А сама глазами так и стрижет:
- Бабы, давайте чай пить, да за дровами езжайте!
- Я вчера наездилась, - сказала Надежда. - Спину так наломала, что не разогнусь.
- Ну что жа, - отозвалась Митревна. - Поедем мы с тобой, Авдюшка.
- Запряги им хоть лошадь, - проворчала свекровь.
Запрягла им лошадь Надежда честь честью, проводила. Вот тебе к обеду, смотрит в окно: батюшки мои! И лошадь в поводу ведут, и от дровней одни головашки тащатся.
- На пенек в лесу наехали... Ну и сани, того, расташшылись.
И пришлось Надежде со свекровью в ночь ехать, собирать и дрова и остатки от саней.
Прошел пост - и рыба испарилась. Когда ее продавали, где? Надежда и не видела. Ни рыбы, ни денег...
- Мама, а как же насчет выручки? - спросила Надежда.
- Какая вам выручка, черти полосатые? Вы пенсию получаете и ни копейки не даете!
Вы - это снохи. Митревна получала семь с полтиной - три на себя, как на солдатку, три на подростка Авдея да полтора рубля на младшего сынишку; Надежда получала всего четыре с полтиной, мальчик жил у ее родителей, а Настасья - три рубля.
- Это на харч дают деньги. А вы их по карманам! - ворчит свекровь.
- Как на харч? Мы ж работаем. Все паи сами обрабатываем! Сколько ты овса продаешь? Сколько шерсти, масла? Две коровы у нас, двадцать овец? На варежки шерсти не даешь! Куда все это идет?
Ну, слово за слово... Распалились. А самовар кипел, завтракать собирались. Свекровь сорвала трубу с самовара, хлоп на него заглушку:
- Черти полосатые! Пенсию не даете - нет вам чаю! Где хотите, там и пейте.
И даже из избы ушла. Хлопнула в горнице дверью и заперлась.
- Вино пошла пить, - усмехнулась Настенка.
У свекрови стоял в горнице большой сундук с расхожим добром, и там, в углу, подглядели снохи, была всегда бутылка водки и кусок копченой колбасы - закусить. И стаканчик стоял. А ключи у нее висели на поясе и хоронились в объемистых складках темной, в белую горошину юбки. Войдет в горницу Татьяна Малахов на, громыхнет крышка сундука, потом - трень-брень: это стаканчик с бутылкой встретится, и забулькает успокоительная влага...
- Ну и черт с ней! - сказала Настенка. - Я домой пойду.
И Митревна засобиралась к своим:
- Что жа, что жа... Я-петь найду чаю...
Ушла. Ей всего через дорогу перейти - свои. Настенка тоже тихановская. А что делать Надежде?
- Ладно, раз вы по домам, и я домой уйду. Но имейте в виду - я уж больше не вернусь. С меня хватит.
Собрала она в узел свои пожитки и через сад, задами, подалась в Бочаги.
Не выдержала свекровь, ударилась за ней, бежит по конопляникам:
- Надя-а! Надежда-а!
А Надежда идет себе и будто не слышит.
- Надя-а! Погоди-кать, погоди!
Остановилась та. Подбегает свекровь - дух еле переводя:
- Ты куда собралась-то, девка?
- Домой!
- Как домой? Твой дом здесь.
- Здесь я уже нажилась. Ухожу я от вас!
- Как уходишь? Весна подошла - сев на носу. А я что с ними насею?
- Да я вам что? И за сохой, и за бороной, и за кобылой вороной? А что коснется - и на варежки шерсти нет тебе...
- Да будет, девка, будет! Я, эта, шерсть вам всю развешу, всю как есть. Косцов найму, и стога смечут мужики. Ты уж давай домой... Ну, погорячились... Не в ноги ж тебе падать!..
- Сейчас я не могу, хоть запорите меня. Вот в Москву съезжу, там посмотрим.
Вернулась она через три дня из Москвы, а свекровь уже в Бочагах сидит, ее дожидает:
- Ты уж, эта, девка, товар-то можешь здесь оставить. А сами-то поедем. Вон и лошадь готова...
Приехали домой - принесла из кладовой мешок шерсти и снохам:
- Нате развешивайте!
- Бабы! - говорит Надежда. - Пока я здесь, берите. А то уеду передумает и шерсть спрячет.
Так и отбилась от свекрови, завоевала себе вольный кредит. От свекрови отбилась - вот тебе свои родители подладились. Сперва отец:
- Давай я тебе помогу овес отвезти.
Ладно, дело стоящее. В Москве овес весной семнадцатого года был по 20 рублей за пуд, а в Тиханове - рубль двадцать копеек. Взяли они десять пудов. Насыпали корзину да два саквояжа. Привезли на станцию. В вагон садиться, а отец говорит:
- Куда с таким грузом? Опузыришься. Давай в багаж сдадим.
Принесли на весы. Весовщик взвесил и спрашивает:
- А что это у вас? (Зерно запрещалось возить.)
- Ну, что? Вещи!
- Уж больно тяжелые. Обождите, я сейчас! - И ушел за контролером.
Э-э, тут не зевай.
- А ну-ка, бери корзину! - говорит она отцу.
- Куда ее?
- В вагон тащи, куда ж еще?
В то время теплушки ходили, двери настежь, что твои ворота. И проводников нет. Он схватил корзину, она - саквояж. И сунули их в первый же вагон. Надежда залезла, отодвинула вещи в угол и посадила на них женщину с девочкой. Второй саквояж отдала отцу и говорит:
- Ступай в конец поезда и растворись там.
Билеты у них на руках, все в порядке. А сама осталась на платформе, похаживает, со стороны наблюдает. Вот прибегает весовщик, с ним контролеры в красных фуражках.
- Где багаж?
А его и след простыл. Они в ближние вагоны сунулись, ходят, смотрят... Ну где найдешь? Клеймо на них, что ли?
В Москву приехали, отец и говорит:
- Ты как хочешь... Вещи сама выноси. Я и в Пугасове довольно натерпелся.
- Э-э, вот ты какой помощничек!
Взяла она носильщика, заплатила ему десятку.
- Куда тебе нести?
- На извозчика.
Принес на извозчика.
- Куда везти?
- Овес нужен?
- Нужен.
- Вези домой!
Сладились по двадцать рублей за пуд. Отец поехал с извозчиком, а Надежда к знакомым, тихановским москвичам. Те в кондитерской работали и сахар продавали по пятьдесят копеек за фунт. А в Тиханове его оптом брали по три рубля за фунт, а на развес и по четыре рубля и по пять. Три пуда взяла сахару, загрузила оба саквояжа, хлопочет с этим сахаром. А отец получил деньги за овес и ходит по Москве, посвистывает.
- Папаша, а где деньги?
- Какие деньги? Ты сахар продашь, вот тебе и деньги. А мне за овес... Вместе трудились...
- Вон ты какой тружельник!
На обратной дороге в Рязани контроль накрыл. Отец встал да на вокзал ушел. Надежда выставила свои саквояжи посреди вагона, а сама в уголок села. Один контролер перешагнул через саквояжи, второй споткнулся. Хвать за ручку - не поднять:
- Что тут, камни, что ли? Чьи вещи?
Молчание.
- Что там за вещи? - спрашивает начальник в военном.
- Да что-то подозрительно тяжелое. Где хозяин?
Нет хозяина.
- Забирай их, на вокзале проверим.
Тут Надежда из угла подает голос:
- Гражданин военный, мое дело постороннее, но только я вас предупреждаю - на них флотский матрос сидел. Он пошел обедать на вокзал. Просил поглядеть.
- Флотский? - военный почесал затылок и говорит: - Ладно, оставьте их.
Поехали!..
Так и возила она то сахар из Москвы, то из Нижнего купорос медный, да серу горючую - торговки на дубление овчин брали да на лекарства. Капитал сколотить мечтала да лавку открыть.
Не повезло, поздно надумала. Пришла вторая революция, и деньги лопнули. Тут лет пять торговали на хлеб. Куда его девать? Обожраться, что ли? Плюнула она на торговлю...
Вернулся муж с войны, отделились от семьи. Делились пять братьев - трое женатых да двое холостых. Кому избу, кому горницу, кому сруб на дом. Андрею Ивановичу выпал жребий на выдел: кобыла рыжая с упряжкой досталась, корова, три овцы, сарай молотильный да восемьдесят пудов хлеба. Одна овца успела объягниться до раздела. Свекровь забрала ягненка.
- Что ж ты его от матери отымаешь? - сказала Надежда. - Или не жалко?
А Зиновий, младший деверь, в ответ ей:
- Ты вон какого сына у матери отняла, и то не жалеешь.
Построились. Пошло хозяйство силу набирать... И опять захлопотала Надежда, размечталась: "Коров разведем, сепаратор купим. Масло на станцию возить будем... А там свиней достанем англицкой породы! Загудим... Кормов хватит. Земли-то на семь едоков нарезано. И лугов сколько! Золотое дно... Только старайся". Да, видать, впрягли их, лебедя да рака, в одну повозку... Один в облака рвется, другой задом пятится.
- Пустая твоя голова! Ну, что ты связался с лошадьми? Вон, Евгений Егорович на коровах-то молзавод открыл. А ты что от лошадей, навозную фабрику откроешь?
- И то дело, - буркнет хозяин, а дальше и слушать не хочет.
С великим трудом убедила она его продать Белобокую кобылу на базаре в Троицу.
- Нагуляется она на лугах-то, справной будет, и лошади пока в цене, а коровы дешевые. Белобокую продадим, а корову купим. Ведь пять человек детей. Щадно с молоком живем...
Ну, убедила... И тут не повезло. Кобылу рыжую угнали! Куда ж теперь Белобокую продавать? На нее вся опора.
Когда Надежде утром сказали, из лугов вернувшись, что кобылы нет, она так и присела. Целый день все из рук валилось. Еще думалось, теплилось: авось найдет лошадь, пригонит хозяин. Нет, приехал на Белобокой...
Приехал вечером, стадо уж домой пустили. Она с подойником во двор собиралась. Вышла на заднее крыльцо. Он лошадь привязывал к яслям. И не глядит. Хмурый. Да и с чего веселиться? Открыла она ворота в хлев - вот тебе, оттуда морда буланая рогастая: "У-у-у!" Бык мирской! С коровой пришел. Да кто его пустил в хлев-то? Пошел, черт! "О-о-о!" - заревел он еще грознее, замотал рогами и пошел на Надежду.
- Ах ты, морда нахальная! - она стукнула ему подойником по лбу и бросилась на заднее крыльцо. - Андрей, Андрей, скорее беги!..
Бык в лепешку смял подойник и двинулся к Андрею Ивановичу. Тот, бледный, пятился от растерянности задом к яслям, растопырив руки, заслоняя лошадь.
- Стукни его чем-нибудь! - крикнул он Надежде. - Я лошадь отвяжу... не то спорет.
Надежда кубарем скатилась с крыльца, схватила полено из клетки колотых дров, стоявшей тут же, и - хлясть его по ляжке. Бык мотнул хвостом, легко обернулся - и за ней.
- Ага, напорись на крыльцо, бес лобастый!
Надежда, раскрасневшаяся, вся взъерошенная, яростно глядела на быка сверху, с крыльца. Эх, кабы когти были, так и бросилась бы на него сверху, вцепилась бы ему в холку. Огреть бы чем, да под рукой нет ничего.
А разъяренный бык, обойдя крыльцо, увидел опять Андрея Ивановича. Тот уже успел сорвать оброть с лошади, отогнал ее прочь, и теперь сам напрягся весь в полуприсяди и, азартно раздувая ноздри, крутил в воздухе обротью, как арканом. Бык, нагибая голову, пыхтя и нацеливаясь рогами, мелким шажком подкрадывался к нему. Оброть, выпущенная Андреем Ивановичем, хрястнула удилами его по морде, и в то же мгновение бык, точно птица, пружинисто подброшенный, полетел на Андрея Ивановича. Тот отскочил за ясли. Бык поддел на рога верхнюю переслежину, опрокинул ясли и с треском раздавил их. Андрей Иванович перебежал к заднему крыльцу, встал у дровяной клетки и начал поленьями, словно городошными палками, молотить быка. Тот мычал высоким утробным ревом, наклонял голову, передним копытом рыл землю и бил себя хвостом по бокам. Лев: "У-у-у-у!"
Меж тем собирался народ. Время вечернее, теплое - на улице и млад и стар, кто скотину у колодца поит, кто собак гоняет, кто на завалинке сидит. А тут потеха с ревом, с топотом, с криками.
- Андрей Иванович! Ты его шелугой одень, шелугой.
- О черт! Это ж не мерин... Ты его шелугой - а он тебя рогом...
- Шелугой, ежели с крыльца... Сам ты черт-дьявол.
- Крыльцо не поветь. Откуда шелуга на крыльце возьмется? Откуда?
- А пошел бы ты к матери в подпол...
- Я, грю, плетью его... Плетью. Савелий Назаркин дома.
- Сбегай за Савелием!
А бык, разъяренный криком да поленьями, осипший от рева, бросился опять на Андрея Ивановича, споткнулся о ступеньку крыльца и, пропахав коленями две борозды, вскочил, мотая рогами, добежал до заднего плетня, забился в угол под кладовую и, обернувшись, наклонив голову, стал готовиться к новому броску.
- Ребята, камнями его! Лезь на кладовую.
Кладовая только еще строилась. Крыши не было - одни стенки да потолок, залитый бетоном. Федька Маклак, старший сын Андрея Ивановича, с приятелями Санькой Чувалом, Васькой Махимом да Натолием Сопатым в момент залезли на кладовую и сверху кирпичами метили быку в холку да в голову. Тот отряхивался только от кирпичной пыли и глуше ревел да копал землю.
- Камень ему что присыпка, один чих вызывает.
- Плеть нужна, пле-еть...
Принесли плеть от пастуха Назаркина. Плеть витая, ременная, длинная... Пять саженей! Конец из силков сплетен, рассекает, как литая проволока. Ручка с кистями на конце... А тяжелая. Размахнешь, ударишь - хлопнет так, что твоя пушка ахнет. Э, рогатые! Берегись, которые на отлете...
Андрей Иванович, увидев плеть, спрыгнул с крыльца, выхватил ее у парнишки и пошел на быка:
- Ну, теперь ты у меня запляшешь...
Перед домом Бородиных поодаль от толпы стоял Марк Иванович Дранкин, по-уличному Маркел. На быка, на толпу любопытных он не обращал никакого внимания; стоял сам по себе возле известковой ямы, курил, обернувшись ко всей этой публике задом, Маркел человек важный, независимого нрава, а если и вышел на улицу, так уж не на быка поглядеть, а, скорее, себя показать.
- Маркел! - кричали ему из толпы. - Мотри, бык меж кладовой пролетом выскочит... Кабы не зацепил.
- Явал я вашего быка, - отвечал Маркел не оборачиваясь и плевал в известковую яму.
Он был мал ростом и говорил сиплым басом - для впечатления; сапоги носил с отворотами, голенища закатывал в несколько рядов - тоже для впечатления.
Андрей Иванович ударил быка с накатом и оттяжкой, тем страшным ударом, который со свистом рассекает воздух и оставляет лиловые бугры на бычьей коже.
Хх-ляп! - как палкой по воде шлепнули.
Бык ухнул, даванул задом плетень, потом ошалело метнулся в пролет между сенями и кладовой. Выскочил он на улицу прямехонько к яме; высоко задрав хвост, радостно мотнув головой, как гончая, увидевшая зайца, он весело полетел на Маркела.
- Маркел, оглянись! - заорали в толпе. - Бык, бы-ык!
Ну да, не на того напали... Маркел стоял невозмутимо, цедил свою цигарку и мрачно глядел вдаль.
Бык сшиб его, как городок, поставленный на попа; тот упал в яму только брызги белые полетели. И нет Маркела...
- Маркел, ты жив?
- Посиди в яме, сейчас быка отгоним.
Но из ямы никто не отвечал.
- Чего он, утоп, что ли?
- Да он утоп! Ей-богу, правда...
- Бык запорол его... под лопатку кы-ык саданет.
- Да спасите человека, окаянные! - завопили бабы от завалинки. - Чего стоите?!
Бык победно обошел вокруг ямы, воинственно помотал рогами и двинулся было к толпе, но, увидев подоспевшего со двора Андрея Ивановича с плетью, свернул на дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106