Да и эти другие, судя по лицу моего с
тарика Лукзена, обыкновенно очень общительного, a на этот раз не обмолвив
шегося ни единым словом о том, что произошло, Ц точно также, лишь в самих с
ебе, переживали надвинувшееся на родину несчастие.
Наступило утро 3-го марта. Наш поезд, вышедший в три часа ночи из Пскова, уже
двигался по направлению к Могилеву, в ставку.
Будущего уже не было, дорогое, милое прошлое рухнуло куда-то в пропасть, а
настоящее пока было похоже, своею видимостью, с прежним: жизнь в нашем пое
зде наружно шла своим обычным, размеренным ходом.
Государь и после отречения продолжал сохранять, не только для нас, его лю
бящих, но и для людей посторонних, равнодушных, все то присущее ему величи
е, которое эти последние думали, что можно с него снять. Это и замечалось и
чувствовалось мною как во время остановок на станциях, так и по приезде в
Могилев и во время дальнейшего пребывания в ставке.
Во время этого переезда все лица ближайшей свиты, находившиеся в поезде,
решили сообща записать до малейших подробностей, чуть-ли не по минутам, в
се то, что происходило за эти три дня, и Нарышкин записывал все подробно по
д нашу диктовку, хотел напечатать на пишущей машинке и дать это описание
каждому из нас. Копии телеграмм главнокомандующих мы получили, наш общий
дневник он переписать не успел.
Государь рано утром с дороги послал в Киев телеграмму своей матери, импе
ратрице Марии Федоровне, прося ее приехать на свидание в Могилев, а также
телеграммы в Царское Село Ц ее величеству и в Петроград великому князю
Михаилу Александровичу, уведомлявшую о передаче ему престола.
Телеграмма эта наверно не дошла, так как, судя по воспоминаниям В. Д. Набок
ова, великий князь «очень подчеркивал свою обиду, что брат его «навязал»
ему престол, даже не спросив его согласия».
Насколько помню, судя по рассказам лиц, читавших в ставке эту телеграмму,
она была очень сердечна и была адресована на имя его императорского вели
чества Михаила и в ней были между прочим слова: «прости меня, если огорчил
тебя, и что не успел своевременно предупредить», «останусь навсегда верн
ым и любящим тебя братом». а также и выражение: «последние события вынуди
ли меня бесповоротно решиться на этот крайний шаг».
Около четырех с половиной часов дня, когда поезд стал подходить к какой-т
о станции, скороход предупредил меня, что его величество собирается выйт
и на прогулку. Остановка была недолгая, всего несколько минут. Я вышел на р
ельсы с противоположной стороны от платформы. День был се-Рый, ненастный,
темнело. Была оттепель. Сильная грязь и нагроможденные поленицы дров ост
авляли очень мало Места для прогулки. Государь уже успел спуститься из с
воего вагона и, увидя меня, направился в мою сторону:
«А и вы, Мордвинов, вышли подышать свежим воздухом», как-то особенно добро
и вместе с тем, как мне показалось, необычайно грустно сказал государь и п
родолжал итти вперед. Я пошел рядом с ним. Мы были совершенно одни Ц все м
ои товарищи по свите оставались в вагоне. Ординарец, урядник конвоя, нахо
дился далеко.
Впервые за эти мучительные дни мне явилась неожидан, ная возможность ост
аться на несколько минут с глазу на глаз с государем, олицетворявшим мне
мою родину, с человеком, которого я так любил и за которого теперь так стра
дал…
Я чувствовал его душевное состояние, мне так хотелось его утешить, облег
чить. Так стыдно было перед ним за все совершившееся. Но чем утешить, что с
казать Ц шевелилось напрасно в моем затуманенном, подавленном мозгу: ск
азать про «главное», про напрасное отречение Ц теперь уже поздно, А утеш
ить, но чем же? чем? Ц все с большими му чениями проносилось в моих мыслях…

Государь шел так же молча, задумавшись, уйдя глубоко в себя. Он был такой г
рустный, ему было так «не по себе»…
Я посмотрел на него и вдруг заговорил, почти бессознательно и так глупо и
путанно, что до сих пор краснею, когда вспоминаю эти свои взолнованные «у
спокоения», остав шиеся в наказание у меня в памяти.
Ц Ничего, ваше величество, Ц сказал я, Ц не волнуйтесь очень, ведь вы не
напрашивались на престол, а, наоборот; вашего предка, в такое же подлое вре
мя приходилось долго упрашивать и, только уступая настойчивой воле наро
да, он, к счастью России, согласился нести этот тяжелый крест… нынешняя во
ля народа, говорят, думает иначе… что ж, пускай попробуют, пускай управляю
тся сами, если хотят. Насильно мил не будешь, только что из этого выйдет.
Государь приостановился.
Ц Уж и хороша эта воля народа! Ц вдруг с болью и непередаваемой горечью
вырвалось у него. Чтобы скрыть свое волнение, он отвернулся и быстрее пош
ел вперед. Мы молча сделали еще круг.
Ц Ваше величество Ц начал опять я Ц что же теперь будет, что вы намерен
ы делать?
Ц Я сам еще хорошо не знаю Ц с печальным недоуме нием ответил государь
Ц все так быстро повернулось… на фронт, даже защищать мою родину, мне вря
д ли дадут те перь возможность поехать, о чем я раньше думал. Вероятно буду
жить совершенно частным человеком. Вот увижу свои матушку, переговорю с
семьей. Думаю, что уедем в Ливадию. Для здоровья Алексея и больных дочерей
это даже необходимо, или может в другое место, в Костромскую губернию, в на
шу прежнюю вотчину.
Ц Ваше величество Ц с убеждением возразил я Ц уезжайте возможно скор
ее заграницу. При нынешних условиях даже в Крыму не житье.
Ц Нет, ни за что. Я не хотел бы уехать из России, я ее слишком люблю. Заграни
цей мне было бы слишком тяжело, да и дочери и Алексей еще больны.
Ц Что ж, что больны, Ц начал было я, но кто-то подошел и доложил, что время
отправлять поезд, и мы вошли в вагон.
В Орше, куда уже под вечер прибыл наш поезд, к нам в купэ вошел Базили Ц чин
овник министерства иностранных дел, заведывавщий дипломатической канц
елярией в ставке. Он выехал к нам навстречу из Могилева по поручению гене
рала Алексеева с портфелем каких-то срочных бумаг для доклада его велич
еству в пути. Что это были за бумаги, я не помню, хотя Базили о них и упоминал
: кажется, они касались уведомления союзников о случившемся. Помню тольк
о, что он говорил о своем участии в составлении манифеста об отречении и, к
ажется, сообщил, что манифест этот, по просьбе Родзянки, пока решено не опу
бликовывать.
Базили был очень угнетен и взволнован, на нем просто лица не было. Его охва
тывал ужас при мысли о том, что будет дальше, так как в Петрограде, якобы, уж
е не удовлетворялись отречением и видимо не желали, чтобы и Михаил Алекс
андрович сделался императором.
Он как-то трагически посматривал на купэ Воейкова и все повторял: «на его
бы месте, я теперь, вот так бы поступил» Ц и приставляя руку к своему виск
у, намекал на самоубийство.
Воейкова я не особенно любил, вернее, я был к нему со-зсем равнодушен. Скла
д его характера не вызывал больших симпатий и у других, но тогда мне было е
го очень жаль. Я и ранее недоумевал во многом, когда его обвиняли в том, в че
м он не мог, при всем желании, быть повинен, и что ему приписывала сплетня…

Кроме того, справедливость требует сказать, что в те дни В. Н. Воейков был о
дин из немногих, вернее, пожалуй, единственный, кто правильно и твердо оце
нивал обстановку, убежденно приравнивая ее не к стихийно разыгравшейся
революции, каковою рисовалась она в глазах Родзянко и главнокомандующи
х фронтами, а к простому бунту запасных и петроградских рабочих. Это убеж
дение я лично слышал от него, следуя с ним в одном автомобиле за государем
на вокзал, при нашем отъезде из Могилева, и я вынес впечатление, что это же
убеждение не покидало его и по приезде в Псков, вплоть до вечернего разго
вора с Рузским.
Имел ли он возможность передать с известной силой это свое мнение госуда
рю еще до подписания телеграммы об отречении Ц я не знаю; но если да, благ
одаря такой возможности, ему одному удалось бы в те минуты и часы, в тот де
нь исполнить свой долг перед его величеством и родиной Но его обычная ск
рытность, далеко выходившая за пределы необходимости, и всегдашнее неже
лание делиться с нами своими заботами и тревогами, сыграли в данном случ
ае и для него и для нас очень плохую роль. И, если отлично, и граф Фредерике з
нали уже, еще до вторичного прихода генерала Рузского с двумя генералами
2-го марта, что вопрос идет об отречении, и сочли нужным об этом нам не сказ
ать, то этим они лишили нас и последнего утешения и возможности всем сооб
ща явиться к государю и умолять его отклонить домогательства лишь одног
о Петрограда, возмущавшие нас от всей души. Но, вероятно, и для графа Фреде
рикса и Воейкова состоявшееся отречение явилось таким же неожиданным, к
ак и для нас.
К нашему, в том числе и графа Фредерикса и Воейкова, отчаянию, как я уже ска
зал выше, мы об этом узнали слишком поздно Ц уже тогда, когда телеграммы б
ыли подписаны и находились в руках Рузского.
Правда, свите, в том числе и Воейкову и графу Фредериксу, удалось оттянуть
посылку роковых телеграмм до вечера, в надежде, что, как казалось нам, веск
ие доводы Шульгина придут к нам на помощь. Эти доводы пришли на помощь не н
ам, а другим… Пусть об этом судят история и русский народ, принимая, однако
, во внимание, что в те дни лживое слово вызвало растерянность не только у
мирных статских, но и у генералов, награжденных крестам за храбрость.
Базили был принят государем и, после короткой остановки в Орше, поезд дви
нулся дальше.
Не помню, на какой станции, недалеко от Могилева, ко мне в купэ пришел встр
евоженный старик Лукзен и предупредил меня, что он слышал на вокзале, как
какие то, вероятно, прибывшие из Петрограда, солдаты рассказывал что пол
учено распоряжение, немедленно по прибытии в Могилев, арестовать весь им
ператорский поезд и всех нас отправить в тюрьму. Я его успокоил, как мог, г
оворя, что «не всякому слуху надо верить» и что он сам скоро увидили что вс
е это выдумки. Но некоторые сомнения все же не переставали тревожить мен
я.
К вечеру мы прибыли, наконец, в Могилев.
На платформе, вместо ареста и тюрьмы, обычная встреча, даже более многолю
дная, более торжественная, чем всегда. Прибыли и все иностранные военные
представители к полном составе миссий, обыкновенно отсутствовавшие В т
аких случаях.
Француз, генерал Жанен, и бельгиец, барон де Риккель, молча, но особенно си
льно и сердечно, как бы сочувствуя и угадывая мое настроение, пожали мою р
уку, как и серб, полковник Леонткевич, видимо взволнованный больше всех.

Государь вышел, молча поздоровался с генералом Алексеевым и, обойдя, не о
станавливаясь, всех собравшихся, вернулся в вагон.
Было решено сначала, что мы останемся и будем жить в поезде, но после обеда
вышла перемена: подали автомобили, его величество сел с графом Фредерик
сом и уехал в губернаторский дом, а мы двинулись по пустынным улицам всле
д за ними.
В помещении верховного главнокомандующего было все попрежнему, как и. че
тыре дня назад.
Утром, в субботу 4-го марта, после бессонной, кошмарной ночи, в которой, на э
тот раз, опасения за судьбу своей семьи играли не малую роль, я отправился
, как всегда, в губернаторский дом к утреннему чаю.
Государь был уже в столовой, немного бледный, но приветливый, наружно спо
койный, как всегда. От его величества мы узнали, что в этот день прибывает
в Могилев вдовствующая государыня Мария Феодоровна и что приезд ожидае
тся перед завтраком, около 12 час. дня.
Что делается в Петрограде и остальной России Ц мы не знали: утренних аге
нтских телеграмм больше уже не представляли. Днем, на мой вопрос по повод
у этого обстоятельства, кто-то из офицеров штаба ответил, что это делаетс
я нарочно, по приказанию начальника штаба, так как известия из Петроград
а были настолько тягостны, а выражения и слова настолько возмутительны,
что генерал Алексеев не решался волновать ими напрасно государя.
Но мы все же узнали, что волнения начали уже охватывать не только Москву, н
о и некоторые другие города, и что окончательно сформировалось временно
е правительство, в котором Керенский был назначен министром юстиции. Пом
ню, что последнее известие меня, подавленного и ничему более не удивлявш
егося, даже вывело из себя: челочку, надругавшемуся в эти дни сильнее всех
над нашим Основным законом, поручали самое главное попечение о нем.
Мог ли я думать, что через каких-нибудь два-три месяца мне придется, во имя
справедливости, отнестись к этому Человеку даже с теплым чувством призн
ательности и лично простить ему многое за его, хотя и слишком поздно, но вс
е же искренно проявленные не только уважение, но, видимо. и любовь к госуда
рю и его семье.
По словам многих лиц, Керенский очень близко принимал к сердцу судьбу ар
естованной царской семьи и старался «делать, что мог» для ее облегчения.

Его зять, полковник Барановский, рассказывал своим сослуживцам по ставк
е, передававшим впоследствии это мне, как однажды в поезде, будучи уже во г
лаве правительства, Керенский, «как исступленный» бегал по коридору в ва
гоне и в неописуемой тревоге выкрикивал: «нет… их убьют… их убьют… их над
о спасти, спасти во что бы то ни стало».
Его возбуждение было на этот раз совершенно искренно; представляться не
было надобности ни перед кем, так как в вагоне никого кроме Барановского
и его не было.
В описываемый день я был дежурным при его императорском величестве. Госу
дарь сейчас же после чая направился, как и до отречения, в штаб, к генералу
Алексееву. Со провождал я один. Дворцового коменданта на этот раз не. было
. За те несколько шагов, которые приходилось сделать от губернаторского
дома до помещения генерал-квартирмейстерской части, я успел только спро
сить у государя, нет ли известий из Царского Села, и его величество ответи
л что, к сожалению, не имеет, но что все же надеется по лучить, так как уже и с
ам послал телеграмму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41