- Эх, не хочется от тебя уходить, - сказал, потягиваясь, Кречев. Давай куда-нибудь затешемся на вечер? А не то мне - тоска зеленая. Как подумаю, что завтра надо Клюева громить, все нутро переворачивается.
- А ты откажись, - сказала Соня.
- Вот дуреха! Как же это можно? Придумать такое - откажись! У меня же не частная лавочка, хочу торгую, хочу закрою. Совет, что твоя машина молотильная, завели ее - и стой возле барабана да поталкивай в него снопы. Остановишься или зазеваешься - он ревет: даваай! И остановить его тебе не дано. Схвати его рукой - оторвет руку. А завела его другая сила, тебе не подвластная. Над ней другие погонщики стоят, а тех в свою очередь подгоняют. Вот оно дело-то какое, вкруговую запущено. И уйти от него никак нельзя. Ежели не хочешь лишиться куска хлеба. Я ж партийный.
- То-то и есть, что партийный. У вас все игранки какие-то заведены, как у маленьких. Соберетесь во кружок, загадаете чего промеж себя, рассчитаетесь по номерам - и на кого счет выпадет, тот и валяй - ищи или лови, пока всех не перехватаешь. Не жизнь у вас, а какая-то карусель.
- Ты чего, опупела, что ли? Чем тебе наша жизнь не по нраву?
- Да всем. Ты ответь: любишь меня или нет?
- Ну, положим, люблю.
- Так чего ж мы по яслям прячемся? Что ж ты, как вор, по задам крадешься да через плетень лазаешь?
- Вот дуреха! Ты ж мужняя жена, а я при должности.
- Да что мне муж, объелся груш! Я хоть счас от него уйду и с тобой сойдусь. Ну, хочешь? Ноне же всем расскажу, что ты мой муж, а я твоя жена. Хочешь?
- Ну, ты даешь стране угля. Регистрация брака - дело официальное, его с бухты-барахты не делают.
- То-то и оно. Вы храбрые только на словах: все про свободу отношений талдычите. А сами боитесь в открытую сходиться, такие ж трусы, как и встарь. Только раньше на церковное венчание ссылались, а теперь на регистрацию.
- Гляди ты, какая храбрая нонче. Атаман! - он поцеловал ее, потом положил голову ей на грудь и, слушая гулкие, чистые удары ее сердца, сказал: - Вот так и пролежу всю ночь. Не хочу с тобой расставаться.
- Ладно, пошли к Фешке Сапоговой. Гулять - так уж гулять.
Он поднял голову и, замявшись, изрек:
- Мы ж ей задолжали тридцать рублей... Еще за ту гулянку.
- Я уже расплатилась.
- Где ж ты деньги берешь?
- Это не твое дело. Ступай к ней, скажи, чтоб готовилась. А я приду позже.
Фешка Сапогова встретила появление Кречева вопросом:
- А судью позовешь?
- На что он тебе сдался? - опешил Кречев. - Чай, не судилище задумали.
- Вам веселье, а я что, рыжая? Зови Радимова. Черта хромого нет. Где-то в Пугасове застрял, на базаре. Поди, под забором валяется.
"Черт хромой" - это муж ее, Мишка Сапогов, шапошник и пьяница, известный на всю округу.
- Ладно, - сказал Кречев, - позову я тебе Радимова. Только приготовься...
- Это уж не твоя забота. Все будет на столе - и самогонку поставлю, и пельменей накручу. Мотай за Радимовым.
Фешка Сапогова была разбитной бабенкой, ко всему прилипала: она и в народных заседателях сидела, и на собраниях шумела, и хлеб выколачивала. Посылали ее в самые глухие безнадежные села, то одну, то с подружкой, Анной Ивановной Прошкиной, - гнать показатели. И они "гнали", по неделям не показываясь в районе. Обе носили белые пуховые шапочки, мужские из черного сукна пиджаки с боковыми карманами и белые чесанки с галошами. Их прозвали сороками. "Бона - сороки прилетели, опять стрекотать начнут". В их облике и в самом деле было что-то сорочье: обе востроносые, сухие, прогонистые, с бойкими карими глазками. Анна Ивановна волосы коротко стригла, подбривая шею, носила гимнастерку, отчего смахивала на молодого мужика; а Фешка любила шелковые кофточки, тесные юбки и на спину закидывала толстые темные косы. Сапогова была женоргом, а Прошкина культоргом, прислали их одновременно из Московской партшколы, вернее, Фешка утянула за собой Анну Ивановну в родные места.
Ее "хромой черт" за год вынужденной разлуки, пока Фешка училась, все добро пустил в расход - остались в доме чугуны да чашки, да еще шапочные болваны. Даже платье ее подвенечное, пальто, шубенку на козьем меху - все пропил.
Когда Фешка, возвратясь, увидела опустевшую коробью, то завыла в голос от досады, разбила в кровь Мишке лицо, вытолкала его из дому и выбросила на подворье все его шапочные болваны.
- Убирайся вместе со своими болванами на все четыре стороны!
Мишка Сапогов с той поры жил в бане, но за женой следил в оба, когда был трезвый, и если замечал ее с каким-нибудь мужчиной, то, припадая на правую ногу, бежал в баню, брал припасенную веревку и возвращался к воротам вешаться. Здесь, на виду у всей улицы, перекидывал через перекладину надвратного навеса веревку, завязывал конец петлей, становился на колени и начинал молиться богу, одновременно проклиная матерными словами свою благоверную.
- Дай хоть на четушку! Иначе повешусь у всех на глазах. А причиною тому - твоя гулящая жизнь. Дай, ради Христа! - орал он напоследок, подойдя к окну.
Фешка, добрая душа, не выдерживала, давала ему откупную, Мишка сворачивал веревку и спокойно уходил к себе в баню. Продолжалось мирное житье до новых вспышек ревности.
На этот раз собрались без помех; пришла Анна Ивановна Прошкина, судья Радимов и Соня с Кречевым. На столе красовалась стеклянная кринка самогонки, подкрашенная клюквенным соком, тушеная гусятина с картошкой, и в круглом тазу для мытья головы горой высились пельмени.
- Ты чего, на свадьбу, что ли, навертела пельменей-то? - спросил Радимов хозяйку.
- А что нам, холостякам! - сказала Фешка, поблескивая глазенками. - Что ни гулянье - то и свадьба. Пей, Кузьма, ешь! Однова живем.
- Ах ты, едрена-матрена! Да ты как погремушка отзываешься. А ну-ка, погреми еще! - Радимов ахнул ее ладонью ниже спины, как лопатой по тесту ударил - бух!
- Ой, лошак сивый! - скривилась Фешка. - Ты мне два ребра вышиб.
- Иде они у тебя, ребра-то растут? Тут, что ли? - обхватил он ее за талию. - Аль пониже?
- Уйди, лошак! - притворно обиделась Фешка и обоими кулаками замолотила ему по груди.
Радимов только похохатывал, как от почесухи. Фешка опустила руки и сказала с досадой:
- Он и не чует.
- Его бить - только руки об него отколачивать, - сказала Прошкина.
- А ты пробовала? - спросил Радимов, подмигивая ей.
- Одна попробовала да родила, - угрюмо ответила Прошкина.
- Говорят, тебе это не грозит. Будто ты сам с усам, - гоготал Радимов.
- А ты что, в баню со мной ходил?
- По баням у нас Мишка Сапогов специалист.
- Ты Мишку не поминай на ночь глядя. Не то накаркаешь - он прилетит и всю обедню нам испортит, - сказала Фешка.
- Ну уж дудки, брат! Пока эти пельмени не съедим, я не вылезу. Меня и канатом не вытянешь из-за стола.
Самогонку разливал Радимов, весело разливал, с прибауточками, чокался со всеми и приговаривал:
- Лей, да пей, да заедай, да про меня не забывай. Ах, рыжая девчонка игривее котенка...
И все норовил ухватить Фешку то за коленку, то за бедро, то выбирал иное место, помягче.
- Кот кичига, вот те лен, вот те сорок веретен... А ты пряди попрядывай да на меня поглядывай.
Могучего сложения, губастый, носатый, с редкими отметинами оспы на лице, с густыми непослушными волосами, торчащими во все стороны, как щетина на кабане, Кузьма Радимов являл собой образчик несокрушимого здоровья и самоуверенности. Даже Кречев перед ним казался застенчивым и немного растерянным, и самогонка его не веселила.
- Ты чего такой кислый? - спросил его Радимов.
- Так что-то, настроения нет, - покривился тот.
- Да уж признайся, здесь все свои люди, - сказала ему Соня, вся пылающая от выпитого.
- А что такое, Паша? - спросила Фешка, посмеиваясь. - Иль тятька жениться не велит?
- Да он боится... - прыснула Соня.
- Кого, тебя, что ли? - огрызнулся Кречев.
- Боится на эту самую итить... на конфискацию.
- Ого! Это кого ж потрошить задумали? - спросил Радимов.
- Клюева, Федота Ивановича, - нехотя ответил Кречев, сердито глядя на Соню.
- Это твоего активиста, что ли? - удивилась Фешка.
- Был активистом, но еще в августе вывели его из членов сельсовета.
- И правильно! - сказала Фешка. - Он же кулачина. Богатей!
- Какой кулачина! Говорят, из лаптей сроду не вылезал. Только и поднялся на ноги в последние годы.
- Ну и что? - сказала Фешка. - Мало ли кто в бедняках ходил. Раз поднялся до запретного барьера - стричь его без разговоров.
- Легко сказать - остричь... Он со мною два года бок о бок работал.
- Ты сам-то его не трогай, голова два уха, - сказал Радимов. - Ты стой на командной высоте и за порядком следи, а подручные разнесут.
- Кто эти подручные? Левка Головастый да Сима-милиционер. Они сами, как утята, в закуток полезут, ежели что.
- А Зенин? - спросила Фешка.
- Он пойдет Алдонина громить. А мне Клюева подсунул. Знает, стервец, что я с ним работал.
- Послушай-ка, - сказала Фешка. - Возьми нас с Анюткой. Мы тебе так распишем и распродадим, что ты и глазом не успеешь моргнуть. Пойдем, Анюта? - обернулась к Прошкиной. - Надо ж нам руку набивать на классовом враге. - И пьяно захохотала.
- Пойдем. Отчего ж не помочь человеку, - согласилась Прошкина.
- Кузьма, пошли с нами!
- А что ж, и пойду.
- Пошли! Всем скопом. Мы им покажем, как дела делаются, - шумела Фешка. - Тебя поставим за прилавок. Ты цены будешь назначать, а мы с Анютой сбивать их станем. Как на этом самом, на укционе. - И запела: - Эй, комроты! Даешь пулеметы! Даешь батареи, чтоб было веселея! Налей, Кузьма! Выпьем за всеобщую борьбу. Ты борец или не борец?
- Погоди, вот разбредемся по углам, тогда узнаешь, - ухмылялся Кузьма, разливая самогонку.
Эта неожиданная поддержка обрадовала Кречева: хорошо идти с такой компанией, за широкой спиной Радимова да вслед за этими горластыми сороками и ему вроде бы сподручнее, думал он. А что? Не он же всю эту бузу затеял. Он сам не волен проводить и отменять такие штуки. Есть и повыше его власти. Они ударили с Радимовым по рукам и выпили за успех завтрашнего дела.
В самый разгар веселья кто-то сильно постучал в двери. Все разом стихли и молча глядели на Фешку.
- Что такое? - спросил наконец Радимов, трезвея.
- Не знаю... Может, кто из соседей, - ответила Фешка, вставая. Ее качнуло, она ухватилась за спинку стула и растерянно улыбнулась.
- Если Мишка вернулся, не пускать! - приказал Радимов. - И других не пускать! Никого! - крикнул ей вслед.
С минуту все так же напряженно молчали, ждали ее возвращения. Наконец она вернулась и сказала:
- Соня, за тобой Андрей Иванович Бородин пришел.
- Пошли ты его куда подальше... Кто он мне? Свекор, что ли? - вспыхнула Соня.
- Говорит, дети перепугались. Кошка в капкан попалась и перепугала детей... Они у Андрея Ивановича. Просит забрать...
- Господи!.. - всхлипнула Соня. - За что мне этот крест выпал? За что?.. - и с мольбой поглядела на Кречева.
- Придется идти, - сухо сказал Кречев. - Детей надо забрать.
Соня, всхлипывая, вытирая слезы, вылезла из-за стола и стала одеваться.
Утром лишь чуть забрезжил рассвет, как Сапогова с Прошкиной были уже в сельсовете. Вся секретарская половина, то есть передняя часть избы, отгороженная от председательского кабинета дощатой переборкой, была забита народом. Здесь были и сам Кречев, и Сенечка Зенин, и Левка Головастый, и активисты из бедноты, из комсода. Висячая лампа чадила над столом косым и тусклым языком неровного, подрагивающего пламени. Отыскав глазами председателя, Сапогова сказала:
- Радимов отказался итить. Говорит - голова разламывается.
- Ничего, Феоктиста Филипповна, мы и без него - сила непомерная. Смотри, сколько нас! Батлион, - отозвался Якуша Ротастенький и подмигнул вошедшим.
В центре этой толкучки за Левкиным столом сидел Сенечка Зенин и заполнял какие-то бумаги, оба милиционера стояли у стола, как часовые, и руки по швам. Левка Головастый, заглядывая в бумаги через плечо Зенина, пытался подсказывать ему:
- Следующий, значится, Якуша Савкин.
- Сам знаю, - одергивал его Зенин. - Что ты мне дышишь в ухо?
Кречев, страдая от трескучей головной боли, чтобы скрыть свое отвращение ко всему на свете, отвернулся к окну и стоял, заложив руки за спину. Тараканиха, привалившись к стенке, уже дремала на стуле. Степан Гредный, в своей неизменной рыжей свитке, подпоясанный веревкой, прислонился к дверному косяку, как за милостыней пришел. Андрей Колокольников присел на корточки у порога и глядел, младенчески разинув рот, как Зенин, сурово сведя брови, выписывал фамилии собравшихся. Якуша метался от одного к другому и все спрашивал с некоторым удивлением:
- А Ванятка-то не пришел, а? Вот еш его кочарыжкой! Обманул! Все обчество обманул, всех представителей. Как же это, а?
Никто ему не отвечал, каждый занят был, казалось, только самим собой и своими мыслями, и тишина стояла такая, что слышно было, как поскрипывает перо Зенина.
Вдруг Кречев сказал от окна:
- Прокоп Алдонин идет.
- Куда идет? - поднял голову Зенин.
- Сюда, в сельсовет.
Зенин вскочил и бросился к окну. Прокоп уже обтирал сапоги о деревянную решетку возле крыльца, хотя на улице было морозно и сухо и сапоги были сухие. Вошел он в сельсовет при общем молчании, все глядели на него, как на вставшего из гроба покойника. Его уж отчитали, отпели, приготовились нести куда следует, а он вдруг встал и - здрасьте пожалуйста! - идет им навстречу.
- Тебе чего? - спросил Кречев, глядя на Прокопа тоскливо-мутными глазами.
- Деньги принес, уплату за штраф.
- Поздно! Время истекло, - строго сказал Зенин.
- Нет, извиняюсь. - Прокоп расстегнул пиджак, вынул из бокового кармана часы на золоченой цепочке и сказал, поворачивая циферблатом к Зенину: Смотри! Еще полчаса осталось. Мне принесли повестку ровно в девять. Вот тут моя отметка. - Он положил повестку на стол и отчеркнул ногтем помеченное чернильным карандашом время вручения.
Потом вынул из другого бокового кармана сверточек в носовом платке, развязал зубами узелок и стал пересчитывать деньги, слюнявя палец.
- Вот. Ровно семьсот рубликов. Распишитесь в получении, - протянул он Кречеву пачку денег.
Тот удивленно хмыкнул:
- Из кубышки, поди, достал?
- Ага, из-под наседки, - ответил Прокоп. - С весны положил под нее ломаный грош и вот - гляди, сколь высидела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106