Сообразив, что Тоня может все испортить, – характер у нее оё-ёй! – Андрей Иванович решил соединиться по селектору с дежурным по станции, попросить на полчаса подмену и потолковать с дочерью. Он уже прикидывал, какие выгоды сулит ему родство с Казаковым…
Впрочем, поразмыслив, со вздохом решил, что от милейшего зятька Феди вряд ли стоит ожидать поблажки: слишком он правильный и принципиальный. Виноват – отвечай, а сват ты ему или брат – это не имеет значения. В этом смысле ему с зятьями не везло: никакого проку не было от Ивана Кузнецова, хотя куда тебе начальник! Правда, Дерюгин нет-нет и постарается для тестя: по весне всякий раз распорядится, чтобы с конюшен лошадиного навоза для огорода подвезли, в прошлом году по просьбе Андрея Ивановича подкинул с базы пустых цинковых коробок из-под патронов. Полный грузовик. И еще обещал. Расплющенными по наварным швам коробками можно крышу дома крыть. Дранка-то прохудилась местами. Один скат Андрей Иванович уже покрыл.
Летом приедут в отпуск Семен с Варварой и детишками, так они с Семеном потихоньку и всю крышу покроют. Семен работы не чурается, видно, приучили там, на комсомольских стройках. Как жизнь все перевернула! Раньше, бывало, бегал на полусогнутых с подносом: «Пожалте откушать! Что пить будете – коньячок или водочку-с из погреба?» Теперь прораб крупного строительства. Портрет – на городской Доске почета. Вот тебе и Сенька-половой!
Андрей Иванович подбросил в печурку поленьев, подышал на окошко и увидел над бором расползающееся белое облачко: со стороны Шлемова прибывал поезд. Взяв с полки флажки, вышел встречать. Глянул на переезд и не поверил глазам: на рельсах стояла моторная дрезина «Пионер», на ней – связанные ржавой проволокой стальные накладки для соединения рельсов, ящик с костылями, а Леонид Супронович, приехавший на дрезине, стоял на обледенелой дороге и точил лясы с Любой Добычиной.
– Грёб твою шлёп! – заорал Абросимов. – Убирай дрезину! Не видишь – проходной чешет?!
Ленька обернулся, хлопнул себя по ляжкам и кинулся было к переезду, но, поскользнувшись, растянулся на дороге. Вставать он не торопился, гладил рукой в рукавице колено и морщился.
Товарняк, попыхивая, с грохотом приближался к переезду. Выругавшись, Андрей Иванович бросился к дрезине, схватил сразу за оба колеса и опрокинул под откос. Накладки заскользили вниз, ящик с костылями упал у самого рельса. Не успел путевой обходчик отскочить и выпрямиться, как мимо проскочила черная лоснящаяся махина локомотива.
Вытирая пот со лба, Андрей Иванович смотрел на мелькающие вагоны. Его флажок валялся на тропинке. Каким-то чудом предотвратил он крушение! Может, ничего страшного и не произошло бы, но поезд уж точно сошел бы с рельсов. Позже Андрей Иванович и сам не мог поверить, что у него хватило силы сбросить с путей тяжело нагруженную дрезину.
Хромая, подошел Супронович, на губах заискивающая улыбка. Любка, оглядываясь, уходила к поселку.
– Ты что же, чертов сын, наделал? – устало, без злости спросил Абросимов. – Еще бы чуть-чуть – и крушение!
Ленька топтался перед ним, держа шапку в руке, кудрявый чуб закрыл правый глаз.
– Любашку увидел… – выдавил он из себя. – Заболтался… Не говори мастеру, Андрей Иванович. Выгонит…
– Черт с тобой, – угрюмо сказал Абросимов. – Зови людей, да дрезину поставьте на рельсы… – Он задумчиво посмотрел на него: – Небось и впятером не подымете?
Себя ли оберегал? Случись крушение, и ему досталось бы на орехи. Якова Ильича ли пожалел? Все-таки не чужие, сваты…

3

Ломким хрусталем отзвенели крещенские морозы, в феврале нежданная оттепель круто осадила высокие, причесанные метелями сугробы, до блеска выледила большак и тропинки – теперь ребятишки, разбежавшись, долго скользили по темному блестящему льду, им все нипочем, а вот пожилым людям и старикам стало опасно ходить по дороге: бухгалтер Иван Иванович Добрынин грохнулся у поселкового Совета и сломал ногу, уже вторую неделю лежит в климовской больнице, Тимаш тоже не раз распластывался на припорошенном снежком льду, но недаром говорят – пьяного бог бережет, отделывался лишь легкими ушибами. Рассказывали, что он всю ночь проспал на крыльце заведения Супроновича и хоть бы чихнул!
В первых числах марта вдруг повалил густой рыхлый снег, потом опять ударили крепкие морозы, и в довершение всего сильно заметелило. Захваченные врасплох после оттепели молодые деревья отяжелели от налипшего на них мокрого снега и от резких порывов ветра ломались, как спички. У столетних сосен с оглушительным треском отваливались нижние ветви. Петр Васильевич Корнилов, застигнутый метелью в лесу на охоте, двое суток провел с собакой в шалаше, который соорудил из лапника. У него одна лыжа сломалась. Убитого русака зажарил на костре и съел без соли.
Метель гуляла по Андреевке как хотела. За одну ночь вровень с заборами выросли сугробы, кое у кого наметенный на крыльцо снег плотно подпер двери. У водонапорной башни намело высокую горку, которую ребятишки полили водой и теперь катались на ледяных досках, съезжая прямо к вокзальному скверу. Огромные сосны на пустыре, что видны из окон дома Абросимовых, стоически перенесли морозы и метели, вокруг них темнели большие и маленькие кратеры от сброшенных с ветвей комков снега.
Григорий Борисович уже собирался уйти из своей маленькой конторки на втором этаже молокозавода, когда пришел Яков Ильич Супронович. Кряхтя, снял добротный овчинный полушубок, постукал носками валенок о порог, размотал с толстой шеи длинный шерстяной шарф домашней вязки.
– Завидую я тебе, Григорий Борисович, включил сепаратор, маслобойку – и покуривай себе, – начал он. – А я кручусь в столовке как белка в колесе, минутки свободной нету. Вот уж о тебе воистину сказано: катаешься тут как сыр в масле.
– Зато каждая твоя минутка – целковый, – поддел Шмелев.
Сдал за последние годы Яков Ильич. Куда подевались его роскошные русые кудри, которые вскружили легкомысленную головку купчихи Дашеньки Белозерской? Нет кудрей, одна розовая плешь в венчике жиденьких волос. Лицо стало широким, рыхлым, большая голова осела на жирных плечах, солидный живот распирает бумажный пиджак в елочку. Вроде и ростом меньше стал Супронович. «Что делает с человеком пищеблок, – хихикал он. – Хочешь не хочешь, а ложку с чем-нибудь вкусным мимо рта не пронесешь».
Они расположились за письменным столом, бумаги Григорий Борисович сдвинул в сторону.
– Гляжу я на тебя, Григорий Борисович, вроде мы и ровесники, а ты еще хоть куда, – с завистью заметил Супронович. – И чего так жизнь распоряжается: одному – здоровье, силу, бабу молодую, а другому – хлопоты, пузо да болезни.
– Зарядку делаешь по утрам? С ружьишком ходишь в бор? В еде себя ограничиваешь? – засмеялся Шмелев, ему было приятно, что Яков Ильич позавидовал ему. – Нельзя мне, брат, распускаться да брюхо отращивать – молодая жена из дома прогонит.
– Может, и мне бросить свою старуху и жениться на молоденькой? – усмехнулся Супронович.
– Это ведь кому как, Яков Ильич, – сказал Шмелев. – Одному – на пользу, а другому – на вред. Сколько их, пожилых людей, молодухи на тот свет раньше срока отправили.
– Тебе на пользу, – заметил Супронович. – Может, у бабки Совы зелье какое берешь? Для сохранения мужской силы и здоровья.
– Тьфу-тьфу! – сплюнул на пол Григорий Борисович. – Пока бог миловал.
– Нынче обедали у меня летчики, – вытерев жирные губы обрывком газеты, заговорил Супронович. – За Хотьковом заканчивают строить аэродром, говорят, весной пригонят туда тяжелые бомбардировщики… Какие-то «тубы», что ли?..
Про аэродром Шмелев давно уже слышал, как-то по осени с Леней Супроновичем специально ходили в ту сторону на охоту. Издали видели, как за колючей проволокой рычали тяжелые тракторы, бульдозеры, сновали грузовики. Площадка в березняке была вырублена большая, тракторы металлическими тросами выворачивали из земли корявые пни, отволакивали в сторону, катки разравнивали, утрамбовывали землю. К опушке рощи прижались временные дощатые постройки, где, очевидно, жили строители. Теперь же каменщики возводили приземистое кирпичное здание. По всему было видно, что аэродром военный и тут будет соблюдаться маскировка. За пределами летного поля березняк не трогали. А вот чтобы строили ангары, они не заметили.
– А что под Леонтьевом? – спросил Григорий Борисович.
У него были сведения, что там, в пятнадцати километрах от Андреевки, строится еще один аэродром. Зашевелились! С западных границ все больше и больше поступает тревожных известий. Немцы проявляют активность у советской границы, в газетах писали, что их «мессершмитты» и «фокке-вульфы» не раз нарушали воздушную границу. Слышал он от военных и о том, что вместо единого Наркомата оборонной промышленности созданы четыре наркомата: авиационной промышленности, судостроительной промышленности, боеприпасов и вооружения. База в Андреевке тоже расширялась, строились новые склады, все чаще по ночам на лесную ветку, ведущую на базу, подавались тяжелые составы. Об этом, как путеец, знал Леонид Супронович. Его бригада даже как-то ремонтировала железнодорожный путь на территории базы. Правда, им строго-настрого было запрещено куда-либо отлучаться дальше железнодорожного полотна, где они заменяли сгнившие шпалы.
– Строят и там, – вздохнул Яков Ильич. – К чему бы это?
Григорий Борисович не стал отвечать: Супронович не хуже его знал, зачем строятся аэродромы. Ближе к Климову тоже что-то сооружали в лесу. Наверняка еще один аэродром. Оно и понятно, если напрямки, то от Андреевки не так уж далеко до западной границы. На поезде всего одну ночь ехать.
– Ты что, боишься войны? – поглядел на него Шмелев.
– Эх, годков бы десять-пятнадцать назад я сам бы пошел воевать против… – Супронович понизил голос, – большевиков-коммунистов! Ты же сам говорил, мол, долго не продержатся… А они вон уже сколько верховодят! Двадцать три годика! И не рассыпаются в прах, как ты толковал… Япошки было сунулись – получили по мозгам. Считай, лучшие годы ушли у нас с тобой, Григорий Борисович, на ожидание… Ждем у моря погоды, а не видно, чтобы разъяснялось…
– Может, не надо было ждать, а самим поактивнее действовать? – усмехнулся Шмелев.
– Сколько нас тут, недовольных, в Андреевке? – возразил Супронович. – Раз-два и обчелся, а они – вся страна! Как говорится, против ветра… все тебе же в морду!
– Потому и ждали, – весомо заметил Шмелев. – И теперь, дорогой Яков Ильич, совсем недолго осталось ждать! Недаром большевички зашевелились, да только не выстоять им против Германии.
– Ладно, мы-то надеемся на Гитлера, а нужны ли мы ему?
– Конечно, тому, кто тише мыши сидит в норке и рассчитывает на готовенькое, надеяться на хорошее отношение немцев не стоит… Нужно действовать, Яков Ильич.
– Что же мне, прикажешь стрихнину врагам подсыпать в тарелки? – усмехнулся тот.
– Это ты хорошо сказал: врагам… – заметил Шмелев. – А что? Может, и такое случиться. На войне все методы хороши.
– То на войне, – вздохнул Супронович. – Жди их, а вон Риббентроп ездит в Москву к Молотову, наши деятели – в Германию. Видал снимок в газете – ручки жмут и обнимаются?
– Это дипломатия, – сказал Шмелев. – Война будет, и скоро.
– Я вот что думаю, Григорий Борисович, ведь и при Советской власти жить можно, ежели ты с головой. Как-то притерлись, приспособились. А придет немец? Каково оно все повернется? Чужеземец, он и есть чужеземец, ему на наши интересы – тьфу! У него свой интерес: как бы побольше себе нахапать!
– Не беспокойся, и нам останется. – Григорий Борисович задумался. – Говоришь, жизнь прожита? Пока жив человек, он всегда надеется на лучшее… – Глядя на Супроновича, про себя подумал, что тому, пожалуй, действительно нечего надеяться на лучшее – сколько еще протянет? Огрузнел, одышка появилась, на сердце жалуется…
– Большие килограммы на себе таскаю! – перехватив его взгляд, вздохнул Супронович. – Наверное, уж кому что на роду написано: один – стройный и поджарый до старости, другой – брюхатый и лысый… И ни за какие деньги былую красоту не купишь! Так стоит ли их копить, деньги то? Теперь люди не то что раньше. Бывало, за копейку удавятся, а нынче нет того. Оно и понятно: зачем копить, если нельзя пустить в оборот? На сберкнижку класть аль в чулок? Чтоб потом, как Абросимов, комнату ими оклеить…
– Отдай взаймы государству, сейчас это модно, – подначил Шмелев.
– Да нет, я уж пока подожду, – отмахнулся Супронович.
Он стал жаловаться, что сыновья его не уважают: Семен если и приедет, то большую часть времени проводит у Абросимовых, а не с родителями, Ленька тоже отрезанный ломоть, считает, что у батьки нужно только брать – то женку за колбасой пришлет, то сам хмельной завалится, бутылку требует…
Яков Ильич не стал говорить, как однажды застукал сына в дровяном сарае: Ленька разворошил всю поленницу, искал запрятанные отцом «рыжики», как он называл золотые царские пятирублевки. Запомнил ведь, стервятник, что у отца было в свое время прикоплено золотишко! Только пусть весь дом переворошит, все одно цинковую коробку с монетами ему не найти. Уж о том, как ее спрятать понадежнее, Яков Ильич позаботился. Однако во время сердечного приступа, когда кажется, вот-вот в ящик сыграешь, он с тоской думал, что ведь никто и не узнает про тайник с золотом! Нет сейчас на свете такого близкого человека у Якова Ильича, которому бы он мог завещать свое богатство. С женой они чужие, живут бок о бок, а иногда в день и десятком слов не перебросятся. Глядя на нее, Якова Ильича зависть и злость берут: его знай разносит, а Александра, наоборот, высохла, как дубовая ветка, лицо будто из темного камня высечено, и не жалуется на хвори, все по дому сама делает, в огороде копается, с внуками в лес по грибы-ягоды шлындает.
Выпроводив гостя, Григорий Борисович, взглянул на часы, заспешил.
В полдень раздался звонок междугородной – уже с год, как в его кабинете поставили аппарат, – и незнакомый женский голос, обращаясь к нему на «ты», передал привет от Лепкова, попросил вечером подойти к пассажирскому, к последнему вагону, чтобы повидаться с братом Васей Желудевым, он проездом из Ленинграда через Андреевку и везет гостинцы Шмелеву… Григорий Борисович хотел было поинтересоваться, как выглядит его «дорогой братец», но на том конце трубку уже повесили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86