Никогда его таким не видел. Неужели сейчас он искренен? Или все же играет и это представление предназначено для меня? Зачем? Я и так не отличаюсь категоричностью.
В конце концов, что мне до Мелькора, я ведь с ним незнаком и, по попятным причинам, такой чести иметь не буду.
Если это искренне, то, по всему, Гортхауэр безумно его любит. До сих пор – это даже трогательно. И если время не приглушает память у таких, как он, – то черному майа можно посочувствовать.
Почему он на меня так смотрит? Порой – словно призрак увидел. Я что, напоминаю ему кого-то?
Как идет сегодняшнее освещение к его лицу и настойчиво-безумному взгляду! Написать его портрет, что ли?

* * *

Дядя, похоже, не на шутку увлечен майа. Даже на приемах видно, как взгляд Его Величества, словно привязанный, следует за Гортхауэром. Говорят, они очень много времени проводят вместе. Дядя и впрямь выглядит усталым. Еще бы – он, конечно, велик и могуч, но все же человек, а при майа ему хочется выглядеть чем-то большим.
Усталость – ужасная штука. Очередное зелье помогло на три дня, но потом все же пришлось отсыпаться. Воистину, тело – капризная вещь, бессовестно ограничивающая мысль и желания (не все, разумеется, да и речь в данном случае – о количестве отпущенного времени). Так или иначе, оно, тело, порой раздражает – хоть и красивое. Впрочем, через пару сотен лет все равно лежать ему в родовой усыпальнице нарядным и по мере возможности не столь быстро тленным.
Время – не удается порой его рассчитать, и вообще кажется иногда, что я вне его потока. Иллюзия, но сколь ощутимая. И старость свою представляю с трудом. Умом понимаю, до сознания не доходит. Полагаю, однако, что до старости не доживу, что даже радует…

* * *

Кстати, о вечной молодости: дядюшка увлекся Тьмой, – о, если Гортхауэр так с ним беседовал, как мы давеча… Не подлежит сомнению, что Его Величество интересует практическая польза от той или иной вещи и он жаждет знаний о продлении молодости, недаром ныне во дворце пребывает столько лекарей и магов…
Представляю себе сочувственное выражение на лице Гортхауэра. Думаю, он-то из дядиных горестей извлечет столько пользы, сколь это возможно, и немного больше.
Думаю, Мелькора Его Величеству майа преподнесет как источник вечной молодости. Впрочем, увы, бессмертие не заразно…

* * *

Несколько месяцев спустя.
Вчера Рецетел добился у меня аудиенции. Принес очередной проект – ну конечно, «арбитр изящества» – не должность, но – данность, которой не всегда можно и стоит пренебрегать…
Интересно, над таким сооружением ему дядя посоветовал поработать или великий зодчий.опять бежит впереди колесницы? А начертал он проект Храма Тьмы…
Как всегда, это было нечто громадное, изукрашенное вдоль и поперек, как внезапно разбогатевшая крестьянка. Вместить всю эту сомнительную роскошь сможет, пожалуй, лишь площадь перед дворцом.
Рецетел доверительно сообщил, что в качестве места постройки он, возможно, получит Менельтарму. Подумал бы, что будет напоминать сия гора с таким утолщением сверху, – ибо площадь постройки чуть ли не больше площади вершины. Пара-тройка народных названий такого архитектурного памятника сразу завертелась в голове…
В конце концов я сделал несколько замечаний – кажется, отдавив большую часть его любимых творческих мозолей.
Надо полагать, проект в целом дядя уже утвердил. Все же хорошо, что я не являюсь придворным художником…
Конечно, перед тем как велеть пригласить в зал это сокровище, пришлось принять зелье – дорогое, но неплохо действует. Просто очень многое не могу воспринимать на трезвую голову. Мог бы и зелье не потреблять, и Рецетела не пускать, но… В какой-то момент все равно бы он мне на глаза где-нибудь да попался. Мало ли обстоятельств, и каждое почти – причина или хотя бы повод для поиска дополнительных сил. Как у меня раньше получалось обходиться без этого? Ведь, несмотря ни на что, жить все же интересно, и очень многое хочется успеть.
Так что, выпроводив Рецетела, я ушел в мастерскую и занялся наконец полотнами, которые обещал написать для приемной залы дорогуши Бэтанузира. Писал пару дней, не отрываясь, идеи возникали по ходу работы, в паре картин совершенно поменял композицию.
И – резкий упадок сил, словно невидимый кукловод разом отпустил ниточки, движущие марионетку-меня. День валялся в кровати, никого не желая видеть и бодриться для этого.

* * *

День спустя.
Когда слуга доложил о приходе милейшего Гортхауэра, я велел впустить. Почему? Возможно, перед ним бессмысленно строить из себя нечто мифрильное – слишком велика разница в наших сущностях.
Присев в кресло у моего скорбного ложа, он пожурил меня за столь явное пренебрежение здоровьем, впрочем, тут же стал говорить о моей силе и моих же разнообразных талантах; мол, нездраво первым – разбрасываться, а второе – зарывать в землю. То есть, конечно, не то чтобы так уж зарываю, но – мог бы больше. А то я без него об этом не думаю. Всю жизнь так и провеселюсь вхолостую, ничего стоящего не сделав. То, что делаю, – все же, как правило, забава.
«…Ты бы мог, при твоей-то силе…» Какая сила, догореть бы поярче – кажется все чаще, что меня и на сто лет не хватит, если что-то со мной, с моим сознанием не произойдет. А сил – нет. Тут он мне про кровь Мелиан начал рассказывать, про то, сколь сильно она во мне читается, и что понятно, почему я так мечусь, – дела, оказывается, не нахожу… Заняться мне, оказывается, надо чем-то серьезным. Оно, конечно, неглупо сказано, вот только ничего серьезного я почему-то вокруг не вижу. И все меньше – интересного. Неужели я настолько другой, что мне скучно там, где нормальным людям хотя бы весело?..

* * *

Полгода спустя.
Стройка эпохи, точнее – эпохальная стройка Храма Тьмы в разгаре. Безмерно надоел стук кувалд и всякого прочего, чем строят, вперемешку с бодро-хвалебными гимнами.
Перенес спальню в подвал.
Гортхауэр согласился, что этот новый храм – редкостная безвкусица, но зато богато выглядит, и это мы, далекие от народа эстеты, видим недостатки.
– Да он складывается из недостатков, а скрепляющий раствор – фатальное отсутствие вкуса! – бросил я. – И ежели народ это проглотит, значит, он того стоит, народ.
Собственно, что тут такого? Ну еще одну площадь изуродовали, всякой дряни уже и так немало воздвигли за последнее столетие. Рецетел вовсю влезает в историю. И раньше шустрый был, а теперь совсем с цепи сорвался, шедевры свои в каждый угол воткнуть норовит. Еще с тех пор, когда через пару лет после победы он пытался пристроить дядину статую в десять человек высотой в гавани Андуниэ – Владыка Запада, как же… Впрочем, почтенный Амандил вежливенько его послал куда подальше, и теперь сей шедевр красуется на центральной площади в Арменэлос.
Собственно, мне тогда дядя намекал, что желал бы себя поосновательней увековечить, но я от заказа увильнул, заявив, что у меня прошел период реализма и ныне я интересуюсь линейно-пластическими средствами самовыражения. Дядя отстал – а то я еще, чего доброго, такого наваяю…
А Рецетел заказ и подхватил. Теперь вот совсем в гору пошел. И пусть себе идет. Я бы мог, конечно, тот же Арменэлос своими произведениями уставить – явно столица бы выиграла. Зато на мои вещи птицы не гадят…
Ага, опять на рассуждения о недеянии потянуло! Просто лень мне, и все, и даже не это – наверное, я просто ни на что серьезное уже не годен. Или даже никогда не был. Некий изначальный изъян, острая душевная недостаточность… Нет какого-то внутреннего стержня, просто горсть блестящей мишуры. Этакое «украшение стола». То есть я сам – наиболее законченное из моих произведений. Сияющий прах, кое-как приводимый в движение от случая к случаю, от встряски к встряске, от зелья к зелью. Даже гореть как-то тускло выходит…

* * *

Храм достроили – культ Мелькора окончательно вступил в свои права. По-моему, любое учение можно испоганить, сделав его официальным. Менельтарму огородили забором и поставили стражу. Впрочем, охраняют спустя рукава, так что самое время что-нибудь там учинить. Какой-нибудь прощальный поклон Великим Валар. Надо подумать, как и кому, в случае чего, это подать.
Гортхауэра не видать – весь в государственных заботах. Вот ведь неймется, соскучился по великим делам, не иначе.
Собственно, майа может торжествовать – заставил-таки нашу светлейшую империю поклониться его возлюбленному Учителю, охмурив одуревшего от гордыни дядюшку… Интересно, что будет в следующем действии? Только досмотрю ли я эту комедию до конца? А вдруг и мне отвели некую роль в этом балагане, не дав до конца прочитать сценарий? Что же, тогда лишь остается утешаться импровизациями…

* * *

Возвращаясь ночью после блужданий по городу и окрестностям, в квартале от своего замка я почти споткнулся о нечто. И это при моем-то умении видеть в темноте. Ясно стало, что этот «нечто» не почтенный горожанин, утомленный вином, а некто, не желающий, чтобы его заметили, – я и сам того не желал, потому, видно, и наткнулся на него в столь темном углу. А вот передвигаться с приличествующими обстоятельствам скоростью и изяществом он был не в состоянии – вглядевшись повнимательней, я увидел лужу крови.
Вином от него не пахло, что исключало последствия пьяной драки, – возможно, молодец получил кинжал под ребро от обидчивого мужа, зазевавшись в чужой спальне. Или – тайный поединок? Долго же он полз в таком случае – подобным развлечениям предаются обычно за городом.
Размышляя так, я, по своему неуемному любопытству, перевернул его на спину и узнал Исилдура! Этот вернейший потомок Верных изредка бывал у меня в прежние времена, храня на лице некое неодобрение вольностям, происходящим в моем замке. Право, с его отцом мне всегда было легче общаться, да и по возрасту мы ближе. Родство-то тут точно ни при чем… «Доброе утро, многоюродный племянник!» – пробормотал я, по возможности аккуратно взваливая на плечи это юное сокровище.
Доволок его, изображая пьяного, что было несложно – тяжеловат почтенный Исилдур, тяжко тащить его, не пошатнувшись, – до боковых ворот моего дома.
Подумал, что звать никого не стоит, лучше сначала разобраться, в чем дело: Верных сейчас давят, как тараканов.
Оттащил его в потайную комнату, уложил. Одет он был подчеркнуто никак, ни украшений, ни родового герба. Когда разрезал рубашку, из-за пазухи выпал плод – он и без сознания держал руку на груди, только что не вцепившись в него. Чуть не присвистнул – трудно не узнать плод Нимлот! Вот оно что! Интересно, зачем он вздумал его утащить? Спрятав находку в потайной ящик, я стал возиться с родственничком – уж этому нас учили. Досталось ему порядком, но теперь он был вне опасности. На всякий случай заперев комнату, я поднялся в залу, где меня дожидались с десяток приятелей. Кровь все еще бурлила во мне, я распорядился подать вина – но тут вбежал испуганный слуга и доложил, что королевская стража требует впустить ее. «Пусть войдут!» – процедил я. Те и ввалились в залу через пару минут и начали расспрашивать, не заметил ли кто где чего подозрительного, потом прямо сообщили, что некий преступник покусился на Белое Древо и, раненый, не мог уйти далеко. Я слушал их очень внимательно, и тут кто-то из них поинтересовался, что я делал в последние два часа. Тут я расчетливо сорвался, заорав, что всю ночь провел, таскаясь по разным притонам, два часа назад был у любовницы, чье имя не позволяет назвать честь Высших, потом сбежал через окно, а потом в портовом кабаке снял прелестного мальчика на полчаса, а сейчас вот пью, вернувшись после трудов, приличествующих истинному аристократу, а если их интересует мальчик, то могу прогуляться с ними еще раз в тот же вертеп, и по моей рекомендации они получат скидку…
Сцена была достаточно безобразной, чтобы стражники, покраснев и незаметно плюясь, пожелали мне доброго утра и отправились восвояси. Гости тоже засобирались, один из них, любезный Урехил, поинтересовался, не надо ли мне чем-то помочь, но я, резко сменив интонацию и манеры, заверил его, что сорвался, но сейчас мне уже лучше и я отправляюсь спать.
Затем я поспешил в убежище Исилдура и нашел ревнителя светлой старины беспокойно озирающимся, зажав в руке меч, который я не счел нужным спрятать. Увидев меня, он остолбенел, затем с яростью вопросил, куда я дел плод. Хотел сказать, что съел со сливками и корицей, но юноша был столь взволнован, что я, единственно из опасения за его здоровье, поспешил его успокоить и искомое вручить. Он мрачно заявил, что должен немедленно мчаться в Андуниэ, к отцу и деду. Я принес ему свежую одежду и, пока он облачался, попросил хоть рассказать, с чего он воспылал такой страстью к растительной пище. Он вспыхнул от возмущения, но, вовремя припомнив мое всегдашнее обращение и исполненный благодарности, процедил, что Верным удалось узнать о решении короля срубить Древо и сжечь его в Храме как первую жертву.
– Это все проделки Саурона! – прошипел он, кутаясь в плащ. – И эту тварь ты принимаешь в своем дворце! Ты, конечно, меня спас, и я тебе благодарен, но подумал бы о своем поведении! А может, ты предал меня, пока я тут валялся?!
В ответ я предложил ему катиться вон из моего дворца, а когда подлечится, прийти в Плакучую рощу за городом – там я поучу его логике и манерам, принятым в обращении со старшими. После чего вывел его через потайной ход на окраину, пожелав приятной дороги и передав горячий привет родне.
Вернулся вымотанным окончательно: зелье прекратило свою работу, и я еле переставлял ноги. Придя в спальню, свалился на кровать в чем был и провалился в скользкую темноту.
Очнулся в ознобе, меня трясло и бросало то в жар, то в холод – редкостная гадость. Тут слуга доложил, что пришел Гортхауэр и просит принять его, – только не хватало, чтобы меня таким кто-то созерцал! Да еще он – снова! Но гость настаивал, и я, плюнув на все, повелел впустить.
Тот уселся в изголовье, извлек пару склянок, что вечно у него при себе, что-то над ними пошептал, потом влил их обе в кубок и дал мне выпить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75