- Ну, Коконя-Маконя, покажи, как ты будешь стоять у фотографа?
- Вот как! - Еля вытянула руки по швам и замерла.
Андрей Иванович поднес сапоги к вискам, накрылся черным платком и поглядел, пригнувшись, из-под платка на Елю:
- Ты меня видишь?
- Вижу, - ответила Еля.
- И я тебя вижу. Завтра будет карточка готова.
Маруся, Елька, Саня захлопали от радости в ладоши, а Сережа и мать засмеялись.
Тут и вошел Санька Клюев, снял шапку и, глядя себе под ноги, изрек от порога:
- Андрей Иванович, тятька тебя зовет.
- Что случилось?
- Нам штраф принесли, семьсот рублей. Ежели ф не заплатите, говорят, в двадцать четыре часа, все отберем и распродадим.
- Кто говорит?
- В бумаге написано. Мамка в голос вопит. Не знаем, что и делать.
- За кем еще ходил?
- За Алдониным, за Бандеем.
- Ладно, приду, - сказал Андрей Иванович, провожая парня.
- Доигрались, - сказала Надежда.
За столом Бородиных воцарилась мертвая тишина, даже ребятишки присмирели, толком не понимая - что случилось, отчего так посуровели отец с матерью.
Наконец Андрей Иванович обмыл над лоханью руки, обтер полотенцем усы и двинулся к вешалке.
- Не ходил бы, Андрей, - неуверенно сказала Надежда.
- Еще чего? - отозвался сердито Андрей Иванович от порога.
- А может, всех вас там на заметку возьмут, как эти самые алименты.
- Ты вон со стола убирай. Да скотину напои, - насупившись, отвечал Бородин, натягивая шапку. - А в мои дела не суйся. Я и без тебя разберусь как-нибудь.
- Гляди-ко, твои дела... А это чьи дела? - показала она на детей. Дядины, что ли? Ежели с тобой что случится, куда их девать? Тебе ж на шею не намотают их, а со мной оставят.
- Намотают, намотают, намотают, - засмеялась Елька и замахала ручонками.
- Цыц ты, бесенок! Типун тебе на язык, - шлепнула ее мать.
Та притворно захныкала.
- Ладно тебе каркать, ворона! А то, не ровен час, накаркаешь беду, сказал Андрей Иванович. - Не могу ж я к человеку задом обернуться? Надо же посоветоваться, помочь ежели в чем. Иль мы не люди? Сегодня его тормошат, завтра за меня возьмутся. А мы, как тараканы, по щелям расползаемся? Так, что ли?!
- Тебя разве перетолкуешь? Ты как жернов на помоле - закрутишься, так черт не остановит. Ступай, ступай, только потом не пожалей. Локоть близко, а не укусишь.
- Ты чего, сдурела, что ли?
- Не я сдурела, а вы с ним вместе сдурели. Уперлись, как быки. Довели ж ему задание на сто пудов, так пусть сдает. Чего ждать-то? Власть шутить не любит. Поперек пути пойдешь - все потеряешь. Не он первый, не он последний. Чего он ждет?
- Да голова - два уха! Сегодня они сто пудов наложили - отдай им без слов, завтра, глядишь, еще сто привалят. Вон как Костылину. Не то еще и двести запишут. У них аппетит, как у того Тита, что с большой ложкой лезет за стол кашу есть. Ежели окорот им не давать, они нас без порток по миру пустят. Понятно?
- Тоже нашлись укоротители! Смотрите, сами на задницу не шлепнитесь. Окорот! Кому, властям, что ли?
- Да ведь власть-то из живых людей состоит, а они все разные. Один прет напролом, глаза вылупив, а другой и посмотрит, что к чему... Да что с тобой говорить! - Андрей Иванович махнул в сердцах рукой и вышел.
А что, пожалуй, Надежда права, думал он, идя к Федоту Ивановичу. Такая карусель завертелась, что поперек дороги станешь - сомнут. Клюев не понимает этого - больно азартен до выгоды. Где что услышит насчет купли и продажи, да по дешевке - ночи не будет спать, на край света улетит, а достанет. Недаром его Совой прозвали: "Энтот на локте вздремнет и снова на добычу улетит". Он и мышью не побрезгует, уберет, ежели оборот от нее будет. После отмены продразверстки, когда ввели свободную торговлю хлебом, они с братом Спиридоном по три тысячи, а то и по пять тысяч пудов зерна скупали за один базар, засыпали доверху свой семейный амбар, потом нанимали обозы и отвозили его на окскую пристань Ватажку, с Амросиевыми состязались. Прибыль - по копейке с пуда. Над ними смеялись: "Сова, дерьмо клевать и то выгодней - далеко летать не надо". А они богатели - по тридцать и по сорок рублей с каждого базара брали. Вот тебе и дерьмо! Спиридон молотилку купил, а Федот расстроился, как купец Иголкин - к пятистенному дому вышку прирубил да еще теплую мастерскую сложил из кирпича, что твой цех. Весь двор и подворье обнес высокой кирпичной стеной, инструменту накупил дорогого, австрийского и колесы точить начал. Руки у него золотые, ничего не скажешь. Но азарт, зарасть покоя не давали.
Мало колес! Шерстобитку подкупил, валенки валять начал в зимнюю пору, а по весне еще и кирпич подряжался бить. И когда он только успевал все делать? Семижильный, что ли? Видать, уж порода такая.
Дед его, Омеля, помер через свой азарт. Как напьется - бьет себя в грудь и кричит на весь проулок: "Я капитан!" В Астрахани на ботике людей перевозил с берега на берег. Вернулся домой с неукротимой жаждой разбогатеть. А земли - всего две души. Так он половину надела морковкой засевал. Вот и ковырялся в ней - всю осень ходил грязный, как боров из лужи. Только что не течет с него. Все морковку продавал на базаре. Про него говорили, смеясь: капитан красным товаром торгует. А как землю получил после революции, так первым делом желоб вырубил из мореного дуба величиной с добрую лодку. "Ты что, Омеля, али купаться задумал в желобе-то?" - "Я, братушки, к этому желобу четыре лошади поставлю". "Откуда ты их возьмешь?" - "Куплю!" - "На что купишь, на какие шиши?" - "А вот с морковы разбогатею. Таперика земли много".
Но разбогатеть с моркови так и не успел. В большой пожар двадцатого года он зацепил желоб вожжами, выволок его со двора на дорогу и тут же помер. Надорвался...
Возле кирпичного подворья Клюевых, привязанная за кольцо, стояла накрытая попоной лошадь. Эге, кто-то издалека прискакал, подумал Бородин. Он прошел по дорожке из красного кирпича, выложенного елочкой на подворье. Входом парадным хозяева, видно, никогда не пользовались, двустворчатая дверь была забита наглухо, и на каменных ступенях крыльца торчал рыжий, спаленный морозом пырей. На подворье Бородин заметил свежую кучу березовых болванок, приваленных к стенке мастерской. Ба! Да это ведь Скобликове добро-то перекочевало сюда. Видать, в ту ночь Клюевы не спали.
В горнице за столом кроме хозяина сидели брат его, Спиридон-безрукий (руку оторвало ему на молотилке), Мишка Бандей, Прокоп Алдонин, Иван Никитич Костылин да еще бродячий юрист Томилин, который забрел из далекой Елатьмы. Он летел сюда, как ворон на добычу; чуял, когда мужиков трясли. Появлялся он здесь и в ту пору, когда прогрессивным налогом обкладывали, и когда самогонщиков гоняли, и когда торговлю хлебом запрещали, ловили на ночных дорогах подводы с зерном.
Завидя его высокую сутулую фигуру в длинном черном пальто, как в сутане, бабы шарахались в стороны и торопливо, истово крестились: отнеси, господи, от порога моего. Тот, к кому он сворачивал, обреченно опускал голову и смиренно выслушивал - куда надо идти жаловаться и кому писать прошение. И вот что диво: горожане знали одного Томилина, а поселяне совсем другого; в городе Томилин околачивался возле трактира да пивной, попрошайничал, кривлялся, изображая из себя то артиста, то певца, то скомороха, а здесь, по селам, ходил угрюмый и важный, как поп, и вместо грязной рубашки с галстуком надевал черную просаленную, как власяница, толстовку. "Перво-наперво изложите вашу обиду, кто вас потревожил? А насчет закона не беспокойтесь - распутаю и напишу куда следует".
Он и рассказывал, покуривая "козью ножку", заложив ногу на ногу в латаных и растоптанных сапогах. Бородин снял шапку и, распахнув полушубок, присел на скамью. Ему кивнул головой хозяин, и он кивком головы поздоровался со всеми разом. Слушали Томилина все, угрюмо насупившись.
- Вы, мужики, народ упрямый и недоверчивый. Пока вас оглоблей по шее не ахнут, вы и не почешетесь. Ведь ясно же - проводится политика ликвидации кулачества как класса. В этой связи надо перестраивать свое хозяйство видимую часть его надо уменьшать, а невидимую - увеличивать.
- Это какая же видимая, какая невидимая? - спросил Прокоп.
- Видимая часть та, что состоит на учете в сельсовете, а невидимая часть лежит у тебя в кармане.
- А чего с этой невидимой частью делать? В карты ежели спустить или пропить, - сказал Бандей.
- Деньги, ежели они находятся при трезвой голове, могут делать еще деньги.
То-то и видно, что за трезвая у тебя голова, подумал Бородин, глядя на его отекшее серое лицо с проваленными подглазьями.
- Нет, - сказал Федот Иванович, - этот оборот не для нас. Наше богатство - вот оно! - выложил он на стол огромные, как лопаты, ладони. К ним нужен еще добрый инструмент да справное хозяйство - иначе с голыми руками ничего путного не сотворишь. В каждом деле должен быть упор, но когда этот упор выбивают из-под тебя, тогда как? Ну, продам я хозяйство, продам инструмент, а самому куда деваться? В город на торги, что ли?
- Зачем в город? Здесь оставайся, - смиренно отвечал Томилин. - Вступай в колхоз. Уравняй себя со всеми иными прочими в этой видимой части. А дома, для себя - ты тот же мастер. Или тебе заказы не принесут? Принесут. Кому самопряху сделать, кому кадку, кому рубель... Да мало ли нужды в хозяйстве у каждого останется.
- Это что же выходит? Вы мне вроде бы советуете отвесть самому и лошадей, и коров, и весь инвентарь энтим голозадым? Отдай жену дяде, а сам ступай к б....? Нет уж, дудки. Пускай лучше порушат и хозяйство мое, и меня с ним, ежели ф есть у них такое право. А я погляжу, погляжу! - Клюев сжал кулаки и стукнул себя по коленке.
- О каком праве ты говоришь, Федот Иванович? - сказал Костылин. - Разве тебя по праву обложили? Ты же все налоги выплатил? Ну! И я выплатил. Я даже одно твердое задание оплатил, так второе дали. Откажемся - разорят вконец. Вон Лопатина в Степанове из дому выбросили и все имущество распродали. Ступай теперь на все четыре стороны, ищи свое право. Куда хоть жаловаться? - спросил он Томилина.
- В этой связи надо писать в президиум ВЦИК на имя товарища Калинина, ответил Томилин.
- А что толку от этих писаний? - сказал Бандей. - Туда писать, что на луну плевать, только себя тешить пустой надеждой.
- Ну, не скажите, - возразил Томилин. - Михаил Иванович - свой человек, он из тверских крестьян.
- Ты сколько ему писал жалоб-то? - спросил его Прокоп. - У тебя на голове волос, поди, меньше будет, - глянул он на лысеющую голову Томилина. - И что ж, на все ответ приходит?
Тут расхлестнулась дверь, и, грохая сапогами, ввалился Федорок Селютан.
- Здравствуйте, с кем не виделись! - загремел он от порога. - Кого ждут, а кто и сам идет.
- У нас лишних не бывает, - отозвался хозяин. - Присаживайся, Федор! И опять Томилину: - Вы вот что скажите: отчего этот свой человек из ВЦИКа многого не замечает? Или задание такое получил?
- До всех у него руки не доходят, - ответил Томилин. - Сколько нас? Миллионы! А он один. Но верить надо, что твое дело дойдет.
- Н-да. И тут верить надо, - сказал Иван Никитич. - А я вот вам что скажу, мужики. Политика - такая штукенция, что она существует сама по себе. Ты в нее вошел, как вот в царствие небесное, а назад ходу нет. Там уж все по-другому, вроде бы и люди те же, а летают; ни забот у них, ни хлопот - на всем готовом. А порядок строгий: день и ночь служба идет. Смотри в оба! Перепутаешь, не ту молитву прочтешь - тебя из ангелов в черти переведут. Нет, мужики, им не до нас, они своими делами заняты. Так что надеяться нам не на кого. Есть у тебя своя голова на плечах - вот и кумекай, чтобы не попасть как кур во щи.
- Извини, братец, но у тебя понятие о политике старорежимное, усмехнулся снисходительно Томилин.
- А ты что, политик? Юрист, да? - спросил Селютан, выкатывая на него белки.
- Да, юрист, - качнул головой Томилин.
- Тогда ответь на такой вопрос: почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах?
- Ну, это несерьезно!
- Как так - несерьезно? Видел на портретах - Ленин в ботиночках со шнурками. И брюки отглажены. Все честь по чести. А Сталин завсегда в сапогах. Почему?
- Такая уж форма одежды. Сталин - человек полувоенный, - ответил, пожимая плечами, Томилин.
- Чепуха! - сказал Федорок. - Ленин был человек осмотрительный, шел с оглядкой, выбирал места поровнее да посуше, а Сталин чертом прет, напролом чешет, напрямик, не разбирая ни луж, ни грязи.
Все засмеялись, задвигались, зашаркали сапогами.
Вошла в горницу через внутреннюю дверь худая горбоносая старуха, мать Клюева, прозванная на селе Саррой, хотя по крещению записанная когда-то Сосипатрой. Сурово и прямо глядя перед собой, она несла в протянутых руках графин с зеленоватой, как расплавленное стекло, самогонкой и краюху хлеба. Положив это добро перед хозяином, она все с той же погребальной строгостью прошла к переднему углу, зажгла лампаду перед божницей, перекрестилась, кидая щепоть пальцев длинной худой руки, и вышла все с той же сосредоточенной строгостью на лице, ни на кого не глядя и никого не замечая. С минуту все молчали, будто покойника пронесли.
Хозяин, нарезая хлеб, стараясь расшевелить притихших гостей, весело спросил Селютана:
- У тебя, Федор, на все есть готовый ответ. Скажи откровенно, платить мне штраф или нет? Только подумай сперва.
- Тут и думать нечего: ежели дурак, то плати штраф. За что? Сам подумай! Советской власти ты не должен. Налог внес, самообложение тоже, госпоставки всякие и тому подобное. А это - беднота дурит, она свой оброк на тебя наложила. Ротастенький старается, под корень тебя секут. Покажи им вот такую малину, - он заголил по локоть руку и покачал здоровенным кулаком.
- А если мое хозяйство разнесут? - спросил Клюев.
- Бери с собой Сарру и топай в Москву. Покажи ее в Кремле. Вот, мол, до чего нас довели. Они испужаются и все вернут тебе сполна.
Бородин не выдержал и захохотал, потом, сглаживая неловкость перед Клюевым, сердито сказал Селютану:
- Обормот ты, Федор! Тебя всерьез спрашивают, а ты жеребятину несешь.
Клюев, насупившись, молчал, а Иван Никитич, глядя в передний угол на ровно светившую лампаду, сказал, вздыхая:
- Ох-хо-хо! Жизнь окаянная настала. Мечемся, грыземся как собаки, прости господи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106