Он втащил убитого в коридор.
– Туда ему, мерзавцу, и дорога… – спокойно сказала женщина. В сумраке трудно было разглядеть ее лицо.
– Надо бы и тебя, сучку… – вырвалось у Кузнецова. – Эх ты, Маруся Бубенцова! Да как же ты в глаза-то посмотришь людям, когда этих гадов попрут из России?
– А нечего было их пускать сюда, – не смущаясь ответила та. – Сами ушли, а теперь нас стыдите? А где они, наши парни? Нет их… – Она повернулась и ушла в спальню.
Он сбросил с себя верхнюю одежду и переоделся в черный мундир. Когда послышался за окном шум мотора, а по окнам мазнул свет автомобильных фар, в одном сапоге вскочил со стула и выглянул на улицу. Легковая машина проехала мимо. Задние фонари у нее не горели.
Кузнецов облегченно вздохнул, натянул другой сапог. Вечером, когда он шел вслед за эсэсовцем, то прикидывал, не будут ли жать его сапоги. И вот оказались в самый раз. И форма вроде сидит нормально. Лунный свет высветил на столе хлеб, закуску. Только сейчас Иван Васильевич почувствовал, что зверски хочет есть. Ведь с самого утра крошки во рту не было. Он уселся за стол, пододвинул к себе банку с сардинами, но аппетит вдруг пропал, когда вспомнил, что убитый им фашист, может, тыкал вилкой в эту самую банку.
Он резко встал из-за стола, чуть не опрокинув стул. Хозяйка в темном платье появилась на пороге. Она смотрела на него темными провалами глазниц, правая рука ее теребила ворот, будто ей было душно.
– Бери и меня с собой. Не пропадать же мне тут совсем…
Кузнецов подошел к ней и долгую минуту пристально смотрел на женщину.
На высокой белой шее темнела ямка, как раз на том самом месте, где сходятся ключицы. Обычно в подобной ситуации любая женщина потеряла бы голову, а она – нет. Держится на удивление смело.
– Ты еще можешь изменить свою жизнь, Маруся Бубенцова, – медленно обронил он. – И думаю, многое тебе простится, если ты поможешь нам.
– Кому вам-то? Я даже не знаю, как тебя звать.
– Этого и не надо… А помощь от тебя вот какая может потребоваться: живи, как жила… – Он перешел на немецкий: – Их язык-то знаешь?
– Знаю, – быстро ответила она. – Я до войны училась в институте иностранных языков. Могу и по-английски.
– Хорошо, – кивнул Кузнецов. – Слушай в казино, о чем болтают офицеры, и мотай на… – Он усмехнулся: – Неудачное сравнение… В общем, все важное, что касается их секретов, передвижений, запоминай.
– И кому это нужно?
– Родине, Маруся, Родине, – сказал Иван Васильевич. – Ты ведь не веришь, что они пришли сюда навечно?
– Я их ненавижу, – вырвалось у нее. – Моя подруга попала в дом терпимости. – Она блеснула на него глазами. – Думаешь, это лучше? Ни одной смазливой девушки не пропустят мимо… Я ведь не сразу стала такой: пряталась на хуторах, лицо сажей мазала, да что говорить! Куда от них скроешься? Нашли… Ну а потом было уже на все наплевать. Так и живу: день да ночь – сутки прочь.
– Стыдно, – резко сказал Кузнецов. – Люди гибнут, у вас на площади комсомолку повесили, а ты говоришь «наплевать». Конечно, спать с их офицерами безопаснее!
– Так что, может, лучше повеситься? – с вызовом спросила она.
– Глупости, – оборвал Кузнецов. – Слушай меня внимательно, к тебе придет человек и назовет пароль. – Он дважды тихо повторил пароль. – Ему все и расскажешь, что узнаешь от офицеров. Ну а выдашь…
Она поспешно сделала протестующий жест рукой.
– Выдашь – тогда не взыщи, Маруся Бубенцова, – жестко закончил он. – Не взыщи.
Она проводила его до двери, брезгливо перешагнула через полуголого эсэсовца.
– А этим-то что сказать?
– То и скажи, что было, – ответил он. – Только обрисуй меня по-другому: мол, маленький, чернявый, грозился, мол, и тебя убить, да на тебя… заразу пулю пожалел.
– В комендатуру идти?
– Как рассветет, так и ступай, – сказал он.
– Жаль, поздненько ты явился, – тяжело вздохнула она. – Может, и по-другому все было бы со мной… Ну да узнают они еще, кобели проклятые, Маруську Бубенцову!
Глаза ее лихорадочно блестели в темноте.

2

Не успел экипаж Гельмута занять свои места, как на крыло «юнкерса» взобрался гауптштурмфюрер СС, лицо раздраженное, кобура расстегнута, красноватая рукоятка парабеллума зловеще блестит на солнце. Эсэсовец забарабанил рукой в плексигласовый фонарь. Он изрыгал ругательства, весь кипя от злости.
– Какого черта? – буркнул Гельмут, отбрасывая назад фонарь.
– Партизан ищет, – заметил штурман Шервуд. – От этих эсэсовцев скоро будет некуда деться!
– В чем дело, гауптштурмфюрер? – сдерживая раздражение, осведомился Гельмут.
С эсэсовцами лучше поосторожнее. Неделю назад так же перед самым вылетом запретили подниматься в воздух экипажу майора Хальштейна. Перевернули вверх дном весь самолет, нашли эбонитовую коробку со взрывчаткой. В другой раз заставили техников снять крупные фугасные бомбы – оказалось, что половина была с испорченными взрывателями. Бомбы делали на подземном заводе военнопленные.
– Вы знаете, что ваши бомбы не взорвались?! – орал эсэсовец. – Вы летите в тыл врага, жжете бензин, а ваши бомбы не взрываются!
– Гауптштурмфюрер, мы бомбы не делаем, мы их сбрасываем на стратегические объекты, – счел нужным возразить Гельмут Бохов.
– У нас есть сведения, – заявил эсэсовец, нависнув над штурманом, – что ваш бомбовый груз – это балласт.
– Потолкуем после возвращения, – сказал Гельмут, потянувшись к фонарю, – диспетчер уже показывал флажком, что вылет разрешен, – но эсэсовец перехватил его руку, решительно протиснулся в кабину.
– В таком случае я лечу с вами! – прокричал он в ухо Гельмуту сквозь рев взлетающих один за другим «юнкерсов».
«Черт с тобой, лети!» – подумал летчик, готовясь тронуться с места. – Узнаешь, почем фунт лиха, в парадном своем френче…»
Вырулив на взлетную полосу, Гельмут дал газ, и «юнкерс» послушно побежал по широкой, чуть влажной дорожке. Гауптштурмфюрер устраивался за спиной.
«Скоро, голубчик, тебя дрожь проберет…» – ядовито думал Гельмут, отрывая тяжелую машину от земли.
– Шервуд, запроси по рации о гауптштурмфюрере…
В следующее мгновение послышались хлопки выстрелов, чья-то рука сорвала с него шлем, цветной проводок мазнул по подбородку.
– Спокойно, – услышал он голос и, скосив глаза, увидел направленный на него парабеллум.
Людвиг Шервуд, ткнувшись лицом в рацию, не двигался. По разбитой шкале стекала кровь.
– Сядешь на ближайший советский аэродром, – приказал незнакомец. – И не вздумай валять дурака!
Гельмут ничего не понимал. На него нашло какое-то странное отупение, невольно он посмотрел на рукоятку бомболюка. Гауптштурмфюрер перехватил его взгляд, сбросил штурмана в проход, а сам занял его место и вытащил из кобуры Гельмута браунинг. Все это время пилот совершал бессмысленные, все увеличивающиеся круги.
– Ищите аэродром, – приказал эсэсовец. Гельмуту почудилось, что на его загорелом лице промелькнула усмешка. – Надеюсь, бензина хватит?
Что мог в данной ситуации предпринять пилот? Руки заняты штурвалом, ноги на рычагах управления. Ни в одной инструкции не предусмотрен этот дикий случай. Гельмут вспомнил, что видел незадолго до вылета высокого эсэсовца на аэродроме, тот разговаривал у ангара с механиком. Эсэсовцы не так уж редко заявлялись на полевой аэродром, встречая или провожая берлинское начальство. Неподалеку военнопленные строили какой-то важный военный объект, и высокие чины из столицы третьего рейха часто прилетали сюда. Иные на персональных самолетах, другие пользовались «юнкерсами» полковника Вилли Бломберга. Экипаж, который доставлял гостей в Берлин, всегда радовался такому случаю. Вместо опасного полета в тыл врага, где стреляют зенитки и шныряют советские истребители, налегке прошвырнуться в столицу! Некоторые влиятельные чины выхлопатывали для счастливчиков краткосрочные отпуска, Гельмут два раза летал по заданию в Берлин, правда, отпуска ему никто не дал, но ящик шнапса на его эскадрилью пожертвовали.
На аэродроме эсэсовцы повсюду совали свой нос: наблюдали за техниками, следили за перекачкой горючего из бензозаправщиков, даже заглядывали в кабины самолетов. Поэтому мало кто обратил внимание на высокого загорелого эсэсовца, о чем-то беседующего с механиком.
Как ни был потрясен всем происшедшим Гельмут, он начал соображать, что пробравшийся на его «юнкерс» вовсе не эсэсовец, скорее всего – русский шпион. Иначе с какой стати он убил бы штурмана? Да и стрелок-радист наверняка застрелен. Это его парашют надел на себя эсэсовец – Гельмут узнал по ранцу с медной пряжкой. У всех членов экипажа были парашюты с алюминиевыми пряжками на белых ремнях, а у нового стрелка-радиста – с медными.
Все это мелькнуло в голове и тут же улетучилось, на смену растерянности пришел гнев: нужно что то срочно предпринять! Как бы ни размахивал перед его носом пистолетом этот «эсэсовец», без пилота он пропал. Погибнет Гельмут – крышка и этому русскому шпиону…
– Я не сяду на ваш аэродром, – сказал Гельмут.
Он пристально вглядывался в расстилающийся внизу пейзаж: пока он летел над своей территорией. Внизу по дороге двигалась к передовой техника, подымались желтые облачка пыли. Внезапно «юнкерс» вздрогнул и даже немного задрал нос: русский освободил бомболюк. Вдоль дороги взметнулись черные кусты разрывов, вверх рванулся длинный огненный язык – видимо, бомба попала в грузовик со взрывчаткой…
Гельмут прикусил губу и покосился на русского. Тот крепко сжал его за плечи, тонкие губы тронула чуть заметная усмешка.
– Ты понял приказ?
– Стреляйте, – сказал Гельмут, чувствуя, как пальцы окаменели на штурвале, а веко самопроизвольно задергалось.
– Подумай, Гельмут Бохов, – прищурился русский… – Самолет я и без тебя посажу…
Гельмут услышал, вернее, ощутил, как забухало сердце. Откуда он знает его?
– У тебя еще минута, – спокойно сказал русский. Краем глаза Гельмут видел, как напрягся его палец на спусковом крючке. Гнев и отчаяние душили его, но русский был непробиваем. Неужели он правда сможет посадить самолет?..
– Двадцать секунд…
И Гельмут, втянув голову в плечи, взял нужный курс.
– Вот ты, Гельмут Бохов, и сделал свой выбор, – заговорил русский.
– Вы знаете меня? Откуда?
– Об этом мы еще потолкуем…
«Наверное, техник назвал мою фамилию, – размышлял Гельмут. – Я этого… первый раз в жизни вижу!»
Русский добродушно похлопал его по плечу:
– Не забивайте себе голову пустяками. Лучше думайте о том, как нам лучше приземлиться. Пожалуй, когда будем над аэродромом, покачайте крыльями.
– Если бы я отказался… – начал было Гельмут.
– Я пристрелил бы тебя, – ответил русский. – А самолет с трудом бы, но сумел посадить… – Он улыбнулся, отчего суровое лицо его сразу помолодело. – Чему только на войне, обер-лейтенант, не научишься!
– Капитан… – сказал Гельмут и про себя горько усмехнулся: даже знаки отличия не успел пришить… Какой он теперь капитан? Самый обыкновенный военнопленный! В газетах писали, что коммунисты без суда расстреливают немецких летчиков, а местное население принимает парашютистов на острые вилы и косы…
Ко всему был готов Гельмут Бохов, даже к смерти, но только не к тому, что произошло. Как-то брат Бруно вроде бы в шутку заметил, что Гельмут тугодум… Постеснялся обозвать его кретином. А он и есть кретин несчастный… Летел как раз над дорогой! Тупое равнодушие овладело Гельмутом – будь, что будет… Он слышал, что военнопленные, работавшие на аэродромах, угоняли немецкие самолеты, но про такое, что случилось с ним, ни от кого не слышал. Да и услышь – не поверил бы!..
Вот и отметил он свое повышение!
В полку всем было известно, что он, Гельмут, на горящем «юнкерсе» совершил «мертвую петлю». Об этом сообщили из командного пункта пехотного полка. Гельмута поздравляли. Он получил звание капитана, новый «юнкерс» и совсем молодого стрелка-радиста взамен погибшего Франца. Вечером договорились в казино отметить его повышение. Обещал сам командир полка Бломберг присутствовать. Впрочем, Гельмут скупердяем никогда не был, да и при их опасной фронтовой жизни беречь деньги глупо. Когда советская зенитка зажгла над русским городом «юнкерс» обер-лейтенанта Красса – он даже не смог выброситься с парашютом, – они нашли под матрасом его койки перевязанный резинкой бумажник с крупной суммой марок. Всем стало как-то неудобно. Деньги переслали его родителям, но каждый в душе осудил бедного Красса за накопительство. Копил, копил, отказывал себе во многих радостях жизни, боялся лишнюю рюмку выпить – и вот печальный конец для летчика люфтваффе. Хотя конец его, Гельмута, может оказаться еще печальней…
Под ними открылось продолговатое зеленое поле. Сверху не было видно самолетов, но русский, внимательно смотревший вниз, велел разворачиваться и садиться. Гельмут несколько раз качнул крыльями. На поле выскочили крошечные фигурки, у самого края поля остановилась легковая машина. Гельмут выпустил шасси и выдвинул подзакрылки, – не оставалось никакого сомнения, что это тщательно замаскированный аэродром. Зенитки так и не выпустили ни одного снаряда по ним. Эскадрилья Гельмута не раз пролетала над этим полем, не подозревая, что здесь военный аэродром.
Самолет, гася скорость, затрясся по летному полю. Русский сорвал с себя фуражку, швырнул под ноги; черты лица его стали мягче, на губах заиграла улыбка.
– Красиво-то как кругом и тихо, капитан, а? – произнес русский.

3

Они прогуливались по узкой тропинке вдоль небольшой речки. За их спинами утопал в зелени поселок. У забора одноэтажного дома чернела «эмка». Был теплый вечер, ядреный месяц медленно выкатывался из-за леса. Иван Васильевич Кузнецов и генерал-майор Геннадий Андреевич Греков, оба в штатском, приближались к кромке леса, где речка делала плавный поворот. Пышные кусты спускались к берегу, посередине вода багрово отсвечивала: наступал закат.
– Отчаянный ты человек, Иван! – говорил Геннадий Андреевич. – Немцы могли схватить тебя на аэродроме, подумаешь, надел форму эсэсовца! У них охрана военных объектов хорошо поставлена, сам знаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86