лицо удлиненное, бледное, с выдающимся подбородком и чуть впалыми щеками, нос прямой, длинный, со степными ноздрями, а глаза, как прорези на маске, - темные, глубокие под напуском припухлых век. От этого лица веяло силой и открытой самоуверенностью. Когда она заводила граммофон, свет, падавший вкось от зеленого абажура, пронизал ее легкое розовое платье, и на какое-то мгновение она показалась ему совершенно обнаженной: и полные крепкие плечи, и перехваченная поясом узкая талия, и мощные длинные ноги... У него аж в глазах потемнело. Танцевала она долго, неутомимо, и всегда ее правое плечо зарывалось, уходило вбок, точно в воду скользило, увлекая его за собой: так, вальсируя, они непременно оказывались в каком-либо углу.
- Ну, что же вы? - говорила она с досадой. - Или круг вам тесен?
- Не могу устоять, - отшучивался он. - Влечет меня неведомая сила.
Пили домашние наливки, густые и сладкие, как патока. Бабосов, весь красный, с длинными льняными волосами, запрокинув голову, важно насупил брови и, поводя носом, словно к чему-то принюхиваясь, запел под гитару:
Вот вспыхнуло у-утро, румянются во-о-оды...
Ему подпевала дрожащим голоском Варя, смешно выпятив нижнюю губу.
- А вы что не поете? - спросил Успенский Марию.
Ответила просто, без тени смущения:
- Не умею.
А потом вышли гулять, разошлись в темном саду парами. Успенского разобрало то ли от выпитого, то ли от близости к ней. Он стал велеречиво объясняться:
- Вообразите себе путника, долго идущего по сухой степи. Одежда на нем пропылилась, душа жаждет, истомленная одиночеством и зноем... И вот встречает он на пути свежий, никем не замутненный ручей. Оазис! Вы и есть оазис. - Он притянул ее за руку, пытаясь обнять.
- Не надо!
Она вырвала руку и быстро пошла на террасу. Он догнал ее у самых дверей и полез целоваться. Она так сильно оттолкнула его, что он стукнулся головой о стенку. Потом ушла в сени, захлопнув дверь перед самым его носом. Да еще сказала из сеней:
- Не приходите больше! Оазис...
Он ушел тотчас, не дожидаясь Бабосова. Потом дня три переживал и кривился: "Ч-черт! Как это меня угораздило в такую пошлую фразеологию? Подумал - глушь, провинция... Все сойдет".
Переживал скорее от уязвленного самолюбия, а не от того, что знакомство оборвалось.
- Бог дал - бог взял, - говаривал он в таких случаях.
И только этой зимой, когда Обухову перевели в Тиханово инструктором в райком комсомола, встретившись с ней в клубе, лицом в лицо, он почуял, как захолонуло у него в груди. Она подала ему руку, как старому знакомому, ничем не напоминая о той размолвке, и они мало-помалу сошлись, стали друзьями.
Теперь, узнав о своем увольнении от Кадыкова, он беспокоился только об одном - как встретит это известие Маша. Поймет ли она, что ему нечего больше делать в Тиханове? Он должен уехать. Куда? А вдруг она скажет: а ей что за дело? Жена она, что ли? Поезжай куда хочешь. На все четыре стороны. У меня, мол, своя жизнь и свои цели. Уж если по-серьезному разобраться, так что он ей за пара? Она - пропагандист, видное лицо в районе, будущий секретарь комсомола. А он - в лучшем случае - учитель в глухомани. Пойдет ли она за ним? Куда? В дальнюю деревню, в дыру, из которой только что вылезла на свет божий?!
Так думал Дмитрий Иванович, идя вечером к Бородиным, где жила Маша Обухова.
У Бородиных было людно и светло по-праздничному: над столом в горнице висела лампа-"молния" под зеленым абажуром. Окна были растворены. Ночной свежий ветерок шевелил тюлевые занавески и белые коленкоровые шторки. За столом сидели и курили мужики. Хозяйка, Надежда Васильевна, и Маша прислуживали им. На Маше была белая кофточка и темно-синяя юбка, волосы перехвачены светлой газовой косынкой. Она смахивала на учительницу, ведущую урок. А Надежда Васильевна была в красном переднике и с таким же красным от огня лицом - она жарила яичницу на тагане и одновременно продувала сапогом самоварную трубу, отчего искры желтыми брызгами вылетали из нижней решетки самовара. Женщины суетились в летней избе, и Дмитрий Иванович заметил их первыми.
- Бог на помочь! - приветствовал он, переступая порог и слегка кланяясь.
- Милости просим, - отозвалась от самовара Надежда Васильевна. Проходите в горницу к столу. Гостем будете.
Маша улыбнулась ему и сделала знак рукой - проходи, мол. Она ставила на эмалированный поднос тарелки с закусками, гремела вилками.
В горнице кроме хозяина, Андрея Ивановича, сидело четверо: председатель сельсовета Павел Митрофанович Кречев, здоровенный детина в защитной гимнастерке, стриженный под Керенского; секретарь его Левка Головастый, вертлявый недоросток с птичьей шеей и бабьим голоском; Федот Иванович Клюев, по прозвищу "Сова", про которого говорили: "Энтот на локте вздремнет и снова на добычу улетит", - сидит смирненько, степенно, усы рыжие покручивает, но глаза не дремлют: хлоп, хлоп, как ставни на ветру; да еще Якуша Савкин, голое, словно облизанное коровой, калмыцкого склада лицо его вечно маячило на сходах и собраниях, поближе к председателю, потому как член актива, бедняцкий выдвиженец. Он и теперь придвинулся поближе к Кречеву. Сам хозяин сидел с торца стола в синей косоворотке, подпоясанный лакированным ремешком. Курили всласть, с потрескиванием самокруток и шумно, вперебой разговаривали.
Хозяин подал Успенскому табурет, остальные только головой кивнули: подключайся, мол.
Разговор шел откровенный, потому как все собравшиеся были членами сельсовета. Речь держал Кречев, пересказывал свою стычку с Возвышаевым:
- У тебя, говорит, либеральное благодушие. Объявлена экспроприация, то есть наступление на кулачество. Где это объявлено? Покажи декрет. А Возвышаев мне в упор: "Ты читал решение ноябрьского Пленума?" Читал, говорю, что печатали. Но там экспроприации не видел. Может, ты мне покажешь? Он туда-сюда, верть-верть. А для чего, говорит, чистка партии и госаппарата объявлена? А я ему: при чем тут кулак? Это ж борьба с бюрократизмом. Эк, он аж со стула привскочил. Бюрократизм и кулак - родные братья, кричит. А ты, мол, страдаешь правым уклоном. Я с кулаками боролся и буду бороться. Но покажи мне, где написано насчет экспроприации? В каком декрете? Тут он мне и выдал: "Ты читал решение о создании совхозов-гигантов?" Читал, говорю. "Вот это и есть наступление на кулачество". Здорово живешь! Совхозы не ЧОНы, им не воевать, а хлеб растить. А он мне - ты потерял классовое чутье. - Кречев в недоумении разводил руками; из-под гимнастерки у него угловато выпирали плечи и локти, словно склепан был он наспех из нетесаных поленьев.
- А чего ему надо? - спросил Федот Иванович.
- Создать надо, говорит, всеобщий колхоз. А эти карликовые артели распустить. Они, мол, кулацкие... Ложные.
- Выходит, я в кулаки вышел? - Федот Иванович, вылупив и без того большие желтые глаза, уставился на Кречева; он создал тележную артель и уловил намек на собственную персону.
- Зачем зря говорить! Ты наемным трудом не пользовался, - сказал Якуша.
- Да нет... Конкретно никого не обвиняли. Говорили об усилении классовой борьбы, - отозвался и Кречев.
- Про это же оппозиция долдонила! - удивился Якуша.
- При чем тут оппозиция? - обернулся к нему Кречев. - Ее ж разгромили.
- А последыши ее вякают, - не сдавался Якуша.
- Чего ты мелешь! - одернул его Левка Головастый. - Ты же сам стоишь за усиление!
- Я за усиление рабочего класса в союзе с беднейшим крестьянством, заученно отчеканил Якуша.
- Да ну тебя в болото, - махнул рукой Кречев.
- Это что ж за классовая борьба? Как в двадцатом году, что ли? спросил Андрей Иванович.
- Ну вроде, - ответил Кречев. - Поскольку успехи наши налицо: деревня живет лучше, индустриализация пошла вверх. Темпы появились. Газеты читаешь? Ну, вот, социализм, значит, укрепился, а мы должны усилить контроль, бдительность.
- Почему? - спросил Федот Иванович.
- А я почем знаю, - ответил Кречев. - Такая, говорит, установка теперь. А может быть, сам выдумал. Всех, кто поднялся на ноги, говорит, надо брать на учет...
- А как же насчет лозунга "обогащайтесь"? - спросил Федот Иванович.
- Бона, чего вспомнил! Это когда было-то? Года три назад.
- Да разве за месяц разбогатеешь? Или что, год прошел - и заворачивай оглобли в другую сторону? - подавался грудью на стол Федот Иванович.
- А ничего. Как жили, так и будем жить, - пропищал Левка Головастый, и все засмеялись.
- Правильно, Лева! - Федот Иванович легким движением пальцев размахнул в разные стороны седеющую, аккуратно подстриженную бородку.
Маша принесла поднос с закусками, стала расставлять тарелки на столе: прикопченное, с розоватым оттенком свиное сало, толстая и красная, как недоваренное мясо, колбаса Пашки Долбача, бьющая на аршин чесноком, зеленый лук, крупно нарезанный хлеб и курники с картошкой...
Потом Надежда Васильевна поставила на конфорку посреди стола пылающую чугунную жаровню с яичницей, две поставки темной, как гречишный мед, браги, а водку Андрей Иванович достал откуда-то из-за комода.
- У вас тут прямо ураза, - усмехнулся Кречев и поглядел на Успенского. - Это что, к вашему приходу готовились?
- Павел Митрофанович, вы сегодня первым пожаловали, - сказала Маша. Вы и есть виновник торжества.
- Он власть... Он чует, где пирогами пахнет, - также усмехаясь, поглядывал на Кречева Успенский.
- Будет вам тень на плетень наводить, - крикнула от порога Надежда Васильевна, она побежала за рюмками. - Угощение осталось от праздника. Андрей, скажи, какое веселье выпало нам на Вознесение.
- Они знают. - Андрей Иванович поставил две поллитровки на стол, откупорил пробки, залитые белым сургучом. - Вознеслась моя кобыла... А мы гостей собирались пригласить... Все ж таки праздник.
- А что слышно про кобылу? На кого думаете? - спросил Кречев.
- Думает знаешь кто... - Андрей Иванович стал разливать водку в граненые рюмки. - Ты вот говоришь - обострение классовой борьбы. А знаешь, как у нас поступали с конокрадами в такие годы обострения?
- Да вроде бы слыхал, - ответил Кречев.
- Живьем жгли! - с силой произнес Андрей Иванович. - А то на морозе холодной водой обливали. В сосульку превращали. Мне конокрадов не жалко. Им поделом. Но видеть обозленный, озверевший народ - упаси господь! Ну, поехали!
Все дружно подняли рюмки, чокнулись и выпили, крякая, точно с мороза, и закусывая.
- Ты, Павел Митрофанович, хотя и недальний, но все ж таки приезжий из города. Да и молодой еще, чтоб хорошо судить о двадцатом годе, - сказал Андрей Иванович, скручивая цигарку.
- Мне двадцать три года, - вскинул голову Кречев.
- Это не возраст, - усмехнулся Федот Иванович.
- Да вы что? Вон в гражданскую войну в восемнадцать лет полком командовали!
- Командовать одно дело, а жить - другое. - Андрей Иванович, попыхивая цигаркой, начал свой рассказ: - Вот слушайте. Повадились у нас в девятнадцатом году коней угонять. Сначала угоняли с лугов, как у меня теперь кобылу... А потом до того обнаглели, что крали с выгона. У моего тестя двух чистокровных жеребят угнали - Карего и Гаврика. Объезженных жеребят!.. По четвертому году пошло. Да ведь откуда угнали? С ночного. Шуряк мой уехал вечером на кобыле с двумя жеребятами, впристяжку. А утром возвращается один. Где лошади? Проспал, так твою разэтак?! Нет, не спали. Ночью, говорит, переполох был: лошади заржали и метнулись к костру. Мы, говорит, думали - волк. Ну, пошли в обход. Согнали лошадей поближе к костру. Считаем... Нет Карего и Гаврика. Сели на лошадей - туда, сюда поскакали. Нет их, и след простыл. Ну, тесть волосы на себе рвал. Месяца два по всей округе ездил, все базары искрестил. Так и не нашел. Дальше больше... С весны двадцатого года что, бывало, ни день, то оказия. Из Гордеева угнали, из Желудевки, из Прудков... У нас в Тиханове лошадей десять угнали! Жеребца у Малафеева, у Мишки Бандея рысачку... Была у него Лысая кобыла - картина. Да что там породистые? У Маркела мерина угнали. Шерстистый был, заморыш. И тем не побрезговали. Вот мужики и озверели: "Поймать мироедов!" А тут еще красноармейцы с войны возвращались, да подкинули жару: кто, говорят, поднял руку на трудового крестьянина, тот есть классовый враг. А с классовым врагом расправа известная - к ногтю! Мы теперь сами хозяева. Расправляться научились. Ну, ладно, стали ловить классовых врагов. Но как? В овраге день и ночь сидеть не станешь... Взяли на заметку мужиков, которые лошадьми торговали. Кономенов: Лысого, Салыгу, Страшного, Горелого... И потихоньку, назерком сопровождали их на базары да на ярмарки. И вот однажды в Агишеве на базаре у Лени Горелого опознали краденую лошадь. Народ собрался... Шум, гвалт. Милицию позвали. Стали протокол составлять: ты чей? Он испугался... И говорит - я чужой. С тех пор его и прозвали Чужим...
Все засмеялись и выпили еще по рюмке водки.
- Это кто? Синюхин, что ли? - спросил Кречев.
- Он самый, - ответил Федот Иванович.
- Дак его что, забрали тогда?
- Нет. Милиция свое дело сделала, протокол составила... Лошадь отобрали, вручили законному владельцу. Леня Чужой прикинулся обманутым. Ну, ступай. Впредь будь разумным... Не попадайся на обман. Ладно. Продал он кое-как с перепугу остальных лошадей, поехал домой... А там в лесу его свои ждали. Цоп за уздцы лошадь. Останавливайся! Приехал! Он бежать. Его за шиворот - топорик показали: кто привел тебе краденую лошадь? Говори! Или душа из тебя вон. Чужой видит - дело плохо. Это тебе не милиция. Соврешь - хуже будет. Куда от них денешься? Свои! Он и признался - Мишка Савин привел. С кем? Фамилии не знаю, а по имени - с Игнатом. Ну, те к Савину. Явились ночью. Стучат. Хозяин дома? Хозяйка спрашивает из сеней: "Кто такие?" Ей тихонечко в дырку, через щеколду: свои, мол, от Игната. Лошадок привели. Она им так же шепотком: в Желудевку ступайте... Они у Никанора Портнягина. Третий двор с краю, от леса. Ребята прихватили с собой еще Мишку Бандея, Малафеева... Два ружья зарядили и впятером нагрянули в Желудевку к тому Портнягину. Сперва во двор заглянули - три лошади стоят. Потом постучали... Хозяина ложей оглоушили и связали. Савин убежал через задние ворота. А Игната живьем взяли. Сунули стволы в брюхо не шевелись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106