- А про кулацкие обрезы вы не слыхали? Про гибель активистов и селькоров вы тоже ничего не знаете?
- У нас таких случаев не было. А если они и были в других местах, так это еще не повод для расправы с невинными детьми, пусть даже и зачисленными по кулацкой линии.
- А вы ничего не слыхали про теорию и практику классовой борьбы? Вы думаете, с нашими детьми считались в гражданскую войну? Не выбрасывали их из домов и не рубили шашками только за то, что они Комиссаровы дети?
- Во-первых, у нас теперь не война, а во-вторых, повторяю, дети Алдонина не виноваты в том, что пострадали дети какого-либо красного комиссара. И оттого, что кто-то пострадал, я не стану выбрасывать на мороз этими руками, - Мария растопырила пальцы и потрясла поднятыми руками, детей Алдонина, Клюева, Амвросимова и кого там еще. Не стану! Мне такой оборот классовой борьбы не подходит. Я не хочу в такой рай, который создается подобными методами! Не хочу! И возвращаю билетик обратно, как сказал Достоевский.
- Если вы заодно с этим мракобесом Достоевским, то нам вместе с вами делать нечего. Кладите партбилет! - Последнюю фразу инструктор произнес угрожающим тоном, словно команду подал.
Но Мария поглядела на щеголеватого полувоенного долгим взглядом сощуренных потемневших глаз и спокойно сказала не ему, а Тяпину:
- Партбилет я отдам, кому положено, если спросят. А вам, Митрофан Ефимович, я кладу заявление об уходе с работы.
- Ну и клади! - озлобился Тяпин. - Тебе уж давно пора выметываться из райкома. Скатертью дорога.
- К-кулацкие прихвостни, - процедил сквозь зубы приезжий инструктор вслед Марии.
Вот и все... Вот и все... Вот и все... - стучало у нее в груди, шумно отдавалось в висках, закладывало уши. Сознание непоправимой беды будоражило ее, что-то закипало там, в груди, подымалось кверху и застревало в горле, душило, и если бы не ярость на этого чистенького полувоенного, она бы присела на первую приступку выходной лестницы и разревелась, как бывало в детстве...
- А... чему быть должно, того не миновать, - произнесла она вслух, оказавшись на улице.
Морозный ветерок холодными иголками легкой поземки ударил ей в лицо и в шею, она перевела дух и только тут спохватилась, что вышла враспашку. Застегнулась, завязала пуховый платок узлом на груди...
Осмотрелась... Куда идти? Было уже поздно, во многих домах погашены огни, на пустынной сельской улице - ни души. Стояла мертвая тишина, лишь улавливалось легкое шуршание поземки о крышу да раздавался отдаленный одинокий собачий брех, словно доносился из преисподней. Дома теперь гости - Михаил приехал, а ей что за веселье? Утром проснется - куда идти? Что делать? У Бородиных ей теперь не житье. А в Тиханове делать нечего. Теперь только туда, к нему. Он - единственная отрада ее и спасение. К Мите!
Она шла по ночной и скучной зимней дороге и живо воображала себе, как напугает бабку Неодору своим поздним приходом, как прильнет к нему, прижмется всем телом и успокоится. "Ах, Маша! Милая Маша! - скажет он, радуясь. - Какая ты умница, что так сделала". И она ему скажет: "Я это сделала ради тебя. Я не могу без тебя. Я люблю тебя". И заплачет. И он станет утешать ее: "Глу-упая, успокойся! Радоваться надо, а не плакать. Мы славно заживем с тобой". И ей сделается хорошо, и она успокоится и уснет.
Все так и было, как она воображала себе, - и бабка Неодора испуганно лепетала за дверью:
- Что ты, Христос с тобой, в такую темень? Ай беда стряслась?..
И не удержалась она, расплакалась от расспросов у самого порога; и он обнимал ее, утешая, целовал в холодные губы, в мокрые щеки, в глаза. Когда же она сказала, что пришла к нему навсегда, что ушла с работы и что жить ей больше негде, он даже крикнул с притворной строгостью:
- Да что ж ты прямо не сказала? Чего нам в сенях-то хорониться? Пошли, жена моя, в светлую горницу, я тебя гостям так и представлю.
- Каким гостям? - испугалась она.
- Да все друзья наши... Роман Вильгельмович, Костя да Соня Макарова.
- Погоди ты, ради бога! Дай хоть я слезы вытру, в себя приду...
- Глупая, в слезах-то лучше... Люди сходятся и живут не столько в радости, сколько в муках.
- Типун тебе на язык!
- Пошли-пошли!
Он почти силой втащил ее в горницу и сказал от порога:
- Поздравьте нас, други. Вот - жена моя! - развязал платок на груди ее, снял пальто и, обнимая за плечи, провел к столу; она смущенно улыбалась, пожимая протянутые к ней руки.
- Кажется, хозяин обалдел от счастья? Но мы ему напомним, так это-о, сухая ложка рот дерет! - прыснул Роман Вильгельмович.
На столе стояли бутылка рыковки и бутылка портвейна.
- Ради бога, извините! - Успенский бросился наливать в рюмки вино и водку, себе плеснул в стакан.
- За счастье новоявленной четы Успенских, за вашу стойкую любовь в этом непостоянном мире! - сказал Костя, подымая рюмку.
- Так это-о, горько! - крикнул Роман Вильгельмович.
- Да, друзья мои, горек наш удел, - сказал Успенский, помрачнев. Извини, Маша, но мы и в самом деле собрались здесь в минуту горькую завтра начинают выселять из Степанова: двенадцать семей обречены на изгнание из родных домов. Двенадцать семей! И малые и старые... И не осуждай нас за эту вечеринку, мы пришли на помин по невинно осужденным.
- В Тиханове намечено к высылке двадцать четыре семьи, - ответила Мария, и слезы появились на ее глазах, задрожали губы, но она пересилила себя. - Я должна была возглавить одну из боевых групп по раскулачиванию... Но отказалась... Вот почему я здесь...
- Что за грех содеян, если искуплять его должны дети малые? - сказал Успенский.
- Да в чем родители виноваты? В том, что много работали? - спросила Мария, не вытирая слез.
- Маша, кулаки есть кулаки... В потенции они враги социализма, ответил Герасимов.
- Да какие они кулаки! А если и кулаки, если и враждебны, так ведь враждебность - еще не вина! Вину доказать надо.
- Ты виноват уж в том, что я хочу есть, сказал волк ягненку, так это-о, - Роман Вильгельмович кривил губы, сдерживая неуместный смех.
- Да, товарищ волк неумолим, - грустно заметил Успенский. - И чудится мне, что за сим наступит и наша очередь...
- И тем не менее... - Роман Вильгельмович вскинул голову и прочел высоким голосом:
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, что средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Именно бессмертья! Ибо душа стремится изведать то, что гибельно для тела. Итак, что судьбой предназначено, то и встретим с открытым лицом. Выпьем же за любовь, которая не боится смерти!.. И еще раз - горько!
- Горько! - подхватили азартно Костя и Соня.
Мария с Дмитрием Ивановичем расцеловались, и все выпили.
На закуску были грибы да капуста. Но никто и не притронулся к ним. Набросились с расспросами на Марию: какие были директивы? Кто намечал сроки? Куда повезут раскулаченных? Что разрешается брать с собой? Откуда уполномоченные?..
Расспросы да разговоры затянулись за полночь, до третьих петухов.
- Как только он сказал про теорию классовой борьбы, так все во мне перевернулось, - рассказывала Мария, вспоминая о своей стычке с приезжим инструктором. - Ах вы, думаю, клопы на теле классовой борьбы! Присосались к большому делу, чтобы злобу свою утолять и сводить старые счеты? Ну нет, я вам в таком случае не попутчица. Слуга покорная...
- А между прочим, насчет теории он это искренно, - сказал Успенский. Вся хитрость именно в теории, вернее, в искажении ее. В этом и собака зарыта.
- Перестань, Митя! - испуганно и с мольбой произнесла Мария.
- Именно, именно там вся причина. Ни Возвышаев, ни Тяпин, ни этот твой приезжий инструктор сами по себе ничего не значат. Ты напрасно грешила на Возвышаева, что-де он мстит за свое ничтожество. Он слишком глуп для этого. Просто он аккуратный и очень исполнительный, вернее, старательный человек. А если хочешь еще откровеннее - простодушный человек.
- Возвышаев простодушный! Ну, знаешь! - вырвалось у Марии.
- Да, да. Он уверовал в силу и беспорочность теории и полагает в простоте душевной, если все будет исполнено по-писаному, то оно сразу и настанет, всеобщее счастье. А потому - жми полным галопом.
- Ну где же, в какой теории написано про то, что надо мужиков разорять, выбрасывать на мороз малых детей? Опомнись, Митя!
- Полно тебе, Маша. Для таких, как Возвышаев, любая бумага - теория, а бумагу эту пишет порой писачка, а имя ему собачка, как говорил Гоголь. Все дело в том, что разумеет каждый читающий, а еще страшнее - каждый трактующий ее, тот самый, кому дано право применять ее, накладывать, как трафарет, на живую жизнь. У кого какой замах. А простору для удара в ней хоть отбавляй.
- Выходит, опять виноват Ленин? Это уже старо, Дмитрий Иванович, сказал Герасимов.
- Я этого не говорил, - ответил Успенский, как бы с удивлением.
- Ну как же? Если весь гвоздь в теории, а Ленин создатель государства... Следовательно?
- Да, Ленин создал государство и партию. И на сим пока поставим точку, так это-о... - сказал Роман Вильгельмович. - Что же касается теории, так она, батенька мой, создавалась еще задолго до Ленина и даже до Карла Маркса... Устроить жизнь человека без бога, без религии - давненько пытается так называемый прогрессивный материализм, понимаете ли...
- И Маркс, и Ленин были, пожалуй, слишком трезвыми реалистами по сравнению с теми, более ранними, фанатиками! - подхватил Дмитрий Иванович, загораясь.
- Какими ранними? Коммунизм как понятие начался с Маркса и Энгельса, возразил Костя.
- Чего?! - удивился Успенский и поклонился в его сторону: - Здрасьте пожалуйста! Вы пришли, молодой человек, не на занятие кружка по изучению политграмоты... Так вот, запомните: отцом раннего коммунизма уже более ста лет считается Гракх Бабеф. Маркс был доктором, ученым человеком, его коммунизм не каждому понятен, он отодвигается в далекое будущее. А у того землемера все просто, как дважды два - четыре. Революция - ничто, пока она дает всем политические права. Зачем они? Надо всех уравнять _имущественно_! То есть не бедных подтянуть к богатым, а богатых низвести до уровня бедных. И сделать это немедленно, силой государственной власти. Посему требовал политической организации во имя переворота и введения диктатуры секретной директории при так называемом самодержавии народа. Самодержавие народа здесь пустая фраза. Никакое самодержавие одних невозможно при диктатуре других.
- Это был удивительный тип, понимаете ли! - поднял палец Роман Вильгельмович. - Когда якобинцы с его теорией пришли к власти, он обвинял Робеспьера в тирании. А после казни этого практика, так это-о, когда сам Бабеф стал заговорщиком, он уже хвалил Робеспьера и обещал еще решительнее уравнять всех. Но не успел: самому голову отрубили! - Юхно прыснул и засмеялся.
- Так это ж буржуазная революция, а у нас пролетарская, - сказал Герасимов.
- Мы говорим о принципе, голова! - воскликнул Успенский. - А принцип того коммунизма таков: силою власти уравнять всех имущественно. Бабеф боялся даже интеллектуального неравенства, а потому требовал обучение свести до минимума. Он считал, что главная опасность идет от "умственного гения". И выдумал этот термин! Отсюда - всеобщее равенство при полном бесправии. Вот чью теорию развивали Петенька Верховенский и Шигалев из "Бесов", которые мечтали горы сравнять...
- Ну, то литературные персонажи. А наши реальные бесы: и Ткачев, и Нечаев, и Бакунин - разве не оттуда пошли? Уж кто-кто, а Маркс их не жаловал, хотя они и пытались прилипать к нему, так это-о...
- Конечно же оттуда! - подхватил Успенский. - Бакунин с его сатанинской формулой - в сладости разрушения есть творческое наслаждение - весь от ранних социалистов. Типичный революционер-космополит, ни в чем границ не признавал; быт, национальный уклад, географические условия - все отметал. Все упразднял: классы, расы, государства. Все поломать, а на обломках построить один образец рабочей жизни, общий для всех. Когда наша интеллигенция стала просвещаться насчет социализма в кружках Станкевича, Петрашевского и прочих, теория уже гуляла по миру в полной силе. В тридцатых годах Буонарроти теоретически развил Бабефа, подновил его, ввел в моду. И прогрессисты радовались. Ну как же? Социализму возвращен его боевой характер, отнятый у него утопистами. Тот же Буонарроти считал, что частная собственность есть преступление против общества. Пьер Леру дошел до последней точки, говоря, что республика без социализма - абсурд. А там еще Луи Блан, Анфантэн, Прудон, Сисмонди... Да мало ли их! А вечный заговорщик Огюст Бланки любому нашему Нечаеву фору мог дать. И все эти просветители трубили в один голос: социальная революция есть только продолжение политической. Сперва власть взять в руки, а потом уж устраивать рай земной по принуждению. Тех же, кто хотел это совершить мирным путем, окрестили ягнятами...
- И мирные социалисты тоже хороши, так это-о... - Роман Вильгельмович сделал значительное выражение и покачал головой: - Один Кабэ чего стоит с его трактатом или романом "Путешествие в Икарию". Его идеальная коммуна в сим произведении, понимаете ли, вырастает из диктатуры Добродетельного Икара. Все там живут по расписанию, как на поселениях Аракчеева: одеваются в одинаковую форму, сшитую из одной и той же эластичной ткани; дома все одинаковые, мебель, утварь тоже одинаковая. И улицы похожи одна на другую. Что надо читать, какие книги? А что не надо читать? Какие зрелища смотреть? Что варить? - все устанавливает начальство и одобряют комитеты, так это-о...
- А Кампанелла в своем "Городе Солнца" догадался ввести специальные ящики для доносов, - перебил его Успенский. - Каждый член коммуны должен писать доносы друг на друга и опускать их, как письма, в такие вот ящики. Вот откуда пошли эти бесы.
- Раньше, так это-о, раньше! - воскликнул Роман Вильгельмович. - Еще Платон сказал: мир идей не от мира сего. Мир идей есть образец для реального мира. Столяр делает стол по образцу идеи стола, так и Демиург создает видимый мир по образцу невидимого, то есть мира идей. Отсюда и модель его идеального государства, в жертву которого приносится все:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106