– Пиво у вас свежее? – спросил Семена Иван Васильевич.
– Пиво – как сметана, хоть блины макай, – бойко ответил тот.
– Митя, зайдем? – предложил Кузнецов. – Сметаны по кружке – и в бильярд сразимся?
Дмитрий отказался, и соперники дружно отправились в заведение с заманчивым названием «Милости просим». Кто-то из озорства зачеркнул последние две буквы и подписал другую, получилось: «Милости просю». В окнах горел свет, играл граммофон.
У переезда Дмитрия догнала Тоня.
– Братику, можно я с тобой? – попросилась она.
– В школу ходишь, а тоже говоришь «братику»! – поморщился Дмитрий…
– Красивый… Кузнецов, – заговорила девочка. – И чиво наша Варька нос воротит? Семен тоже видный из себя, только Ваня лучше. У него собака Юсуп. Он давеча сказал, что даст Варе в лесу из нагана пальнуть! А Варька только смеется…
– Чего мать на ужин сготовила? – спросил Дмитрий, ему вдруг захотелось есть.
– Картошку тушеную с грибной подливкой, я ее не могу ись.
– Теперь «ись»! – передразнил брат. – Ну чего ты слова коверкаешь? Прочитала книжки, что я тебе дал?
– У меня дел по дому невпроворот, – с важностью ответила сестра. – Верчусь как белка в колесе. Не до книжек, братику.
– Еще раз скажешь «братику», подзатыльника заработаешь! – пригрозил Дмитрий.
– И чего ты все ко мне цепляешься?
– Где ты такие слова откапываешь? – удивился Дмитрий. – У моей Александры, что ли?
– Все так говорят, – заявила сестренка.
– Читай книжки, Тоня, – сказал Дмитрий. – Темная ты еще, как чугунок.
– Вон чего выдумал! – обиделась Тоня. – Какой еще чугунок?
Они шли по железнодорожной насыпи вдоль путей. Накатанные рельсы поблескивали. Внизу, в ложбине, пышно зеленели кусты. За ними топорщились липовыми маковками молодые елки, а дальше, до самого горизонта, простирался сосновый бор. Несколько дней назад над поселком прогремел первый весенний гром, но дождя не было. На откосе стоял семафор, от него к станции убегали витые стальные тросы. Они крепились на невысоких чугунных столбиках с роликами. Дежурный повернет на станции рычаг, и семафор косо выкинет вверх красную руку; если захочет, может повернуть и второй рычаг, тогда на семафоре поднимется еще рука. И тогда издали кажется, будто семафор грозит небу двумя поднятыми руками со сжатыми кулаками.
Впереди них по бровке шагал стрелочник, на коромысле покачивались два зажженных фонаря: зеленый и красный. Желтый он держал в руке. Дойдя до семафора, стрелочник поставил фонари на землю, а с одним полез вверх по узкой металлической лесенке.
Поравнявшись с семафором, Дмитрий остановился и один за другим подал фонари стрелочнику.
– Хорошее нынче кино показывали? – спросил стрелочник. Он был в телогрейке и ушанке, хотя стояла теплынь. – Вот беда, как кино привезут – у меня дежурство!
– Дяденька, зеленый погас! – сказала Тоня.
– Сейчас мы его запалим, – улыбнулся стрелочник и полез за спичками.
– Небось батьке-то своему, Андрею Ивановичу, помогаешь?
– Я умею семафор открывать, – похвасталась Тоня.
Они пошли дальше к мосту. Дмитрий присел на насыпь, а Тоня побежала через мост на другую сторону. Серые доски подрагивали, а железные перекрытия внизу гулко гудели. Девочка нырнула под мост, а немного погодя с речки послышалось: «Митя-я! Иди сюда-а!» Мост глухо откликнулся, бор подхватил, и пошло гулять эхо.
С непривычки ломили ноги, немного отдавало болью в сломанные ребра, слабость разлилась по телу. Дмитрий курил папиросу и смотрел на луг. Наверное, когда-то Лысуха заливала его не только в половодье, а теперь тут вымахали сосны и ели. С ветвей свешивались просвечивающие насквозь бороды длинного мха. Вода кое-где уже отступила с луга, оставив зеркально поблескивающие окна. Кучевые облака медленно надвигались, меняя очертания. На противоположном берегу в зеленой кружевной дымке белели высокие березы. В постепенно сгущавшемся зеленоватом сумраке то и дело возникали летучие мыши и пропадали, будто проваливались в преисподнюю. Но соловей пока молчал. Может, Кузнецов пошутил?
Все равно Дмитрий был рад, что пришел сюда. Там, за лугом в песчаном карьере, он еще мальчишкой с приятелями ковырялся в земле и выкапывал оттуда полусгнившие ящики с «пукалками» – так назывались устаревшие механические зарядные устройства к гранатам. Сразу после русско-японской войны их вывезли с базы и зарыли здесь. В «пукалку» можно было налить воды, оттянуть пружину и, нажав на кнопку, выстрелить струей кому-нибудь в лицо. Он, Дмитрий, был мастак на такие штуки…
Жизнь идет, он вырос, у него другие заботы, а новые поколения мальчишек роются в карьере и разыскивают пролежавшие в земле не один десяток лет «пукалки». Кстати, нынче во время сеанса он слышал, как в зале негромко щелкали из них мальчишки, целясь в светящихся на экране артистов. Помнится, он как-то подкараулил бабку Сову – мальчишки не любили ее за сварливый характер – и стрельнул водой из пукалки. Сова даже вида не подала, что заметила. Тогда он подобрался поближе, оттянул пружину, и в этот момент бабка проворно повернулась и схватила за ухо… Она крутила, щипала ухо, а он молчал и смотрел на нее злыми глазами. Бабка отобрала «пукалку» и забросила ее в чей-то огород. Когда она его отпустила с распухшим ухом, он перемахнул через изгородь и отыскал свое «оружие», а темным вечером камнем разбил окно в бабкиной избе. Причем целил в керосиновую лампу на столе, да не попал…
Первую звонкую трель соловей пустил откуда-то издали, потом подлетел поближе и, обосновавшись в гуще березняка, защелкал, засвистел. Когда Тонька снова стала ухать под мостом, он схватил палку и стукнул по перилам.
– Ты чего, Мить? – удивилась сестра.
– Слушай, Тонька, – понизив голос, сказал он. – Поет!
– Кто? – завертела галочьей головой с двумя косичками девочка.
– Соловей!
– А-а, соловей, – разочарованно протянула она.
Кузнецов не обманул, соловей был на редкость голосистый. Его трели заставили все умолкнуть вокруг, даже Лысуха затихла. Длинные переливчатые звуки очередями неслись из рощи. Дмитрий вдруг подумал, что ему очень будет недоставать там, в Ленинграде, этого железнодорожного моста, буро впечатавшегося в синее небо семафора с тусклыми разноцветными огнями, разлившейся речки Лысухи и соловья…
– И правда красиво! – прошептала Тоня, глядя широко раскрытыми глазами на медлительные облака. – Я никогда соловья не видела.
– Чуть побольше воробья, невидный такой, серенький, – сказал Дмитрий. – Видно, знает, что неказистый с виду, потому на глаза людям не любит показываться.
– Ой, что я видела-то вчерась вечор, Митенька! – затараторила Тоня. – Суседка, тетя Маня, на огород пришла, все болтала-болтала, а потом тятеньку за шею обхватила и давай целовать…
Дмитрий молча закурил. «Силен батя! – про себя усмехнулся он. – Все еще путается с Широковой… В такие-то годы…»
– Я маменьке сказала, а она меня кухонным полотенцем по лицу, – не унималась Тоня. – Помстилось, говорит, тебе, дурочка! И еще пригрозила: мол, брякнешь, так веревкой… Я-то не слепая, слава богу. Целовалась она с тятенькой, вот тебе истинный крест!
«Удивительная женщина мать, – размышлял Дмитрий. – Виду не подаст, не упрекнет отца словом, а что у нее на сердце, один бог знает… А моя дуреха такого нагородит – уши вянут! У нее ничего на языке не задержится…»
– Какие колена разбойник выворачивает! – Он дотронулся до гладких черных волос сестренки. – Артист! Ты слушай, Тоня, слушай!
– А Саша толкует, мол, ты никудашеньки не поедешь, – заметила сестра. – Говорит, родит тебе двойню, вон у нее какой живот большой!
– Как ты считаешь: ехать мне или остаться? – перевел он на нее погрустневшие глаза.
– Я? – Вопрос брата застал Тоню врасплох. Глаза сосредоточенно смотрели будто бы внутрь себя, губы чуть приметно шевелились. То Варя спрашивала: за кого ей замуж идти? Теперь брат пытает: ехать-не ехать! Разыгрывают они ее, что ли?.. – Она, конечно, хорошая, Саша-то, хозяйственная… И потом ты едешь учиться. Вернешься ведь?
Дмитрий кивнул. Ему было интересно, что еще скажет сестра, вон какой стала рассудительной!
– Ты не такой, как наш тятенька, не будешь чужих жен тискать.
– Так ехать мне или нет?
– Ехай, – выпалила она и перевела дыхание.
– «Поезжай» надо говорить, – поправил он. – Такого и слова-то нет – «ехай».
– А я Саше подсоблю, Митя, ты не сумлевайся, – снова оживилась Тоня. – Не гляди, что я худенькая, по хозяйству все могу, коли надо, даже блины испеку.
– Соловей-то замолчал, – сказал Дмитрий.
– Завтра пойдем слушать?
– Кого?
– Золотого соловья. Я не верю, что он серенький, – золотой, и на голове у него корона.
– Вот ведь умеешь красиво говорить, – потрепал он сестренку по костлявому плечу. – Поёшь не хуже того соловья!


Глава девятая

1

И потом, много лет спустя, Варвара Абросимова не могла понять, как все это могло случиться. Нет, она никогда не пожалела об этом, просто удивлялась себе: оказывается, человек и сам-то себя толком не знает, если способен совершить то, о чем никогда и помыслить не мог… Верь бы она в черта или в нечистую силу, можно было бы происшедшее с ней приписать проискам дьявола. До сей поры Варя смеялась над глупыми россказнями подружек о том, что парня или девушку можно сглазить, присушить к кому-либо или разлучить против их воли. Она знала, что подружки обращаются к Сове за приворотным зельем.
Варя читала книги, о непонятном расспрашивала старшего брата – Митя был для нее непререкаемым авторитетом, – считала себя грамотной, передовой девушкой, активной комсомолкой. Несмотря на веселый нрав и свойственное ее возрасту некоторое кокетство, она была целомудренной и знала, что выйдет замуж только по любви и за достойного человека, а так как ее сказочный принц не появился из туманной дали, она пока принимала ухаживания Семена Супроновича и Ивана Кузнецова, никому, впрочем, из них не отдавая явного предпочтения. Знала, что нравится и Алексею Офицерову, но тот свои симпатии к ней проявлял довольно странно: делал вид, что равнодушен, при случае отпускал грубоватые шуточки, задевающие ее самолюбие, ехидничал насчет обоих кавалеров, домогающихся ее благосклонности. И лишь глубоко в глазах у него затаилась грусть. Не самый лучший путь избрал Алексей к ее сердцу – он вызывал у Вари раздражение и досаду.
Сон у Варвары всегда был крепкий, спокойный, а тут стала просыпаться задолго до рассвета и, таращась в потолок, прислушиваться к тишине. Не ощущая прохлады, откинув одеяло, лежала в одной сорочке, следила за неслышно трепетавшими на стенах тенями, за окном срывались со сверкающих сосновых иголок крошечные золотые стрелы и мельтешили перед ее широко раскрытыми глазами. Почему-то возникало улыбающееся лицо кудрявого Семена Супроновича, она вспоминала его сильные и вместе с тем ласковые руки, светлые, как талая вода, глаза его жестковато смотрели на нее. И ей это нравилось. Иногда он, чтобы не смущать ее, отводил взгляд в сторону и вздыхал… А ей было весело! Вздохи его только прибавляли ей кокетства, будто невзначай, она прижималась к нему. Становилось жутко и вместе с тем хотелось, чтобы он обнял ее, поцеловал, но при первом же его движении Варя отодвигалась, напускала на себя неприступный вид, а он закуривал и начинал издеваться над Иваном Кузнецовым.
Эго была его излюбленная тема. Семен удивительно точно умел подметить все промахи и недостатки соперника. Варя бы и внимания не обратила на такую мелочь: Кузнецов, когда о чем-либо задумывался, машинально двумя пальцами начинал поглаживать выступающий на шее кадык. Теперь, когда он дотрагивался до шеи, ее разбирал смех. Или еще одна привычка: нет-нет да Иван Васильевич незаметно дотрагивался до своего пистолета. Варя этого не замечала, а после того, как сказал Семен, всякий раз прыскала в руку, видя, как Кузнецов щупает кобуру.
Не пощадил Семен и внешности соперника. В раскосых глазах и немного выступающих скулах Ивана узрел что-то татарское и называл его Хамзой.
Иван Васильевич ей нравился ничуть не меньше Семена, но рук его, губ она не помнила, – не лез к ней сотрудник ГПУ целоваться. Вот разные смешные истории, которые он рассказывал, приходили на ум.
Варя знала, утром рано поднимет мать, прилагала все усилия, чтобы заснуть, но сон не приходил…
Мать за завтраком внимательно посмотрела на нее, видно, усмехнулась про себя, а когда отец встал из-за стола и ушел по делам, как всегда немногословно уронила:
– Рано ягодка поспела. К милому Сереженьке сами бегут ноженьки?
– Какому Сереженьке? – смутилась Варя. Она отлично поняла, что та имела в виду.
– Кто больше люб-то? Семен аль этот… с наганом?
– Ну их! – отмахнулась Варя. Она сидела за дубовым столом, покрытым старой, изрезанной ножом клеенкой, и крошила корку хлеба.
– Оба парня видные, чего гордишься? Девичья краса – до возраста, а молодецкая – до веку. Это сейчас ты первая невеста на деревне, а пройдет пяток годков, глядишь, другие подымутся, как белые березки. В нашем бабьем деле главное – своего часа не упустить.
– Мой час еще не пробил… – пропела Варя.
– Семен-то малец уважительный, завсегда первый поклонится. И в батьку пошел, хозяйственный.
– А Ленька нашего Митю…
– За то и в тюрьме сидит, брат за брата не ответчик.
– Ты мне Семена в мужья прочишь? – взглянула на мать Варя.
– Иван тебе не пара, девонька. Приезжий он, не нашенский. Лицом белый, красивый… Намучаешься ты с ним, дочка.
– Да ну их! – беспечно рассмеялась дочь.
Мать чуть приподняла черную бровь.
– Не принеси в подоле, девка, – строго сказала она. – Батька из дому выгонит, слава богу, ты его знаешь.

2

Поселковую художественную самодеятельность организовал Дмитрий Абросимов, он и руководил ею первое время. Потом незаметно все легло на плечи Варвары: она вела спевки хора, ставила «живые картинки», даже было замахнулась на «Клопа» Маяковского, но силенок поставить спектакль не хватило. Заправлять самодеятельностью ей нравилось, она сама хорошо пела, танцевала, хватало у нее выдумки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86