Главное, ему надо было выследить Жадова, узнать - с кем он приедет? И на чем? Если на рыжей кобыле, то сыматься ему немедленно и бежать по ермиловской дороге навстречу милицейскому разъезду.
Жадов приехал только под вечер, когда спала жара и на озере закрякали, захлопали крыльями дикие утки, выплывшие на кормежку из камышей. В тарантасе вместе с Жадовым сидела наряженная девица с целой копной белых волос.
В упряжке была рыжая кобыла, в яблоках, та самая, которую видел он в Елатьме.
Герасим вылез из своего укрытия, пробрался частым ельником до дороги и побежал без оглядки в Ермилово. Когда он собирался ночью в засаду, Кадыков предложил ему ехать на лошади.
- А где я ее спрячу? - возразил он. - Во-первых, ее кумары заедят. И потом, она заиржать может - выдаст меня с головой.
И какая лошадь смогла выдержать эту засаду? Медведь и то бы не улежал, посмеивался Лыков и трюхал по дороге. Был он невысок, плотен, с мощными неугомонными ногами. Бегал хорошо. Бегать наперегонки - было его слабостью. В каком бы обозе ни шел, с кем бы ни повстречался на попутной дороге, обязательно предложит:
- Давай наперегонки! Вот до того столба чесанем? Ударим по рукам, на кисет? А?!
С воза спрыгнет, лошадь остановит, а побежит перегоняться. Лишь бы охотник нашелся. Да об заклад бы побились. А там, хоть на что - на кисет, на кепку, на рукавицы... Ну, чесанем? Во-он до того столба!
С милицейским разъездом встретился он в трех верстах от кордона. Его окликнул Кулек из-за толстой сосны.
- Стой! Ваши документы? - и высунул ухмыляющуюся рожу.
- А где Кадыков? - спросил Герасим.
- Вон там, все в чаще хоронятся.
Из густого подлеска - зарослей черемухи да жимолости вышел Кадыков, за ним остальные гуськом. У Бородина и Белоногого за плечами торчали ружья.
- Ну, что там, на кордоне? Рассказывай! - приказал Кадыков.
- Все в сборе, то есть пять человек: четверо мужиков и одна девка, торопливо доложил Герасим.
- Жадов приехал?
- Только что... то есть, когда я убег. На рыжей кобыле, с девкой.
- Кто убег с девкой, ты?
- Какой я? Жадов, говорю.
- Перестань! - цыкнул на Белоногого Кадыков и Герасиму: - А еще кто?
- Значит, Сенька Кнут, лесник Кочкин и какой-то лысый... так, среднего роста.
- Понятно, - сказал Кадыков. - Чего делают?
- Барана привезли. Варят перед домом. Кто у костра сидит, кто на тырлы ушел, в избушку возле озера.
- Тьфу, дьявол! Заметят издаля - могут разбежаться, - сказал Белоногий.
- Догоним! Куда они денутся? Чай, не зайцы, - возразил Бородин.
Кадыков пожевал губами, почесал подбородок:
- Надо двигаться. Не то вдруг возьмут да разъедутся.
- Куда они разъедутся? Лишь бы не спугнуть. Их теперь от казана с мясом на веревках не утащишь. Подождем немного: соберутся они все у стола, выпьют как следует... Тогда им море по колено. Вот мы и нагрянем в гости. Всех сразу и возьмем, кучей, - говорил Вася.
- Ладно, поехали! А там поглядим, что делать. По коням!
- А мне куда? - спросил Герасим.
- За нами пойдешь, пешой. Мы потихоньку поедем.
Дальше поехали с такой осторожностью, словно под ногами были кочки и болота. Впереди, припадая на луку, вытягивая шею, ехал Кадыков с таким выражением лица, будто к чему-то принюхивался и никак не мог определить чем это пахнет? За ним, мерно покачиваясь, поглядывая в разные стороны, ехали остальные. Замыкал эту настороженную кавалькаду всадников топотавший в широких разношенных лаптях Герасим Лыков; его неопределенного цвета выгоревшая куртка потемнела на спине от пота и болталась понизу, как помятый мешок.
В лесу было торжественно и тихо, сосны на песчаных гривах стояли строго и прямо, как свечи, чуть тронутые сверху багряным отсветом закатного солнца; а из темных лесных падей, понизу, у выпирающих горбатых корневищ текли и путались в переплетении мягких ветвей жимолости и лещины сизые языки вечернего тумана. Невнятно, издалека, как с того света, доносился одинокий и сдавленный крик дятла-желны:
"Уа-ак! Уа-ак! Уа-ак!" Словно безнадежно и устало плакал потерявшийся ребенок.
К Сенькину кордону подошли еще засветло. Лошадей оставили в придорожных лесных зарослях.
- Герасим, останешься здесь, - приказал Кадыков Лыкову. - И что бы ни случилось - ни шагу от них, понял? Если кто кинется к лошадям с кордона, кричи нам.
- Сморчков, а ты давай низом, - обернулся он к Кульку. - Чеши той чащей, к озеру. Там есть избушка - бывшие тырлы. Так я говорю? - спросил Белоногого.
- Так точно! - упредил Васю Герасим Лыков. - Избушка на тырлах.
- Вот эту самую избушку обследуй. И заляжешь там. В случае чего сигналь выстрелом.
Подождав, пока Кулек, по-медвежьи ломая валежник, скрылся в чаще, Кадыков спросил:
- Собаки есть на кордоне?
- Нет собак, - ответил Герасим.
- Странно, лесной кордон - и нет собак, - сказал Бородин.
- А это - верный признак воровской малины, - пояснил Вася Белоногий. Там, где собираются волки, собакам делать нечего. Еще не вовремя шум подымут.
- Ну, ребята, с богом... пошли!
К дому зашли со стороны сарая, чтобы из окон не увидели. Перед заплотом догорал костер; на треноге висел, пуская пары, прокопченный чайник. Второй крючок болтался пустым, значит, котел с мясом сняли.
Кадыков, прижимаясь к стенке сарая, а потом к высокому бревенчатому заплоту, быстро продвигался к дому. За ним, растянувшись, топали остальные. На крыльцо поднялись все вместе и толкнули дверь. Было заперто. Кадыков забарабанил щеколдой. Изнутри послышался скрип растворяемой избяной двери, хлябанье жидких сенных половиц. Наконец раздался отрывистый голос Жадова:
- Кто здесь?
- Отворяй! - сказал Кадыков.
- У нас все дома.
- А я говорю - отвори дверь! Милиция, понял?
Молчание... Кадыков и Вася Белоногий дружно налегли на дверь, она затрещала и затряслась.
- Открывай, слышишь!! Или высадим дверь...
Вдруг в сенях гулко грохнул выстрел, как будто в пустое ведро выстрелили.
- Кто сунется в дом - на пороге уложу! - крикнул из сеней Жадов.
- Брось дурить! - сказал Кадыков. - Добровольно не сдадитесь - выкурим, как пчел.
В сенях еще раз стрельнули, на этот раз в дверь - пуля пробила доску и, зудя как шмель, улетела в лес.
Все шарахнулись от двери, попрыгали с крыльца под надежную бревенчатую стенку заплота.
- Бородин, давай вдоль сарая на задворки! Там станешь за сосной... И замри! - шипел Кадыков. - Гляди, кабы кто вдоль сарая не ушел.
- А ты, Василий! - обернулся он к Белоногому. - Ползи вдоль завалинки под окнами, за угол. Возьмешь под надзор тыльную сторону. А мы вместе с Субботиным будем стрелять по окнам. Никуда они не денутся. Ну, марш!
Бородин и Белоногий поползли на свои места, а Кадыков наудалую выстрелил из нагана в ближнее окно. Раздался звон осыпающегося стекла. Изнутри не ответили.
Кадыков вытащил из-под крыльца слегу и сказал Субботину:
- Шуруй в разбитое окно слегой... сбоку! А я под прицел возьму. Авось кто-нибудь высунется.
Субботин схватил слегу и бросился на крыльцо.
- Куда ты, дура? - остановил его Кадыков. - Я ж говорю - сбоку! Сбоку надо.
Вдруг издаля, от невидимого озера, куда был послан Кулек, раздался выстрел.
- Субботин, кинь жердь! Ползи под окнами, - сказал Кадыков. - Ползи! Я буду начеку. Прикрою, ежели что. Главное, давай на тырлы, к Сморчкову. У него нужда...
Андрей Иванович тем временем стоял за шершавой теплой сосной, навалясь на нее плечом и опустив ружье стволами книзу. Он напряженно глядел на отдаленную избу, на бревенчатый заплот, под которым лежал Кадыков, на тыльную сторону сарая с соломенной крышей. Вот грохнул отдаленный выстрел - Кулек, должно быть, сигнал подал. Прополз вдоль завалины Сима и растворился в высокой траве.
Все опять затихло. Андрей Иванович начал было подумывать - а не пойти ли ему до Кадыкова, не подсказать ли: пора, мол, выкуривать их. Что ж мы, так и будем всю ночь стеречь? Много чести! Ежели они сами стрелять начали, так какого хрена медлить? Поджечь это воровское гнездо.
Он не заметил, не услыхал, как Жадов с поветей прокопал соломенную крышу, как вылез оттуда на сарай...
Они увидели друг друга одновременно: Жадов глядел на него с крыши сарая, Бородин - из-за сосны. Глядели в недоумении, минутной растерянности. Жадов был во флотской блузке с синим воротником, в левой руке он держал, опустив к бедру, наган, правой рукой из-за пазухи вынимал другой наган. Стояли, как дуэлянты, возле своих барьеров и смотрели друг на друга...
Первым выстрелил Жадов из правого нагана; пуля вжикнула возле самой щеки Андрея Ивановича и щелкнула в сосну. Потом выстрелил Бородин, стрелял навскидку, как по набегающему медведю; Жадов как-то неловко шагнул вниз по крыше, подогнув колени, выронил оба нагана и, не хоронясь, ударился с маху лицом об солому, потом покатился, раскидывая руки, и глухо шлепнулся наземь, как мешок с песком. Андрей Иванович успел заметить, как быстро расплывалось темное пятно на полосатой тельняшке, на воротнике, на груди Жадова.
Тотчас же с грохотом растворилась дверь, и на крыльцо выскочила в белой кофточке с непокрытой головой Алена.
- Стой! Ни с места! - крикнул на нее Кадыков.
Но она, вытаращив глаза, подняв кверху руки, точно полоумная, со словами: "Где Иван?" - бросилась на зады. Увидев под сараем лежащего с запрокинутым лицом Жадова, она с пронзительным воплем: "Убили, злодеи!.. Проклятые изверги!" - бросилась, накрыла его своим телом и забилась в бессвязном вопле, заводила, затрясла головой.
Кадыков, пытавшийся было поднять Алену, увидев, как на крыльцо вышли Сенька Кнут, Кочкин и Лысый с поднятыми руками, подбежал к ним.
- Где остальные?
- Все тут, - ответил Кнут.
- А кто на тырлах? Кто там стрелял?
- Наверное, ваши храбрецы... Лягушку за разбойника приняли, - изрек Лысый.
- Молчать! - заорал на него Кадыков. - Отойти в сторону! И без моей команды никуда не двигаться. Поняли? Бородин, обыщите избу и двор!
Андрей Иванович, осторожно ступая, поводя в стороны стволами заряженного ружья, прошел в избу, - там было пусто, лишь на столе в жаровне дымилось еще горячее мясо да стояла четверть водки. Во дворе он увидел свою Веселку; она была привязана возле тарантаса и ела свежескошенную траву.
- Веселка, Веселка! - позвал он ее.
Она подняла голову, фыркнула и вдруг, раздувая ноздри, поводя ушами, тихо утробно заржала.
- Узнала! Эх, мать твоя тетенька!..
Бородин приставил ружье к забору, подошел к лошади и трясущимися руками стал развязывать повод. Затянутый узел сыромятного ремня никак не поддавался. Бородин нагнулся к облучку, за который была привязана лошадь, попытался зубом захватить узел, но не мог - зубы плясали и щелкали как на морозе и судорожно сводило губы. Он кинул повод, махнул рукой и, всхлипнув, уткнулся лицом в лошадиную гриву.
14
Сенечка Зенин понимал, что Мария набросилась на него, заручившись поддержкой Тяпина. Идти к тому вторично было бесполезно: Тяпин не любил его, да и Сенечка не больно ломал перед ним шапку. В районе были козыри и повыше. Так что, если идти на поклон, то уж не к Тяпину. Подумаешь - гусь с горы. Давно ли вылез из двухоконной избушки, а теперь морду воротит.
За каких-нибудь три года уже здесь, в Тиханове, при Сенечке, Тяпин превратился из Митьки-Сверчка в Митрофана Ефимовича. В ту пору Сенечка начинал свою первую учительскую зиму. Вместе с гармошкой-хромкой он привез в фанерном бауле шевровые сапожки, зеленый змеистый галстук в косую красную полоску да пупырчатую кепку-восьмиклинку. Думал - королем пойдет по Тиханову. Кудри завил у парикмахера. А его в клубе на смех подняли: "Эй, баран с гармонией, сыграй вальс "Кошачьи слезы"!"
Он играл назло: "Ты, Настасья, ты, Настасья, отвори-ка ворота..." - и делал неприличные жесты. Его дважды побили. В отместку он перестал ходить на вечеринки, играл только на свадьбах за деньги. Его окрестили шаромыжником. Тогда он продал гармонь и купил ксилофон. На престольный праздник покров день он поставил ксилофон перед школой, недалеко от церкви, а в самый разгар службы ударил молоточками по ксилофону и запел антирелигиозные частушки: "Долой, долой монахов! Долой, долой попов!.."
Сбежалось полсела зевак на эту диковину, ребятишки полезли на забор, столбы не выдержали, ограда рухнула и зашибла двух человек. Их отвезли в больницу, а Сенечку прозвали членовредителем. Где бы он ни появился, на него указывали рукой и говорили: "Ты думаешь это учитель? Это членовредитель..."
И над кепкой его пупырчатой смеялись: "Ребята, вон гриб мухомор на двух ногах торчит". Зимой здесь кепок не носили. У фартовых ребят были пуховые шляпы, а то и бобровая шапка на ином. Но всех перефасонил в ту зиму механик из казанского затона Митька-Сверчок. Он ходил с непокрытой головой, в зеленой бекеше, отороченной кенгуровым мехом, и в белом кашне навыпуск - один конец спереди свисал до самого пупа, другой сзади. Как выяснилось потом, он только представлялся механиком, а на самом деле был всего лишь помощником механика, но бегали за ним тихановские ребята, что за твоим капитаном. Что за чудо! И жил он на самом краю Тиханова в подслеповатой семиаршинной избушке, и мать его прозывали в насмешку Красивой за отечное, чугунного цвета лицо. Пересказывали, как она вместе со своей сестрой Сметаной на пересменках носила в Степановскую больницу горшком на себе отца, Кузю-Сверчка, деда Тяпина. "Махонький был Кузя-то, одна и слава, что голова большая. Я вам, говорит, девки, голову-то на плечо положу, а ноги у меня усохли... и все остальное. Там и тащить нечего. Лошади в лугах были. А он жаром исходит... Что делать? Понесли на себе... Сметана до Сергачева на закорках несла, а Красивая - дальше, до самого Степанова. И назад принесли. Дотемна управились..."
По всем расчетам, над Митькой-Сверчком должны бы смеяться. А его завеличали - Митрофан Ефимович! Сперва в ячейку избрали секретарем, потом продвинули в волость... А теперь он в районе голова всему комсомолу. Сенечка так себе объяснял это загадочное возвышение Тяпина: есть люди, которым тяготение к отдаленным мыслям и внутреннему переустройству не знакомо. Они ухватывают только то, что им говорят, но пропускают мимо ушей - что подразумевается. У них один лозунг - навались, пока видно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106