Вот и все убранство горницы. За этим столом было выпито столько водки, что она не уместилась бы и в чане. Случалось, что скорый на проделки Федорок не раз запускал медную кружку в чан за квасцами.
Однажды напоил своего приятеля, татарина Назырку из Агишева. Так перепились, что квасцы приняли за квас. Что было с Федорком, никто не знает, свалился во дворе и проснулся только наутро в прожженных штанах. А Назырка всем на потеху рассказывал:
- За Тимофеевку выехал - меня и понесло. Сперва столбы телеграфные считал, садился у каждого. За реку переехал - штаны не застегивал, из саней не вылезал - сплошной линией шла, от столба до столба...
Перетянув на животе патронташ, ружье закинув за спину, Федорок вышел на кухню. Тут его опять перехватила Авдотья:
- Дак чего сказали-то? Пошто молчишь? Иль не видишь - дочь заревана.
- Склоняли меня. А куда? Не спрашивай. Не то сама заревешь.
- Ты чего ж? Поддался им, али как?
- Ага! Держи хрен в руку. Я им так и поддамся... - длинное скверное ругательство Федорок завершил только на улице.
- Играй, пошли дармоедов гонять!
Рослый вислоухий кобель запрядал перед ним, заскакал на прямых ногах, выгибая дугой спину и махая хвостом. Они двинулись в конец Нахаловки, в открытое поле.
Стоял тихий морозный день. Солнце светило тускло сквозь кучерявую заметь жиденьких облаков. В голубеньких просветах неба протянулись белесые пряди жидкой кудели, как переметы через дорогу. И дымы над избами тянулись невысоко; какая-то невидимая сила останавливала их, плющила и незаметно растаскивала во все стороны. "Снег пойдет, - думал Федорок. - Это хорошо, заяц теперь жирует перед метельной лежкой".
Он спустился в Волчий овраг и до самых Красных гор шел низом, обследуя каждую тальниковую поросль у застывших и занесенных снегом родничков и бочажин. Снег был неглубокий, с ломким стеклянным настом. Идти было легко, и Федорок в который раз перебирал в уме эту перебранку в сельсовете, когда они обступили его со всех сторон и теребили, как собаки медведя. "Твой зять вредитель... И ты хочешь туда угодить?" "Ты можешь показать свое честное лицо, если осудишь зловредную выходку шептунов и подкулачников". "Рабочее правосудие покарает двурушников и членовредителей". "У тебя есть только один путь честного примирения с народом - публично порвать связи с подозрительным родственником..."
Говорил больше все Зенин, а эти только подбрехивали ему: не будь, мол, дурнем, выступи на общем собрании, осуди предателей. И ты всем нам товарищ и брат. "Кобель беспризорный брат вам и товарищ, брехуны сопатые, - ярился теперь Федорок. - Дали б только волю - всех вас в окна вышвырнул бы из Совета. Не позорьте Советскую власть!" И тошно ему было больше всего от собственного бессилия там, в Совете, от запоздалой этой вот ярости, от сознания невыносимой обреченности. Придут завтра так же за ним, как за Клюевым или как вот за его зятем и... Куда ты денешься, Федор Васильевич Сизов?.. И бежать тебе некуда... Ах ты, горе горькое! Доля ты наша мужицкая. Как собака на привязи. Куда ты от своего дома, от скотины своей, от землицы? И где ты нужен, кому? Работник в тебе состарился... И на чужой стороне ты всем чужой.
От горьких мыслей его оторвал Играй - он черным ястребом перелетел через рыжий тальничек и широким махом, пластая гибкое свое пружинистое тело, легко пошел наверх по крутому овражному взъему.
"Эх, мать честная!.. Кажись, на свежий след напал?" - Федорок азартно бросился наверх, на ходу взводя курки своей старенькой тулки. И уныние, и обиды его мгновенно растворились, будто их водой смыло, душа затрепетала, ожила, и сердце застучало горячо и сильно. В один момент, не чуя ни усталости, ни одышки, выбежал он на гору и увидел, как заяц, словно упругий мячик отскакивая от снежных валов, посверкивая ослепительно белым межножьем, летел по полю, вниз по угору, обходя правым охватом Пантюхино, удаляясь туда к темным ольховым зарослям и рыжим разливам камыша на Святом болоте. А за ним, саженях в ста, поспевая укачливым наметом, терзая и взбадривая душу Селютана отчаянно-звонким, высоким и частым гортанным лаем, уходил, как птица по ветру, его неутомимый Играй.
- О-ле-ле-ле! - загорланил Селютан им вдогонку и сам побежал с юношеской прытью.
"Значит, в ольхи упрет... Туда навострился. Куда ж ему податься?.. думал на бегу Селютан. - Но шалишь, брат. Дудки! Там тебе не спрятаться. Играй выжмет тебя, ущучит..." И, соображая на бегу, что податься из ольхов зайцу некуда, кроме как в камыши, Селютан стал забирать влево, чтоб вперехват от ольхового леса выбрать себе позицию поудобнее и незаметнее на подходе к Святому болоту.
Хорошо держал гон его Играй, шел плотно за зайцем, и высокий, рыдающий от чудного азарта эдакий переливчатый лай, как серебряный бубенец, катился по широкому полю, удаляясь к ольховому лесу. Вскоре и заяц, и собака скрылись, пропали в темном частоколе далекого и слитного леса.
Селютан обогнул конец Пантюхина и по низу дошел до камышей, выбрал поудобнее бережок и залег в снегу, прикрывшись рыжей щетиной осоки. Отсюда хорошо было слышно, как звенел, то взметывая в радостных всплесках, то угасая, чистый голос Играя, работавшего в далеком лесу. Федорок ждал и надеялся, что от него не спрячется зайчишка, не уйдет, что он пригонит...
И дождался...
Пропетляв по голому ольховому лесу часа полтора и отчаявшись найти в нем надежную крепь, заяц выбежал на луговой простор, порыскал возле редких стогов и, заметив выскочившую из леса собаку, направился к болотным камышам. Шел ходко, выбрасывая округлую лобастую голову и заваливая к спине чернеющие на кончиках уши.
Селютан лежал за высокими кочками выдвинутого вперед камышового клина и уложил его с первого выстрела.
Уж такой общительной души был Федор Селютан, что и малой добычей любил поделиться с добрым человеком. Куда идти? Назад в Тиханово - далеко. А Тимофеевка рядом, сразу за Святым болотом. Пошел туда, в гости к Костылину.
Ивана Никитича не застал дома. Фрося, как баба-яга, от печи руками замахала:
- Нету его, нету! И ждать нечего. Ему не до питья.
С трудом расспросил ее Федор, разузнал, что каких-то вредителей у них открыли и всех погнали на собрание или на митинг, чтобы голосовать против этих вредителей. Чтоб никакой пощады. Иван не хотел идти - силой утащили.
Ладно, хрен с вами. Пошел домой. Зашел в эту школу, где митинг проходил. На крыльце народ. Федорок поднялся на крыльцо. Двери раскрыты. Народ и в коридоре, и в классе. Но не густо, а так, вроде бы вразброд. Встал у порога, прислушался. Над столом, накрытым красным лоскутом, стоял председатель Совета. Знакомая личность. Молодой, с неокрепшим голосом, как у осеннего цыпленка-петушка, и кадык, как цыплячье гузно, выпирает. А кричит заполошно и кулаком размахивает:
- Никакой пощады вредителям и хулиганам, поднявшим руку на авторитет вождя мирового пролетариата! Осудим их всенародно, как осудили в свое время известных врагов по Шахтинскому делу... Пусть все наши супротивники, как внутри, так и за границей, содрогнутся от единства нашего гнева...
Федорок не сразу понял, что этот мальчик призывает всех поставить свои подписи под требованием высшей меры социальной защиты - расстрела то есть; призывал расстрелять тех самых, прикнопивших портрет Сталина. Расстрелять зятя его... В одну секунду он вспомнил и то, как его понуждали в Совете, и как, молитвенно складывая пальцы, тянулась к нему Авдотья, как с мольбой и отчаянием глядела дочь на него... Кровь ему ударила в голову, зашумело, зажухало в ушах, в глазах вроде потемнело. Он видел только - над стриженой головой председателя на стене маячил в застекленной раме портрет Сталина; тот с насмешкой глядел куда-то в сторону, а сам вроде бы прислушивался, вроде бы сказать хотел - погоди, ужо я до всех до вас доберуся...
Федорок снял ружье, взвел оба курка, поймал на мушку висячую лампу-молнию, жарко пылавшую над головой председателя, а в створе ее портрет и выстрелил дублетом поверх голов. Раздался оглушительный грохот и звон разбитого стекла. И все погрузились в дымный мрак, запахло порохом и керосином. Наступила мертвая тишина, будто все онемели. Потом раздался высокий надрывный крик Родиона:
- Хули-иган! Заберите его! Заберите!
Но никто и не думал забирать Селютана. Все оставались на местах, как оглушенные, словно кто-то заворожил всех или отнял у них способность говорить и двигаться. Медленно растаял дым, разнося пороховую вонь по классу, сделалось повиднее - медленно вышел Селютан; а люди все сидели на местах, смотрели на пустую раму с изодранной в клочья бумагой, на разбитую, изрешеченную дробью лампу и молчали, будто парализованные не то удивлением, не то ужасом.
Дойти до Тиханова ему не дали. Встретили его на Пантюхинском бугре. В санях ехали. Двое в черных шинелях с наганами на боку, третий в полушубке и тоже с наганом на желтом ремне. Этот, что в полушубке, был вроде бы и знаком Селютану, где-то выступал у них, из ораторов, - черноволосый, с жаркими глазами в черных провалах подглазий, нос большой, а сам щупленький - соплей перешибить.
- Тпру! Эй, охотник, покажи дорогу на Агишево! Ты вроде бы Федор Васильевич Сизов.
- Ен самый.
Слезли, обступили его.
- А ты зайца убил. Молодец! Ну-к, что у тебя за ружье?
Один, что был в полушубке, потянул с него двустволку, ухватил за цевье.
- Но, но! Не цапай, а то руку потеряешь, - Федорок отшвырнул его, как щенка.
Тот полетел шага на три, растянулся на снегу и руки вразлет.
- Ах ты, мерзавец! Разбойник! Мало того, что в клубе стреляешь. Да еще драться. Взять его!
Оба в шинелях бросились на Селютана, как по команде, схватили за руки. Федорок засопел, пригнулся, подставляя им спину, и окорячился, чтоб наземь не повалили. Они заводили, заламывали руки за спину, да силенок не хватало.
- Врешь, не возьмешь! - сипел от натуги Федорок, пытаясь стряхнуть с себя супротивников.
Вдруг один из них как заорет:
- Ай-я-яй! Собаку стащите, собаку... У, сволочь!
Играй вцепился ему сзади в ляжку и, рыча и мотая головой, старался вырвать клок штанины вместе с мясом.
- Ай-я-яй! - орал тот полоумно, растопырив руки. - Стреляй его, стреляй же!
Большеносый в полушубке успел выхватить наган и выстрелил в собаку. Играй взвизгнул, отскочил в сторону и завертелся на месте, пряча под себя голову, из которой хлестала кровь.
- Что ж ты делаешь, гад! Играй, собачка моя... - Федорок потянулся руками к собаке, опускаясь на колени. В этот момент кто-то сзади сильно стукнул его по голове чем-то твердым; в глазах вспыхнули, растекаясь, разноцветные круги, и он, теряя сознание, уткнулся в снег рядом с убитой собакой.
Брали его Ашихмин и два стрелка из железнодорожной охраны, дежурившие при местном отделении милиции.
11
Под вечер к Бородиным потянулись родственники; первыми зашли братья Максим с Николаем, потом пришел зять Семен Жернаков, высокий, узкоплечий мужик с луженым горлом.
- Сестрица! - крикнул от порога, обметая валенки. - Дык что, авсенькать или так подашь?
Не заметили, как и святки пролетели: на улице в этом году не было ни ряженых, ни гармоник, ни гулянок... Словно вымерло село.
Надежда, обернувшись от стола, сказала:
- Ноне не ждут, когда подадут. Теперь сами забирают.
- Лишь мы-ы-ы одни имеем пра-аво-о, но па-ра-зи-ты ни-ког-да! - пропел Семен нутряным басом. - Вот тебе и авсенька! - И стал снимать полушубок.
Братья Бородины сидели на скамье вдоль стенки, курили. Андрей Иванович отрешенно пощипывал ус, глядел себе на валенки и на дурашливое песнопение Семена не обращал никакого внимания. Его опять вызывали в Совет, требовали включиться в бригаду по раскулачиванию, он отказался. Какой-то приезжий из окружного штаба по сплошной коллективизации смерил его крутым взглядом жарких нездешних глаз и сказал: "Даем срок до вечера. Не согласишься посадим". А вечером должен приехать Михаил. Ждали с часу на час. Зиновий с Федькой уехали за ним в Пугасово. Братья, еще не дожидаясь приезда Михаила, разделили по себе его детей - Андрей Иванович взял пятилетнюю Верочку, Николаю оставили младшую, Шуру, а старшую приняла теща Михаила, разумеется, детей взяли на время, до новой женитьбы Михаила. А вместо уплаты за прокорм к Андрею Ивановичу и к Николаю переходили поземельные наделы на девочек. Ждали Михаила, а разговор все клонился в сторону колхозов да скорого раскулачивания.
- Якуша Ротастенький вместе с сороками укатили на ночь глядя в Лысуху, - сказал Семен. - Говорят, громить начнут с лесной, с глухой стороны.
- Оно, конечно, безопаснее ежели ф с лесной, - согласился Максим Иванович. - Кто орать начнет - легче рот заткнуть. Там никто не услышит.
- Они и здесь не постесняются, - сказал свое Андрей Иванович. - Вон Федорка посреди бела дня взяли - и ни слуху ни духу. Все шито-крыто.
- Дык, Селютана за фулюганство взяли, - воспрянул Николай. - Он энтому Ашихмину как засветил промеж глаз, у того, говорят, аж кобура на задницу съехала.
- Селютан пошел по политической линии, как вредитель, - возразил Семен. - На него дело открыли.
- Какое дело? Он по чистой пошел! - раскалялся Николай. - Во-первых, применение оружия в общественном месте, то есть хулиганство; во-вторых, рукоприкладство.
- А я те говорю - на него дело составлено было, - брал на горло Семен. - Поскольку в связи с зятем как с вредителем. Понятно?
- Вы чего разорались, как на сходе? - цыкнула на них Надежда. - Дети спать легли, а вы сцепились, что кобели из-за кости.
- Политика - штука горячая, - усмехнулся Максим Иванович. - Она сразу в азарт гонит. Намедни мы собрались всем колхозом, мужики то есть, в поповом доме. Сидим, вырабатываем линию - куда лошадей ставить, куда сено свозить. Вот тебе сцепились Маркел с Ротастеньким. Маркел говорит - всех лошадей свести во двор Клюева. Там сена хватит. А Якуша ему - сено Клюева сперва разделим по колхозникам, а потом внесем паи поровну и без обиды. Один орет - ты, мол, чужое прикарманить хочешь? А второй его за грудки хватает - ты свое не хочешь отдавать, так твою разэдак. Еле растащили их.
- Да, политика у вас, как у того Ивана, - где что плохо лежит, у него брюхо болит, - усмехнулся Андрей Иванович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106