Чуть было не закричала, что у нее плавятся ногти и волосы, что не вынесет боли и сойдет с ума, шлепанец вновь оказался на своем месте, стены перестали шататься. Даже пожалела, что не воспламенилась, что смрад горящих волос и ногтей не заглушил запаха той, другой, который постепенно станет душить, хотя ее тут больше не будет.
Я виновата, сама виновата. Охваченная жалостью к себе и Алоизасу, Лионгина погладила плечо мужа. Он не ворохнулся, не порадовался ее снисходительности — лишь еще больше напрягся, и его усилия сжаться, стать тонким и плоским, невидимым и неосязаемым, заставили ее снять руку. Некоторое время она смотрела на свою ладонь. Орудие для того, чтобы бить, хлестать, громить. Мгновение видела, как молотит этим цепом Алоизаса, которому не удается сжаться. И вздрогнула, когда он застонал. Стонал во сне. Действительно спал, когда она присела рядом, спал, когда она легла придавленная жестокостью жизни и палимая углями костра. В темноте спальни всхлипывал младенец, каким-то невероятным образом вселившийся в отяжелевшее, вялое, расслабленное тело Алоизаса. Однажды она уже слышала, как скулил этот младенец — сквозь суливший будущее грохот вагонных колес. Алоизас опасался ответного удара. Прятался в застарелой обиде, словно сквозь тонкую снежную пелену увидев ее искаженное от страдания и злобы лицо.
Снег смягчил темноту. Пора было вставать, как вчера, как во все другие утра. Их тела отдалялись друг от друга, чтобы не соприкасаться. Так же отдалялись и взгляды, и мысли. Временами расстояние между ними рискованно сокращалось, и она видела, как пугливым зверьком вздрагивают его губы в растрепанной бороде.
Пока она суетливо собиралась, забыв, что куда бросила ночью, Алоизас кружил около нее, норовя приблизиться. Комнаты слишком большие, слишком много в них углов, она легко ускользала из силков его раскаяния и растроганности. Прикидывалась, что не замечает, как безнадежно взывает он к ней, как шатается его громоздкое, утратившее равновесие тело. Наконец, потеряв надежду привлечь ее внимание, Алоизас отстал. Вопль признания и раскаяния уплелся вместе с ним. Лионгина сидела, зажав ладонями уши, чтобы не слышать.
Ничего особенного не произошло. Ничего! Несколько заученных движений рук — и ее обвисшие серые щеки снова будут похожи на крепкие яблоки. Усердная, тоже механическая манипуляция — и выжженные горем черные глазные впадины зальет оптимистической зеленоватостью. Но она медлила, словно гнушалась лезть в свою повседневную сверкающую скорлупу, втискиваться в бодро поскрипывающую сбрую. Смотрящее на нее из зеркала серое взлохмаченное существо куда больше нравилось Лионгине. Такая в случае надобности может оскалить зубы, выдать непристойное слово, но врать не станет. Она услышала грязное ругательство, ее голосом произнесенное, и много других, которые не выкрикнула вдогонку Ане и Алоизасу. Неопрятная злюка напомнила ей ту, которой здесь не было, от взволнованного дыхания которой ее отделяли семнадцать — и подумать-то страшно! — семнадцать долгих лет. Она пальцем обвела в зеркале овал лица, как бы пытаясь удержать растаявшую в тумане хрупкую девушку.
Бред, чушь! Не было никогда нежной, едва очерченной! Есть вот эта — твердая, жилистая, колом не перешибешь.
И Лионгина ловко помассировала лицо, шею, снова становясь Лионгиной Губертавичене, коммерческим директором Гастроль-бюро.
Цветы еще издали светились и пахли. У дверей кабинета Лионгину Губертавичене ждала охапка красных роз. Визитной карточки в корзине не было. Ральф Игерман! Кто другой, если не он, притащил целый куст, гигантскую корзину?
Лионгина поставила розы на столик для посетителей. Пусть вянут там. Домой не понесу. Как и следовало предполагать, действие развивается по банальному сценарию. Имитация попытки самоубийства, по-царски щедрый пир, а утром, когда ночные чары блекнут и подступает тошнота при воспоминании о застолье,— копна дорогих роз. Сказка не кончается, девочка, находишь то, чего не теряла! По небесным просторам перемещаются таинственные летающие тарелочки, а переносимые ими менестрели игерманы странствуют по земле, опьянев от любовной тоски! Спорю на лисью шубку, которой у меня нет,— скоро мой менестрель примчится за авансом.
Просмотрев корреспонденцию и уладив неотложные дела — в том числе будущее выступление Игермана в клубе у шефов,— Лионгина сбежала в Министерство финансов. Вызывали по поводу концертного рояля из ФРГ. Ее аргументы отфутболивали с помощью одного-единственного слова, произносимого со священным трепетом: Валюта. Она устала улыбаться и доказывать, что нужен целый рояль — не половина.
— Покупайте хоть полтора,— шутили с красивой женщиной жрецы ее величества Валюты.— Разве мы предлагаем покупать половину?
— Вы же выделяете половину нужной суммы.
— Валюта, уважаемый товарищ. Ва-лю-та!
— Ничего не желаю знать! — Она прикинулась наивной девочкой, которая ничего не понимает в проблемах международного торгового обмена.— Все равно буду ходить и ходить, пока вам не надоест.
— Мои советники именно этого и жаждут,— вмешался до тех пор молчавший человек с усталым лицом и тяжелыми руками, сам министр.— Я бы тоже не прочь почаще вас видеть, товарищ Губертавичене, но придется дать и на вторую половину.
— Никогда не забуду доброты вашего сердца! — Эта фраза — уже не пробивного администратора, а наивной, случайно забредшей в столицу пастушки! — и легкий книксен совсем разоружили суровых жрецов валюты. Они почувствовали себя так, словно чуть ли не из собственного кармана вытащили и преподнесли, чтобы красивая женщина счастливо улыбнулась.
Возвращаясь в бюро, Лионгина представляла себе, как сообщит эту новость художественному руководителю. Победа! Мы победили! Поздравляю вас, маэстро! Улыбка будет та же самая, что и финансистам, а книксен ниже. Начальники, путь даже самые лучшие, не любят высокомерия подчиненных. Она несла добрую весть, подняв ее, как факел, и время от времени репетировала свою речь, чтобы не забыть, из-за чего так радуется. Поздравляю вас, маэстро! А вы поздравьте меня.
Победа!
Ляонаса Б. в кабинете не было. Ее улыбка вонзилась в секретаршу, вечно скучающую рыжую девицу.
— Как только появится, немедленно дайте знать. Очень важное дело!
Секретарша съежилась.
Я же ей улыбнулась — чего она испугалась? Лионгина покосилась на стеклянную дверцу шкафа и обомлела. Улыбаюсь так, будто собираюсь откусить ей нос! А был бы на месте Ляонас Б.? Минуту стояла, обливаясь холодным потом. Концертный рояль! Лучшей и старейшей западногерманской фирмы!
Целый год выбивали, убеждали, клянчили, а у меня перекошен рот...
— Нам удалось получить концертный рояль. Вы понимаете, что это такое? Золотой самородок, валюта!
Рыжая смотрела так, будто ее заглатывал удав.
Не забыть. Повторять и повторять. Превосходный рояль! Первый в Вильнюсе и пятый в стране! Все будут завидовать нашему Гастрольбюро! Все!
Постукивая каблучками по пути к своему кабинету, Лионгина уже снова мило улыбалась.
Вопреки расчетам, Игерман не поджидал ее. Жаль, она собиралась крепко дать ему по мозгам. Вместо гастролера у дверей взад-вперед вышагивал Алоизас, тяжело волоча свое тело. Его перекошенная фигура, будто тащил в руке гирю или какой-нибудь другой неудобный груз, наглядно свидетельствовала, что за несколько часов ничего не изменилось. Нет, изменилось. Алоизас совсем удручен, ему не по силам ноша, становящаяся с каждой минутой все тяжелее. Он не любил появляться в бюро, все, что свидетельствовало здесь о высоком положении жены — шикарный кабинет, телефоны, поклоны подчиненных,— раздражало его. Если уж возникала настоятельная потребность, старался ни с кем не общаться, не оставлять следов. Даже эхо его шагов под лепными потолками, когда заходил к ней, звучало упрекающе. По его теперешнему виду Лионгина поняла: первым же словесным залпом переложит тяжесть содеянного на нее.
— Я тут! Тебе не странно, что я тут?
Спешил к несчастной и униженной, как и он сам, а она сияет, словно юбилейная монета. На мгновение в памяти мелькнула восхитительная Р., уже который раз за последнее время. Сопоставление его ошеломило. Смятением воспользовалась Лионгина.
— Прости, что заставила тебя ждать. Была в Министерстве финансов.
— Зачем? — не понял он.
— Воевала! — Она попыталась превратить свою победную улыбку в более нежную, взяла мужа под руку.— Нелегко вырвать у финансистов мешок валюты.
— Валюты? Какой еще валюты? — Он не понимал, как может она говорить о служебных делах, когда обжигает страшная боль и неизвестно, куда девать свое тело, свое дыхание.— Знаешь, Аня... не будет больше жить у нас!
— Представь себе, они намеревались всучить мне половину рояля! — продолжала Лионгина свое, смеясь и сжимая его локоть.— Не выгорело!
Выцарапала и вторую половину.
— Ты слышишь, что я говорю? — Алоизас попытался вырвать свой локоть из ее пальцев, ему было неприятно этакое покровительственное пожатие ее руки.— Аня, я сказал... Аня...
— Знаю.— Не отпуская его, она широко распахнула дверь в кабинет.— Мы же будем делать ремонт!
— Какой еще ремонт? О чем ты говоришь? — Его прерывающийся голос превратился в шипение.
— Можешь меня поздравить! Не какую-нибудь мелочь — рояль покупаем. Старейшей западногерманской фирмы. На валюту. Требовалась кругленькая сумма, и если бы не я... Разве ты забыл, котик, что мы договорились о ремонте?
— Забыл? — Алоизаса напугала его слабеющая память, но еще пуще — пятна извести и перетаскивание мебели, которую необходимо чем-то укрывать от этих пятен. От одних намеков на предстоящий разгром он заболевал.
— Помнишь, приходил человек с образцами обоев? Тебе тогда понравились светло-коричневые с большими и маленькими ромбиками.
— Мне понравились? Мне? — Не останется и уголка спокойного, куда можно будет забиться и тихо повизгивать?
— Если ты отказываешься...
— При чем здесь я? Ты выдумала этот ремонт, ты и делай. Но не надейся, помогать не стану, пальцем не шевельну! — Алоизас перешел на визг. Злился на себя — зачем ввязался в обсуждение ремонта, почему сразу не выплеснул, что спал с Аней.
— У нас хорошая акустика, Алоизас, старинная. Можно не напрягать голосовых связок.— Лионгина подняла телефонную трубку и глухо рассмеялась, преодолевая в себе другой голос и другие слова.— Раздевайся, присядь, выпьем кофе.
Он тяжело плюхнулся в кресло. Колени торчали возле бороды, колыхавшейся от неровного дыхания.
— Не хочу кофе.
— А я хочу,— и она вызвала секретаршу.— Сахара у вас нет? Ладно, сойдет и без сахара. Подожди минуту,— кивнула она Алоизасу, положив трубку и углубляясь в какую-то бумагу.— Срочный документ. Не могу, в глазах рябит. Я ведь не спала, ты знаешь.
— Сама виновата! Сама, сама, сама! — Алоизас схватился за ниточку, нарочно или случайно выскользнувшую у нее из рук.— А по ночам надо спать, да, да! Не удрала бы к этому... к своему...— Ему нужна была какая-то зацепка, подтверждающая ее связь с гастролером, и вдруг невидящие глаза наткнулись на корзину пурпурных роз.— От него? От этого непризнанного гения? Сомнительные проходимцы — твоя слабость! — Ярость воспоминаний отшвырнула его в ту сторону, куда он вовсе не собирался, не для того вовсе спешил сюда, чтобы обвинять,— сложить к ее ногам свою измену и покорно просить о прощении.— Чуть не на другой день после свадьбы едва не бросила меня ради чернокудрого шалопая! Что, вру? Совсем с ума сошла, воспылала страстью к какому-то Габриэлу, пардон, Рафаэлу! Рафаэл — я не путаю? Молчишь? Не желаешь помочь мне разобраться? А ведь не забыла — через семнадцать лет устроила ему гастроли!
— Пусть твоя правда, но стоит ли ворошить столь далекое прошлое? — У Лионгины внутри все застыло от ужаса — вот-вот рассыплется то, что осталось от ее жизни! — однако на лице все еще была приклеена улыбка, принесенная из министерства, улыбка, годная для переговоров, компромиссов и побед.— А к цветам ты зря привязался.
Джентльменский жест. Ральфу Игерману, очевидно, неловко из-за ночного шума. Форма извинения, мой милый.
— Форма, форма... Если бы не эта твоя форма, не так называемая твоя деятельность,— Алоизас с ненавистью обвел глазами украшенный лепниной потолок, стильную мебель,— ничего бы не случилось... Ничего!
— Ничего и не случилось, милый! А вот и кофе.— Лионгина встала и двинулась к дверям навстречу секретарше. Молоденькая светловолосая девушка внесла на подносе керамический кувшинчик и такие же чашечки.
— Я же сказал тебе... Аня... Аня ушла... Как ты думаешь, почему она ушла?
— Я просила ее освободить квартиру. Мы будем делать ремонт. Это я решила твердо, Алоизас! — Лионгина уловила недоуменный испуг на пухлом личике секретарши.— Спасибо, Марите, можете идти.
— Вас зовут Марите? Постойте, Марите. Не слушайте мою жену! — Алоизас вырвался из плена кресла и бросился удерживать девушку.— Никуда она не уйдет!
Марите отступила, прикрываясь подносом.
— Пусть будет свидетелем... Хочу при свидетелях!.. Пусть все слышат... Марите, позовите сюда всех!
— Спасибо за кофе и — никаких собраний! — Лионгина открыла секретарше двери.— Мой муж крайне взволнован. Только что чуть-чуть не попал под машину на улице.
— Откуда... ты знаешь? — Алоизас вытаращил покрасневшие, испещренные прожилками глаза. И вправду, не заметил опасности: такси почему-то стояло поперек улицы, а таксист, приоткрыв дверцу, грозил ему кулаком и ругался.
— Знаю, я все знаю! — Лионгина сдержала стон, как живое, выползающее наружу существо, услышала, как что-то хрустнуло в горле.— Ты очень невнимателен. Идешь по улице и разговариваешь сам с собою... В другой раз не зевай. Нам это может обойтись слишком дорого!
Только не позволить ему признаться, вывалить содержимое помойного ведра... Ему станет легче, конечно, легче, когда слезами раскаяния смоет прилипшую грязь. А мне? Он уже во сне раскаивался, погрузившись в нирвану младенчества. А мне, каково потом жить мне, с головы до ног вывалянной в нечистотах?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84