- Тут все записано, что украли, - и пододвинул к столу табуретку.
Кадыков мельком взглянул на тетрадь:
- Я уже знаю... Мне начальник показывал вашу опись. Ты мне скажи насчет улики.
- Какой улики? - Федот медленно, словно жернов, повернул голову, выкатил белки.
- Где тюбетейка? - спросил строго Кадыков.
- А-а, вон что... - Федот мотнул, как мерин, головой. - Ни хрена не стоит эта тюбетейка.
- Почему?
- Ездил я вчера к Васе Белоногому сам.
- Ну и что?
- В ту самую ночь, когда обокрали мой амбар, Вася был на лесозаготовках. Он работает уполномоченным от селькова... Заготовляет дрова и шпалы. Сотня человек у него работает.
- Это еще ничего не говорит. Он мог ночью незаметно съездить, а утром вернуться.
- Не мог... Во-первых, это далеко, верст сорок, а то и все пятьдесят будет. Сотню верст в телеге за ночь не сделаешь по нашей дороге. А во-вторых, он был в ту ночь с председателем селькова. Они деньги привезли лесорубам, получку... Ну и выпивали вместе. Я все разузнал.
- А почему тюбетейку сразу не отдал начальнику угрозыска?
Федот вздохнул и поглядел на Кадыкова по-бычьи, исподлобья:
- Потому, мил человек, что он мой брат. Хотел знать наверняка. А потом заявил бы, будь спок.
- Вот народ... Нарушают инструкцию по уголовному розыску, да еще успокаивают. Понимаешь ты, голова два уха? За такое сокрытие улики я на самого тебя должен протокол составлять. Может быть, ты все дело нам запутал.
Федот и ухом не повел:
- А кто тебе сказал про тюбетейку?
- Это уж не твое дело... Расскажи подробней, что украдено, при каких обстоятельствах?
- А чего тут рассказывать. Вон все записано, - кивнул он на тетрадь. Амбар стоит на выгоне - съездий, посмотри. А мне некогда, меня люди ждут. Извиняй.
И Федот толкнул ногой легкую скрипучую дверь.
8
Поскольку в Тиханове базары собирались по воскресеньям, то на Троицу, как говаривали тихановцы, сам бог велел торговать.
Готовились к этому дню загодя - лавочники товары свои раздавали по лоточницам, накладут всякой всячины: и ленты, и кружева, и платки, и духи, и пудру, и брошки... Саквояж наложат - только бери. Запишут в тетрадку, распишись и ступай, торгуй на счастье. Выручка будет - расплатишься, а нет - до другого базара откладывай.
Трактирщики квас варят, пиво привозят. Да что там пиво! Вином церковным подвалы забивали - бочками накатывали. А уж русско-горькой все буфеты уставят, хоть казенку закрывай. Правда, за последние годы поубавилось частных магазинов в Тиханове, но полдюжины еще торговало, да два трактира устояло, один артель на паях держала, второй - Семен Дергун, худоногий касимовский летун; снимал он мирское здание, построенное еще накануне мировой войны.
Зато уж чайных открывалось в этот день по доходу: с утра глядишь десять пары пускают, а под вечер - все пятнадцать насчитаешь. А чего хитрого? Самовары разожгли, столы накрыли да мальчика в белом фартуке в дверях поставили. Вот и половой: "Дяденька, чайку испить! Калачи ситные, кренделя сдобные! Сухарики молочные!.." Заходи, присаживайся, хоть в одиночку, хоть артелью-обозом. Места хватит, дома в Тиханове просторные. Вода дешевая - три копейки заварной чайник, а калачей ситных - из калашных да булочных натаскали. Их в Тиханове целых три - выбирай на вкус. А хочешь - и колбаски подадут хоть чайной, хоть копченой... Отрежут коляску ломоть - в блюдце не умещается, так чесноком шибанет, что дух замыкает. А ежели ты, к примеру, из Агишева приехал и тебе больше по душе сухая конская, пожалуйста, изволь конской... Так просушена, что без ножа зубы обломаешь. Пашка Долбач для всех старался и татар не забыл.
И пошло с утра, повалило со всех концов в Тиханово великое множество пешего и конного люду: от кладбищенского конца мимо двух церквей вдоль железной в крестиках ограды потянулись "залесные глухари" из Гордеева да Веретья, из Тупицына, из Лысухи, Шумахина, Краснова... Эти все в домотканом да в лаптях, - на мужиках суровые рубахи с расшитыми отложными воротниками, с жесткими стоячими гайтанами, с петухами по подолу; бабы в тройном облачении: снизу рубаха полотняная белая с красными ластвицами широкими врезками под мышкой на пухлых вышитых рукавах; на рубаху надевается в ярких разноцветных полосах суконная юбка - понька, а поверх всего - белый запон - урезанный сзади по талии сарафан с кумачовым обкладом по вороту, с черной вышивкой и множеством блестящих стеклянных пуговиц до самого подола. Да еще пояс плетеный, шириной в три пальца с длинными яркими кистями, свисающими на правое бедро... А ноги у всех толстые, обутые по-зимнему в белые онучи да в лапти-семирники.
- Эй, Ниноцка! Заходи ноги погреть, на пецку посадим, - дразнили их тихановские.
Все залесные цокали и якали, но зато называли друг друга уважительно: Васецка, Манецка...
- Водохлебы! Самоварники! - кричали те в ответ. - Вы квасом стены конопатили!..
Залесные ходоки бойкие: один едет, трое идут. Возы у них громоздкие не больно и усядешься: кадки да жбаны, самопряхи, ступы с пихтелями, пахтаницы, воробы, дуплянки, ложки и ковши, доньцы, гребни чесальные, веретена... И поверх всего связки желтых хрустящих лаптей с медовым сытным запахом.
Обочь залесным, с другой стороны церковной ограды, от Лепилиной кузницы, стоявшей на бугре у въезда в село, вливался в Тиханово другой поток торговых гостей; эти все больше ехали от Пугасовского черноземья, от городской станции далекой железной дороги, ехали по большаку в тарантасах, в бричках, на широких ломовых дрогах, ехали и на рысаках, и на битюгах, и даже впристяжку, на паре... Везли рожь, муку, пшено и гречку, везли селедку в бочках и воблу сушеную в мешках, а то и навалом, тянули за телегами коров и телят, везли в кошелках гусей, индюшек, поросят, а в тележных задках, притрушенные свежескошенной травой, лежали связанные свиньи. Этот живой и темный поток с коровьим мычанием, с поросячьим визгом и звонким гусиным гагаканьем обгоняли торопливые крылатки пугасовских извозчиков; везли они китайцев с белыми корзинами, с пухлыми кожаными саквояжами, набитыми пугачами и пробками, рожками и дудками, разноцветными фонариками, райскими птичками и пронзительно кричащими надувными чертиками: "Уйди! Уйди! Уйди! Уйди!"
- Ходя, соли надо? - роняли китайцам с возов.
- Шибако гулупый... тебе, цхо! - отвечали китайцы, обнажая крупные желтые зубы, и сердито плевали под колеса.
А навстречу этим юго-западным колоннам двигались в село с севера, с востока, с юга такие же бесконечные вереницы людей и повозок, словно по единой команде сходилось одно большое войско на шумный бивак, чтобы разобраться, построиться толком и разом, дружно ударить по врагу. Здесь были свои и драгуны, и уланы, и гусары - с высокомерием истинных аристократов поглядывали на залесную публику речники. Эти не поедут в домотканых рубахах да в лаптях на базар: мужики в фуражках с лакированными козырьками, в яловых сапогах, а то еще и в хромовых; да с галошами, в костюмах-тройках, а если нет жилетки, то пиджак нараспашку, чтобы брючные подтяжки видны были. Вот мы как, по-городскому! И бабы у них в шелковых платках, в сапожках да в ботиночках на высоком каблуке, юбки длинные, широченные, в складках - шумят, что твои кринолины. И скот гонят отменный, коровы гладкие, пестрые холмогоры да симменталы, до рогов не достанешь, не коровы - буйволицы. А что ж такого? Эти желудевские да тимофеевские по сто возов одного сена накашивают. Вот оно что значит луга-то под боком. Да и река прибыль дает - на пароходах ходят, лес сплавляют. И торговля не последнее дело. Оттого и нос воротят и кричат презрительно с высоких телег каким-нибудь пантюхинским пешеходам с заплечными корзинами:
- Эй, родима, чего несешь, кунача аль макача?
Мало-помалу эта разношерстная масса людей, напиравшая в село со всех концов, растекалась по улицам и площади, перемешивалась, занимала свои ряды, палатки, коновязи... И шумный пестрый российский базар принимал свои привычные очертания и формы: самая длинная, Сенная улица в зимнее время сплошь заставлялась возами с сеном в ряд по четыре (три рубля за воз, а в возу тридцать пудов), теперь, в весенне-летний сезон, становилась конной сюда сходились барышники и цыгане, коновалы и кузнецы, подрядчики и скотогоны; здесь шумно и долго ладились, хлопали по рукам и совали ладони через полу, тыкали коням в бока, дули в ноздри, заглядывали в зубы; а на соседней улице в Нахаловке шел такой же шумный и азартный торг скотом: "А ну дай руку? Ну, сунь палец... Чуешь, по сгиб ушел?.. Вот колодец так колодец!..", "А хвост какой? Возьми, говорю, хвост! На три казанка ниже колена! Это тебе не порода?" Зерном, мукой - и пшенной, и пшеничной, и ржаной - забиты две улицы, прилегающие к церкви.
Вся площадь центральная застроена татарскими дощатыми корпусами: здесь и краснорядцы с шелками да сукнами, с батистом, сатином, с коврами, с персидскими шалями; здесь и татары-скорняки да меховщики с каракулем черным и серым, с куньими да бобровыми воротниками, с красными женскими сапожками, с мягкой юфтью и блестящим хромом, с твердыми, громыхающими, как полированная кость, спиртовыми подошвами. А вокруг них в легких палатках на фанерных полках расположилась шумная ватага лоточниц, своей яркой и пестрой россыпью товаров уступающая разве что одним китайцам. А на окраине площади, прямо на земле, на разостланных брезентах раскинули свои товары горшечники и бондари, жестянщики и сапожники; перед ними горы лаптей и драного лыка в связках, горшечные пирамиды, радужные переливы свистулек, петухов, глиняных барынь, расписных чайников, кадок, самопрях...
А там еще мясные и рыбные ряды, целиком забившие Сергачевский конец, да на улице Кукане два ряда - медовый да масляный. Мед сливной и сотовый: гречишный, липовый, цветочный. А в грузных серых торпищах тут же продавались семечки ведрами.
И горланили, соперничая, пантюхинские блинницы да пирожницы с тихановскими черепенниками: у одних корчаги со сметаной и чашки да тарелки с блинами, у других подносы с черепенниками.
- Родимый, бери блинка! Ешь, кунай в корчагу!
- А макать можно?
- Макай, макай...
- Так что продаешь, макача аль кунача?
- А мы черепенники! Теплые черепенники... Мягкие, воздушные... кричали вперебой тихановские молодайки, поднося на большом противне принакрытые полотенцем, дымящиеся, коричневые, похожие на маленькие куличи, ноздрястые черепенники, испеченные из гречневой муки. Рядом с черепенниками бутылка конопляного масла с натянутой на горлышке продырявленной соской. Прохожий бросает на противень пятачок, берет мягкий, пахнущий гречневой кашей черепенник, разламывает пополам и подставляет дымящиеся ноздрястые половины:
- Голуба, посикай-ка!
Молодка берет бутылку и брызгает маслом на черепенник, отсюда и прозвище:
- Эй, ты, посикай-ка, подь сюда! Черепенники парные?
- Ой, родимый, духом исходят... Только рот разевай.
А над всем этим людским гомоном и гвалтом, над поросячьим визгом и лошадиным ржанием, над ревом и мычанием, над петушиными криками, над тележным грохотом и скрипом колес величаво и густо плывут в вышине тяжелые и мерные удары большого церковного колокола: "Бам-м-м! Бам-м-м!" Это корноухий церковный звонарь Андрей Кукурай, принаряженный по случаю праздника в черный суконный костюм и хромовые сапоги с галошами, с высокой колокольни под зеленой крышей посылает прихожанам господний благовест, приглашая к обедне в раскрытый храм, где входные врата и двери, иконы и клирос увиты зелеными ветвями берез; а на паперти, на изразцовом церковном полу густо раструшена только что скошенная трава, отдающая горьковатым свежим запахом сырости.
Андрей Иванович Бородин вывел на Сенную улицу в конный ряд своего трехлетнего жеребенка Набата; ведет его под уздцы, шаги печатает прямехонько, точно половица под ним, а не дорога, сапожки хромовые, косоворотка сатиновая, прямой, как солдат на смотру, и жеребенок гарцует, ушами прядает. Картина! Темно-гнедой, с вороненым отливом по хребтине, грива стоит щеточкой, челка на лбу... Оброть с медными бляшками, с наглазниками, чтоб в сторонку не шарахался от каждого взмаха руки напористого барышника. Эй, православные, посторонись, которые глаза продают!
Не успел Андрей Иванович толком привязать жеребенка, как ринулся к нему бородатый хриплый цыган в белой рубахе и длинных черных шароварах, почти до каблуков свисавших над сапогами.
- Хозяин, давай минять? Твой молодой - мой молодой.
За цыганом вел мальчик круглого игреневого меринка.
- Хрен на хрен менять, только время терять, - ответил Андрей Иванович.
- Ай, хозяин!.. Пагади, не торопись. У тебя двугривенный в руке - я тебе целковый в карман кладу.
- Иди ты со своим целковым... Чертова деньга дерьмом выходит.
- Ай, хозяин! Ты пагляди, не копыта - камень. Гвоздь не лезет... Ковать не надо, - азартно хвалил за бабки своего мерина цыган.
- Эй, цыган, чавел! Не в те двери стучишься, - окликнул цыгана желудевский барышник, известный на всю округу по прозвищу Чирей. - Здесь именная фирма, понял? Здоров, Андрей Иванович, - протянул он руку Бородину и кивнул на жеребенка: - Объезженный?
- Да... Весной даже пахать пробовал.
- Как в телеге ходит? На галоп не сбивается?
- Рысь ровная... идет, как часы... Можно посмотреть.
- Понятно! - Чирей худой и суровый на вид, в белесой кепке, натянутой по самые рыжие брови, нагнулся и быстро ощупал ноги Набата, хлопнул по груди, схватил пальцами за храп и так сдавил его, что лошадь ощерилась...
- Ну, что ж, - сказал, окидывая взглядом жеребенка. - Коротковат малость, и зад вислый.
- А грудь какая? А ноги? - сказал Андрей Иванович.
- Грудь широкая. Сколько просишь?
- Для кого ладишься? Для приезжих или своих?
- Свояк просил. Лошадь стара стала, татарам на колбасу продал.
- А что сам не пришел? Хворый, что ли?
- Слушай, ты лошадь продаешь или милиционером работаешь?
- Я ее три года растил. Хочу знать - в какие руки попадет.
Чирей растопырил свои длинные пальцы с рыжими волосами:
- А что, мои руки дегтем мазаны?
- Так бы и говорил - через твои руки пойдет. А там что будет делать камни возить или на кругу землю толочь - это тебя не касается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106