонился фельдшер Василий Николаевич Комаринский. Тут же стоял в гражданской одежде милиционер Прокофьев, он прибежал прямо из бани, и под мышкой торчало завернутое в промокшую газету белье. По розовому, распаренному лицу Егора Евдокимовича стекали тоненькие струйки пота. Серая рубашка меж лопаток взмокла.
– Никак преставился, сердешный? – перекрестился Тимаш, увидев, как Комаринский приложился губами к посинелым губам Веревкина. – Мы с Василием Николаевичем четвертинку и по три кружки… «жигулевского» после баньки приговорили. Вона как вдувает спиртные пары в рот покойничку… Если хоть искра в ём есть – оклемается! Водочный дух и с того света возвернет, сила в ём такая…
– Помолчи, дед, – отдышавшись, заметил фельдшер.
– Такой видный мужчина, – сказала Маня Широкова. – Ему бы жить и жить, вон какой белый да здоровый… был.
– Да рази стал бы я из-за бабы жизни себя лишать? – толковал Тимаш, с пренебрежением поглядывая на Евдокию. – Жизня-то, она одна, а баб на белом свете не сосчитать.
– Уже второй раз бедолага суется в петлю, – заметил Петр Васильевич Корнилов, он один из первых прибежал сюда. – В запрошлом-то годе Моргулевич из петли его вынул.
– Дышит, – поднялся сколен Комаринский. На светлых брюках остались зеленые пятна от травы.
– Видно, на роду ему написано другую смерть принять, – снова встрял Тимаш. – Кому суждено утонуть, тот не повесится.
– И так мужиков в поселке немного, так ишо и в петлю лезут, – вторила ему Широкова.
– Говорю, не желает его господь бог к себе на суд через веревку призывать, – сказал Тимаш. – А может, и фамилия Веревкин ему в этом деле помеха?
– Гляди-ка, глазами заворочал! – обрадованно воскликнула Маня Широкова.
– Вы что же это торопитесь на тот свет, Сидор Савельевич? – нагнулся над ним фельдшер. – Еще успеете.
– У-у, люди-и! – с ненавистью заворочал в орбитах тяжелыми глазами Веревкин. – Сдохнуть и то не дадут!
– Евдокимыч, ты его оштрафуй по крупной, чтобы народ зазря не баламутил, – сказал Тимаш. – А ты, Сидор Савельевич, не так судьбу пытаешь. Попробуй лучше головой в омут.
– Я тебя сейчас оштрафую, – пригрозил Прокофьев.
– Не имеешь такого права, Егор Евдокимович, – нашелся дед Тимаш. – Потому как ты из бани и выпимши, я сам видел, как ты две кружки шарахнул.
– Вот ведь трепло, – проворчал Прокофьев.
Комаринский помог Веревкину подняться, хотел проводить домой, но тот отвел его руку, прислонился спиной к сараю и обвел присутствующих тяжелым мутным взглядом.
– Чего слетелись, как воронье? – с трудом ворочая языком, хрипло произнес он. – Падалью запахло?
– Представление окончилось, господа хорошие, – отвесил всем шутливый поклон. Тимаш.
Народ стал расходиться, остались лишь фельдшер, милиционер и Тимаш.
– Придется акт составить, – глядя на Комаринского, нерешительно проговорил Прокофьев.
– Веревка, что ли, оборвалась? – уже более осмысленно взглянул на милиционера начальник станции.
– Скажи спасибо Ванятке Широкову, – ответил Егор Евдокимович. – Это он тебя из петли вынул.
– В окошко увидел, как ты ногами дрыгаешь, – ввернул дед Тимаш.
– Живой я, – проговорил Веревкин. – Зачем акт?
– На евонную женку и составляй, – сказал Тимаш. – Энто она, стерьва, его до такой жизни довела.
Евдокия стояла в стороне от всех и покусывала ровными белыми зубами зеленый стебелек тимофеевки.
– Чего это я? – будто очнувшись, сказал Веревкин и перевел взгляд на стоявшую на прежнем месте жену. – Глупость все это, абсурд. Затмение… – Он взглянул на Прокофьева: – Можешь так и записать в своем акте о несостоявшемся самоубийстве.
– Сидор Савельевич, ведь ты, коза тебя дери, считай, побывал на том свете… – подошел к нему поближе неугомонный Тимаш. – Скажи, христа ради, как оно там? Открылось что такое тебе? Было какое видение? Может, Петра-ключника у врат рая видел? Али этих тварей хвостатых – упырей, сарданапалов, чертей? Какие они хучь из себя-то?
– На тебя, старого дурака, смахивают, – криво усмехнувшись, сказал Веревкин и, волоча непослушные ноги; пошел к дому. Евдокия двинулась следом.
– Чё это он на меня вскинулся? – удивленно взглянул на Комаринского и Прокофьева Тимаш. – Богомаз Прошка из Климова толковал, что я смахиваю на самого спасителя, Андрей Иванович Абросимов свидетель, предлагал с меня на рождество икону для хотьковской церкви писать… Да я отказался.
– Что же так? – поинтересовался Комаринский.
– Хучь я и не считаю себя великим грешником, но и праведником никогда не был, – солидно заметил Тимаш.
– Из-за Евдокии небось? – ни к кому не обращаясь, произнес Прокофьев.
– Дунька-то с капитаном Кашкелем с воинской базы водит шуры-муры, – хихикнул Тимаш.
– Ты видел? – строго поглядел на него милиционер.
– Люди говорят, – уклончиво ответил дед.
– Мне такой факт неизвестен, – сказал Егор Евдокимович.
– Скажи, Егор, наказуемо по советскому закону, ежели женка мужу изменяет? – спросил Тимаш.
– А если муж жене? – усмехнулся Комаринский.
– Мужика это не касаемо, – заметил Тимаш. – У мужчины другая конституция, он детей не рожает.
– Не знаю я такого закона, – подумав, сказал Прокофьев.
– Что же получается? Раньше за прелюбодейство церковь накладывала епитимью на блудниц, а теперича что? Нет на них никакой управы? Вот ревнивые мужики и лезуть в петлю.
– Уже вечер, а парит… – вытирая пот с лица, сказал Прокофьев.
– Холодненького пивка бы, – вздохнул Комаринский.
– Надоть идти на поклон к Якову Ильичу, – оживился дед Тимаш. – У него в подвале со льдом завсегда для начальства припасено несколько ящиков.
– Чай тоже хорошо, – нерешительно ввернул Прокофьев.
– Сравнил! – возразил Тимаш. – Чай или холодное пиво? После бани-то?
– Оно, конечно, пива холодненького бы неплохо… – сдался Прокофьев.
– А на поминках Веревкина я еще погуляю, – болтал Тимаш, поспешая за ними. – Кто два раза в петлю совался, тот уже не жилец на белом свете. Попомните мое слово, не в этом, так в будущем году отдаст он богу душу. Только не через веревку. Тута ему путь на тот свет заказан.
– Должен знать, дед, бог душу самоубийц в райские кущи не принимает, – сказал Комаринский. – И хоронят их, как известно, за оградой кладбища.
– Говоришь, ящики с пивом он льдом обкладывает? – спросил Прокофьев. Ему про убийц и самоубийц было совсем неинтересно разговаривать.
– Я сам ему на лошади лед по весне с Лысухи возил, – сказал Тимаш.
– А у меня и порошок для Супроновича есть от печени. – Фельдшер достал из кармана белый конвертик и, приблизив к близоруким глазам – очков он не носил, – прочитал: «Пирамидон».
– Это же от головной боли, – заметил Тимаш.
– Хорошее лекарство от всех болезней помогает, – весомо ответил Комаринский и бережно положил конвертик в карман.

3

Бор был разреженный, солнечные лучи били из гущи ветвей в глаза, желтые полосы ложились под ноги, заставляя мох изумрудно сиять, а прошлогодние листья золотисто вспыхивать. Над вершинами сосен плыли не загораживающие солнце легкие облака, серебристо поблескивали на нижних ветвях тонкие колеблющиеся паутинки. Разомлевшие от зноя птицы примолкли.
– Два! – весело выкрикивал Павел, то и дело нагибаясь за грибами. – Один! Ой, сразу четыре!
Дмитрий Андреевич невольно изменял маршрут, чтобы быть ближе к сыну.
На дне корзинки перекатывалось с десяток белых грибов.
– Ты что, их сквозь землю видишь? – с ноткой зависти сказал он, поравнявшись с сыном и заглядывая в корзинку. – Ишь сколько наковырял!
– На гриб наступишь! – предупредил Павел и, нагнувшись, ловко срезал перочинным ножом крепенький боровичок. Стрельнул серыми глазами туда-сюда и срезал еще два крошечных гриба под ногами отца.
– Когда-то я больше всех в Андреевке приносил грибов, – вздохнул Дмитрий Андреевич.
– У нас тут Вадька в чемпионах ходит, – сказал Павел. – Он по сто шестьдесят приносил.
– Только подумать, сколько нынче грибов высыпало! – подивился Дмитрий Андреевич.
– Бабушка Ефимья говорит – к войне, – заметил Павел. – И Шмелев говорит, что скоро быть войне с немцами.
– Разве ты его не отцом называешь?
– Какой он мне отец? – помолчав, уронил Павел.
– Вадик называет ведь Федора Казакова отцом.
– Ты – мой батька… – Павел ковырнул ногой шапку мха и срезал чуть тронутый коричневый гриб. – Хватит с меня одного отца.
– Может, со мной в Тулу поедешь? – предложил Дмитрий Андреевич. – У тебя там две сестренки.
– Мамку жалко, – подумав, сказал Павел. – А правда, что в Туле делают самовары?
– Там не только самовары делают… А понравились тебе тульские пряники?
– Сладкие.
– Я рад, что ты наш дом не забываешь.
– Я бабушку Ефимью люблю, – серьезно сказал Павел. – Она про все на свете знает. На небе солнце, не видно ни облачка, а она скажет: к вечеру будет дождь, и точно – гроза и дождь!
– Как мать-то?
– А чего ей? Все по хозяйству. Вторую корову хочет завести и борова.
– А со Шмелевым-то ладишь?
– Мамка в доме хозяйка, Шмелев ей ни в чем не перечит… Меня не обижает.
– Абросимовы себя никому в обиду не давали, – с достоинством заметил отец.
– А ты сильный? – с любопытством посмотрел на него Павел.
– Еще какой сильный! – рассмеялся Дмитрий Андреевич. – Триста орлов у меня в школе… – Он сжал большую ладонь в кулак. – И я всех их вот так держу.
– Шмелев тоже сильный, – помолчав, сказал Павел. – Мамку на покосе взял на руки и на стог закинул.
Дмитрий Андреевич облюбовал поросший седым мхом холмик между двух сосен и с удовольствием опустился на него. Корзинку поставил у ног, снял шляпу, отер ладонью вспотевший лоб.
Странно, у него давно другая семья, дочери растут, а сказал Павел, что Шмелев Сашу на стог закинул, и неприятно стало. В этот приезд они с Александрой и десятком слов не перекинулись. Дмитрий редко к ним заходит, а Саша – ни ногой к Абросимовым.
Отец и сын разве что невозмутимостью и некоторой медлительностью сходны. Внешне Павел больше походил на мать: крупный в кости, светлорусый, губастый. Абросимовскую породу выдавали в нем спокойные серые глаза. И пожалуй, скрытая сила. Когда он задумывался, то сдвигал вместе густые брови и на лбу обозначалась тоненькая морщинка. В отличие от смешливого, живого Вадима Павел улыбался редко, и рассмешить его было не так-то просто. Задиристым он не был, но за себя мог постоять, наверное, потому и не задевали его сверстники в поселке.
На лицо мальчика легла тень, глаза потемнели, когда он задал отцу вопрос:
– Батя, а чего ты от нас ушел?
Дмитрии Андреевич провел ладонью по тронутым сединой волосам, невидяще уставился на синицу, прыгавшую по ветке. Как объяснить мальчишке, что произошло? Порой самому себе объяснить это трудно… Жалеет ли он, что ушел от Александры? Счастлив ли с Раей?.. Когда человек уже не может ничего изменить, он цепляется за самое удобное объяснение. Да, Александру он не любил, встретил в Ленинграде в университетских коридорах Раю и полюбил – так ему тогда казалось… У него теперь новая семья, а вот любовь опять куда-то исчезла. Существует ли она вообще? У него две дочери от второй жены, а отношения с Раей год от году все хуже и хуже. Дети не связывают, если нет понимания… Куда же оно подевалось, это понимание? Как он просил Раю приехать сюда, в Андреевку, – отказалась наотрез. И дочерей не пустила. А тут так было бы им весело среди ровесников. Мать и отец ничего не говорят, но обидно им, что сын приехал один… Видел он на днях издали Александру… Статная, с гордо поднятой головой, прошла мимо и даже не посмотрела в его сторону. А у него заныло сердце, будто что-то дорогое утратил. Мать говорит, что Александра со Шмелевым живут душа в душу. И материнские слова, как и сейчас слова сына, больно ударили по сердцу. Неужто ему хочется, чтобы она и теперь страдала по нему? Чтобы он был уверен, что можно вернуться к старому…
– На этот вопрос я тебе отвечу позже, ладно? – после продолжительного молчания сказал Дмитрий Андреевич.
– Я знаю, у мамки тяжелый характер, – проговорил Павел.
– Наверное, и у меня не легче, – признался отец.
– Бабушка Ефимья говорит: тут некого винить, мол, нашла коса на камень.
– Твоя бабушка умная, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Может быть, умнее всех нас.
В голубом просвете между деревьями вдруг возник золотистый комок, стремительно падающий вниз. Над самыми верхушками комок замедлил падение, расправил крылья и превратился в рябого сокола. На полянку неподалеку от них медленно опустилось маленькое радужное перышко.
– Говоришь, мать даже не вспоминает про меня? – помолчав, спросил Дмитрий Андреевич.
– Счастье, говорит, что я мало на тебя похож, а то бы и меня возненавидела, – – с неосознанной жестокостью ответил сын.
– Ты – Абросимов, – поднялся отец. – И держись, сын, своего корня.
Хотя на душе у него было тяжело, он улыбнулся, вспомнив, что эти же самые слова когда-то говорил ему Андрей Иванович.
– За Утиным озером хорошая делянка, – сказал сын. – Только там, наверное, уже Вадим побывал.
– Бог с ними, с грибами, – сказал Дмитрий Андреевич. – Пойдем выкупаемся.

4

Шмелев с нетерпением ждал начала войны. Наконец-то он поверил, что она вот-вот грянет… Он торопил Чибисова, готов был сам возглавить диверсионную группу. Почему бы не устроить на железной дороге крушение поездов? Или не рвануть толом какой-нибудь цех на базе? Чем решительнее становился Григорий Борисович, тем большую осторожность проявлял Чибисов.
– Никакой самодеятельности, – осаживал он Шмелева. – Не хватало еще нам перед самой войной попасться. И наши шефы велят пока затаиться.
– Руки чешутся! – вздыхал Шмелев. – Застоялся как конь в конюшне…
– Скоро дел будет невпроворот, – ухмылялся Чибисов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86