Пока живем в этом, как ты говоришь, идиотском мире, я бы не возражала, чтобы ты несколько резвее поворачивался да и...
Оборвала на полуслове. Ляпнула бы, что не повредит им сотня-другая? Шубку без кругленькой суммы не получишь, даже если она сумеет добраться до этого дефицита из дефицитов.
Явственно увидела серебристую шубку, так отчетливо, словно в витрине, на манекене. И свою головку увидела, окутанную блестящим пышным облачком. Вырву, зубами и когтями выдеру! Если Алоизас не наскребет денег, займу. Деньги — не все, вздохнула она. Претенденток, куда более важных и влиятельных, будет тьма. Придется изворачиваться. В подсознании вырисовывался некий дипломатический ход, еще не получивший ускорения.
— Не хочу лезть в храм с торговцами. Когда погонят их оттуда, мне не придется краснеть. Ясно?
Слова Алоизаса прозвучали так, словно он берег себя для великих свершений, в то время как все остальные — и она, разумеется,— суетились ради мнимых ценностей, презренного металла.
— Ясно, Алоизас,— Лионгина не собиралась выслушивать пустую похвальбу, сотрясавшую порой его тяжелеющее тело, мысль Алоизаса с каждым днем становилась все ленивее и грузнее,— не думаю, однако, что нарушишь свои принципы, если наконец ответишь бедняге А.
Некий А. строчит ему жалостливые письма.
Умоляет приехать и помочь в беде. Его-де оставила жена, забравшая с собой единственного ребенка. Мало того — родственники из дому выставляют.
— Непременно. Давно собираюсь. Письмами здесь не поможешь. Надо бы съездить на место.
— Поезжай. Почему не едешь?
— Установится погода — съезжу. Страшно нос на улицу высунуть.
— Когда установится? Когда снегу навалит? Алоизас смолчал, жалея не только себя, но и ее.
— Ведь это же твой друг детства.
Побудешь подольше рядом, и сама тяжелеешь, перестаешь чего-либо хотеть, начинаешь во всем сомневаться. Может, история с А. разбудила бы его? Едва ли, раз уж настырная Аня не расшевелила. Все-таки разбор жалоб А.— какое-то занятие. И у нее руки бы развязались для охоты за шубкой.
— Мне пора.— Лионгина высунула ноги из-под одеяла.
— Побудь еще минутку.— В голосе извиняющиеся нотки. Вспцмнил, как хлопнула вчера дверь, возвещая о ее приходе, как губы его до боли растянулись в улыбке, когда ощутил запах ее духов.
— Не могу, котик.
— Очень прошу!..
— Ну, говори.— Она снова свернулась подле него.— Что хотел сказать?
— Давай пообедаем в городе... вдвоем?
— Ты рискнешь пойти в ресторан? Ты?
— Почему бы и нет?
Она молча обдумывала, что ответить.
— Не удастся. Цейтнот. Что еще?
— Этот А...— Голос его упал.— По правде сказать, не припоминаю такого.
— Вдруг память потерял, котик? Ты же мне уши о нем прожужжал. Соседский сын. У отца учился. Еще лоб у него прыщавый. Из кустов подглядывал за купающейся Гертрудой.
Лионгина умолкла, испугавшись своих слов, вернее, слова. Гертруда. Только ее тут не хватало, когда день и без того начинается скверно. Мало я из-за нее намучилась?
Неслышно вошла Гертруда. С большим, неподвижным лицом, которого не смягчила смерть. Вокруг потемнело, словно от затмения солнца — равномерно, без теней. Даже теперь, спустя пять лет после несчастья, вмешивается она в их споры. Постоянный источник напряжения. Не изменилась и не изменится. Лионгине приходит в голову, что думает о Гертруде, как о живой.
— Закажешь ты ей наконец памятник? — Приходится заговорить о Гертруде вслух, потому что и Алоизас видит сестру. Это ясно по тому, как он отстранился, учащенно задышал.
— Спасибо, что напомнила...
— Могла бы сама похлопотать, но Гертруде... Она была бы счастлива, если бы об этом позаботился ты, а не я.
— Была бы?
Что за чушь!
— Извини, не так выразилась. Ты же понимаешь, что я хотела сказать.
— Понимаю, однако... Образцы бытового комбината громоздки, неэстетичны. Собираюсь попросить какого-нибудь знакомого архитектора.
Жива, жива, бессмертна твоя Гертруда!
— Решай сам. Но мне неприятно, что могила Гертруды зарастает. Не успеваю. Весной два раза цветы сажала. Первые выкопали. Вторые засохли.
— Я тебя ни в чем не виню.
— Может быть. Зато другие считают, что я нарочно... Не любила я ее, Алоизас, не стану лицемерить, но искренне уважала.
— Было бы за что! — печальным колоколом гудит в груди Алоизаса.
— Не надо огорчаться. А мне, котик, пора. Пропал гастролер. Ральф Игерман.
— Что — знаменитость? Иностранец?
— Все просто помешались на знаменитостях. Ничего мы про него не знаем. Он — гость, мы — хозяева. Хочешь не хочешь — деваться некуда.
Рассказывая, Лионгина ощутила тревогу. Все, что связано с Ральфом Игерманом, прошло как-то мимо нее, а теперь чревато осложнениями.
Она выскользнула из постели, на цыпочках двинулась к телефону. Хрустели суставы. Когда дома посторонний человек, не всегда сделаешь зарядку. Не собирается она уезжать, что ли? Встряхнулась, прогоняя посторонние мысли и пытаясь сосредоточиться на Игермане. Кольцо с камнем и пробор на ретушированных волосах ничего ей не говорили, то, что подсказывало звучание имени и фамилии, было банально. Набрала номер в полутьме — к диску привыкла, как пианистка к клавиатуре. Правой рукой ловила цифры, левой массировала живот. Надо следить за собой, брюшной пресс. Она гордилась своим упругим телом. Когда по утрам не делаешь зарядку, мышцы становятся вялыми. Подобраться, восстановить форму.
Гостиницы пытались отделаться от ее вежливо-беспечного и одновременно требовательного голоса. Нет, не было никакого Игермана. Найдется, Вильнюс — не Москва и не Нью-Йорк. По плечам, груди, по всему телу разливалась живительная волна деятельности, смывая тревогу о пропавшем гастролере, угрызения совести из-за Алоизаса, которого невозможно подтолкнуть ни на какое, даже минимальное дело, не говоря уже о чем-то большем, а также чувство вины из-за того, что не приведено в порядок место вечного упокоения Гертруды.
Тщательнее, чем в другие утра, поработала перед зеркалом.
Уже совсем убегая, подлетела к Алоизасу, наклонилась:
— Смотри, муженек!
— Директор, горим!
К дверям кабинета жмется Аудроне И. Вряд ли ей удалось поспать. Совсем девочка с виду — маленькая, худенькая,— однако умудрилась выйти замуж за сорокалетнего вдовца, развестись и дорастить до детского сада двух детей.
Ну что, Аудроне?
Вечно приходится ее успокаивать, и это надоедает, но она предана работе и своей начальнице. Лионгине трудно привыкнуть к тому, что эта маленькая женщина с растерянными голубыми глазками и некогда победительная студентка-франтиха, избалованная доченька владельца палангской виллы,— одно лицо, та самая Аудроне И., которая сыграла немалую роль в падении Алоизаса. Вместе с Алдоной И. они подняли бунт, который кончился его изгнанием. Правда, официально Алоизас Губертавичюс ушел из института по собственному желанию. Такую услугу — по ее, Лионгины, просьбе — оказал ему друг юности Эугениюс Э., нынешний ректор Института культуры.
— Скандал! Форменный скандал! Я не пропустила ни одного самолета.— Глазки Аудроне И., все такие же голубые, стреляют по сторонам с изрядно увядшего личика, словно надеются поймать тут то, что ускользнуло от нее на аэродроме.— Я держала, высоко подняв, цветочек. Вот так! — Она выбрасывает над головой завернутую в целлофан едва живую гвоздику.— Не мог же он проскользнуть незамеченным. Нас просто обманули!
— Кто обманул, если не секрет?
— Он! Ральф Игерман! — Неспособные сконцентрироваться на одной точке голубые глаза шарят по твидовому пиджачку Лионгины — узкие отворотики, линия плеч по последней моде. И юбочка тоже из зеленоватого твида. Аудроне на минутку забывает о скандале. С модой она не в ладах. Ни с модой, ни с аккуратностью, хотя, как всякая женщина, мечтает выглядеть элегантно.— Новый костюмчик? Какая вы красивая!
Бедная Аудроне. Лионгина думает о ней, прогоняя мысли о пропавшем гастролере. Чулки забрызганы, куртка мешком, пуговицы оторваны. А ведь была франтихой, с ней любезничали доценты и профессора, пока не арестовали папочку за аферу с угрями. Переправлял их в Швецию вместо копченой трески! Правда, сумел вскоре выкрутиться, потопив других участников тайного сговора. Тогда кто-то из мести сжег его шикарный дом. От огорчения отца хватил инфаркт, и Аудроне пришлось начинать жизнь сначала, уже не в таких благоприятных условиях. Бросила институт, хотя и был у нее голосок. Как ни странно, стала человеком, хлебнув горя. Хлебает его большими ложками и теперь — не везет ей с мужчинами.
— Придется отменять концерты, снять бронь в гостинице! Что теперь будет?
— Костюмчик вам действительно нравится? Спасибо. Еле уговорила портниху поднять плечи. Не волнуйтесь, Аудроне.
Он может появиться в любой момент.
— Кто? Еронимас?
— Наш гастролер. Уж эти мне летуны-гастролеры! Не привыкли еще к их странностям? А этот, как его...
— Игерман? Ральф Игерман? За Еронимаса я спокойна! Приползет, растранжирит все деньги и приползет. А костюмчик у вас изумительный! — Аудроне нелегко одновременно думать о нескольких вещах. Она живет настоящей минутой, едва успевая обороняться от нее. Заболел ребенок — беги, вызывай врача, выздоровел — заталкивай в детсад. Пропал Еронимас — в последнее время она жила со спившимся, выгнанным из всех театров актером Еронимасом С,— мотайся по забегаловкам, пока не обнаружишь его, оборванного, спустившего купленный ею костюм и ботинки.
— Будем ждать появления Игермана или какой-нибудь информации. Нету ли у него в Вильнюсе женщины? Может, прибыл инкогнито? Будьте начеку, Аудроне!
Лионгина презрительно дергает плечом. Предположение, что в исчезновении Игермана замешана женщина, почему-то неприятно ей. И вообще — надоела вся эта история. Впервые фамилию Игерман услышала она зимой, странным своим звучанием фамилия эта слегка задела сознание и пропала, словно смытая половодьем. Однако вскоре опять всплыло непривычное сочетание экзотического имени и фамилии, правда, не столько удивляя, сколько раздражая. Летели телеграмма за телеграммой. Чтецов, экс-звезд кино и театра развелось видимо-невидимо. Игерману отказали бы без церемоний, если бы не упорство Госконцерта,— кто-то наверху поддерживал его. Шли переговоры о гастролях известного скрипача, и Гастрольбюро не хотелось портить отношения с центром. Пусть приезжает осенью, когда отдохнувшая публика жадно кидается на каждую пестро раскрашенную приманку. Теперь концерты объявлены, а об Игермане ни слуху ни духу. Не соизволил, видите ли, сообщить, где сломал себе шею.
— И не дурите мне больше голову своим подопечным! — раздраженно бросает Лионгина.
— Моим... подопечным? — Аудроне обижена и удивлена.
— Да, будете им заниматься.
Дверь за Лионгиной Губертавичене закрывается. Перед глазами еще стоит испуганное личико инспектора. Разве для того предложила я ей работу в бюро, чтобы иметь, на ком срывать злость? — упрекает себя Лионгина. Знает, что это не так, но почему вытащила Аудроне из захудалого фотоателье, трудно сказать. Было много причин — в том числе и небескорыстных,— однако убедительной ни одной. Продолжала еще дорожить всем, что касалось Алоизаса, его усилий взобраться на высоту, которую некогда наметила Гертруда и куда позже подталкивала его своим угождением и жертвами она сама?
Лионгина не любила каяться. Аудроне еще не успела привести в порядок мысли, как двери кабинета распахиваются.
— Да, чуть не забыла.
Поставьте цветочек в воду. На что он будет похож?
Со скрипом выдвигается ящик, блестит вскрытая пачка сигарет «Таллин». Чертовщина, всего три штуки осталось. Что на сегодня? Финансовые документы. Бр-р, не люблю. История с шефским концертом... Выяснить с шубкой. Этот пункт повестки дня, как очень важный, обвела красным. Что еще? Ральф Игер-ман. Прекрасно, в долгу не останемся. Когда наконец объявится, купит за свой счет обратный билет. Эмиль Гилельс приехал вовремя. И Татьяна Николаева тоже минута в минуту. Даже Сан-Францисский симфонический, помнится, не опоздал. Со всеми своими трубами и литаврами. А какой-то чтец Игерман... Все, Лина?
Зазвонил телефон, она хватает трубку.
— А, Вильгельмина! Привет, привет, Алоизас благодарит за языки! — На самом деле языков он еще и не нюхал, но ничего страшного, что поворкует от его имени.— Откуда говорите, Вильгельмина, из дому? Бригита под боком? — Как медом мажешь, помянув дочку.— Здравствуй, девочка, ты — молодец! Это я, тетя Лионгина. Очень приятно, что у тебя все в порядке, очень приятно. Твоя скрипочка, я уверена, очарует весь мир. Ну Европу, если испугалась всего мира. Приезжает прекрасное меццо — шведка Эриксон. Оставлю тебе местечко в пятом ряду. Может, два, если есть спутник? Скрипочка, говоришь? Правильно, девочка, она не обманет, пока будешь прижимать к подбородку. Прижимай крепче! Теперь дай мамочку, чао, милая! — Она чмокает губами, имитируя поцелуй, и неожиданно думает: боже, какие чистые, ароматные цветы вырастают на нашем свинском навозе!
— Хвалите? Как бы не перехвалили! — Вильгельмина такая теперь мягкая, что готова положить к ногам собеседницы блага всего мира.— Вы только выбежали вчера, как мне в голову ударило: не сказала, что получаем бананы. Потому и тревожу с самого утра. Сколько вам оставить, Лионгина?
— Бананы? — Лионгина вовсе не жаждет бананов.— Оставьте кило три. У нас гостья. Съедим как-нибудь.
— Больше ничего?
— Ничего, разве что...
— Говорите, Лионгина, не стесняйтесь. Вы же знаете. Бриги-точка... Я...
В голосе Вильгельмины дрожат отзвуки единственной слезы, и Лионгине неловко сразу выкладывать о лисьей шубке. С самого начала, едва она услыхала пыхтенье Вильгельмины, в голове пронеслось: вот он — кончик ниточки!
— Ваша доченька — прелесть,— снова ласкает Лионгина ухо матери и по-деловому осведомляется: — Нет ли у вас случайно знакомств в Доме моделей, Вильгельмина?
— Заглядывает к нам главный инженер обувной фабрики «Аулас».
Селедку ему устраиваю. Не подойдет?
— Уже кое-что, но.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84