Ладно. Пока. Целую! А то мой окоченеет в ванне.
Аста протягивает на прощанье губки, и Лионгину вдруг пронизывает: и я голая! Еще более голая, чем она, хотя в твидовом костюмчике и в высоких, до колен, сапожках...
Земля Франца-Иосифа все еще далеко, страшно далеко, но сквозь туман уже проступают ее контуры.
— Какие будут дальнейшие повеления, мать-начальница?
Пегасик готов лететь, куда прикажут. Получила персонального шофера. Не так уж трудно превратить его в кулак. Сделает все, о чем ни попросишь. Запросто нокаутирует красавицу Гедре Т., если та не догадается вовремя сойти с беговой дорожки.
Знак, запрещающий поворот,— вчера его не было. Пегасик чертыхается. Машина виляет задом, свет фар бьет в рекламный щит. Полуободранная афиша: заретушированная мужская голова, толстое, как золотой жук, кольцо. ИГЕРМАН. Лионгина мысленно поднимает отставший край, словно собираясь вновь приклеить его, и пробегает надпись справа налево: НАМРЕГИ. Неожиданное сочетание букв резко колет грудь. Невозможно вдохнуть. Намреги? Хуциев-Намреги? Был Рафаэл Хуциев-Намреги, теперь — Ральф Игерман? Дыхание причиняет боль. Каких только приманок не изобретают артисты для привлечения публики! Не псевдоним это — шутка, дурачит зрителей, ни на йоту не отказываясь от себя. Это он, Рафаэл,— кто ж еще?
— Стойте, Пегасик!
Умчимся — и они никогда не встретятся! Там не сорванная ветром афиша, там Рафаэл, шагающий под чужим небом с непокрытой головой!
— Тут, на перекрестке?
— Нет, нет! Поезжайте, только побыстрее!
— Чем не угодил, мать-начальница? Рискну. Автоинспекция, даст бог, не сдерет шкуру.
— Поезжайте, поезжайте! Я спешу! Разве я не сказала вам, что спешу?
Лионгина чувствует, что несет чепуху. Голос ликующе радостен, но гнев и страх застят глаза. Взять себя в руки! Сжать затрепетавшее сердце. Смешно, никто, кроме товарища жизни, не смог бы придумать такого издевательства. Будем вести себя так, как требует время. Ударим жизнью по жизни.
— Послушайте, Пегасик! Не сердитесь, что называю вас так? Ну и хорошо, что не сердитесь! — Лионгина мнет свой голос, как проволоку, чтоб не звенел восторгом.— Ведь мы с вами друзья, верно? Признайтесь по-дружески, каким образом наскребли на «Волгу»? Гонорары-то у вас, как мне известно, не ахти?
— Крохи, не обижайтесь, мать-начальница. Крохи — не гонорары. А откуда взял? На святые деньги купил.
— На святые?
— Мелиорация. Как с неба свалилась. В прошлом году смели тещину усадьбу. Постройки, сад, ульи. Больше восьми тысяч отвалило государство.
— А куда тещу девали?
— Жила у нас, пока жива была.
— Уже не жива?
— Прошлой зимой и померла. От воспаления легких.
Умерла? А может, уморил? Как я свою мать, загнав в инвалидный дом? Ох, как же я ненавижу тебя, Пегасик! Как саму себя ненавижу!
А вслух произносит, не забывая дружелюбно и покровительственно улыбнуться:
— Спасибо за откровенность. Поверьте, Дни культуры в Мажейкяй не обойдутся без вашего вокала!
— Сердечно благодарю, мать-начальница! — Он тянется к ее руке, она не дает.— Не подумайте, что подлизываюсь. Люблю крутить баранку, люблю приличную компанию. Я от всей души!
— И я от всей души, Пегасик! — говорит она весело.
— Такое настроение — невесть куда полетел бы! — Пегасик вполголоса что-то напевает.
Лионгина называет адрес салона красоты. Надо покрасить волосы, а то седина пробивается.
Я должна быть красивой, положение обязывает, работа, уговаривает она себя. Неправда, хочу быть красивой, несмотря ни на что! Особенно теперь, в эти дни. Ей необходим блеск, свежая скорлупа вместо потрескавшейся. Охотясь за лисьей шубкой, запустила себя. Нет, и шубка тут ни при чем. Лионгине неспокойно, словно кто-то — не кто-то, тот, чьего имени она не хочет произносить, потому что все это абсурд! — собирается застать ее врасплох. Еще больше забеспокоилась бы, вспомнив свой зарок: сбежать в Мажейкяй, Клайпеду, все равно куда!
Из влажно-ароматных джунглей салона она вываливается, чуть не задохнувшись. Поздний вечер, залитый мраком и отчужденностью. Как хорошо, что есть дом.
— Куда катим? — Пегасик гостеприимно распахивает дверцу.
— Домой, милый, домой!
Ей кажется, что дом далеко-далеко. Гораздо дальше, чем выплывшая из забытого учебника географии таинственная Земля Франца-Иосифа.
— Дежурный по городскому управлению милиции, майор ...скас. Заберите, пожалуйста, гражданина Ральфа Игермана. Наше учреждение — не гостиница для странствующих артистов! — Резкий и строгий голос майора рассыпается от сдерживаемого смеха.
— Игерман? Ральф Игерман в милиции? Который час, товарищ майор?-- Его фамилию, выпаленную скороговоркой, Лионгина не уловила.
— Половина пятого. Точнее — четыре часа тридцать три минуты по электронным часам!
Из телефонной трубки, крепко прижатой к уху, в голову и шею вонзаются иголочки. Подкашиваются ноги под широкой и длинной — до пола — ночной рубашкой. Не паркет, а раскаленный камень. Но ей не горячо. Тело заледеневшее, и его треплет нервная дрожь, подступила и отпустила тошнота.
— Какое-то недоразумение, товарищ майор.— Лионгина спрашивает и отвечает, а голос хриплый, неузнаваемый.— Не думаете ли, что нам удобнее было бы разобраться во всем утром? Как очутился у вас этот Игерман? — Притворно зевнула, снова подступила тошнота.
— Невероятные приключения! — Майору наверняка приятно поболтать с женщиной, судя по голосу, молодой. Некоторое развлечение среди ночного дежурства. Возможно, представляет себе теплую, еще не до конца проснувшуюся.— Да он сам расскажет. Не удивляйтесь, если узнаете, что прилетел на НЛО. На неопознанном летающем объекте. Как это будет по-литовски, ума не приложу. Короче говоря, на летающей тарелочке! Мои ребята со смеху покатываются. Шутник!
— Он — артист, которого мы ждали?
Вы в этом уверены, товарищ майор?
Лионгина нисколько не сомневается — он! Звонок вырвал из сна — глубокого, без видений, из забытья, какое случается перед несчастьем или болезнью,— но и во сне, подсознательно, ждала она Рафаэла. Прислушивалась, готовая открыть, если постучат. На ветру билась отклеившаяся намокшая афиша. Он! Мрак в квартире и в мире вспыхнул от молнии, одним концом упирающейся в землю, другим грозящей черным безднам неба. В ослепительном ее свете Лионгина увидела дорогу — слякотную, в ухабах, по которой брела долгие годы. Думала, что всю прошла. Оказывается, не всю? Пышный, нетронутый луг, раскинувшийся за обочиной, звал к себе — так бы и помчаться стремглав, однако отливал он мертвенной белизной. Абсурд — белая трава, как абсурд и звенящее в голове предупреждение: берегись, начинается! Что начинается? Было темно, как и положено тому быть в половине пятого, когда электричество еще не ожило и каждый проползающий за окнами сноп света бьет по глазам. Она внимательно прислушивалась к собеседнику и отвечала ему, но ее сущность затаилась где-то рядом с мыслями, не решаясь ступить на белую траву. Обманчивый луг исчез, пальцы ног поджимались, чтобы не задеть ненароком камешка,— она стояла под чужими, выжженными солнцем небесами, над краем разверзшейся — снова разверзшейся! — пропасти.
— Не проверив, милиция тревоги не бьет. Заслуженный артист Туркменской ССР и Якутской АССР. Почетный нефтяник Тюмени. Хотя он и не наш гость, позвольте сказать вот что: осенней ночью неуютно без крыши над головой.
— Расписания НЛО у нас не имеется, товарищ майор! Нервная дрожь и невнятная галлюцинация продолжались.
Она все еще была пассивной наблюдательницей, хотя метко отразила выпад.
Майор смягчил тон:
— Если не удосужился сообщить о своем приезде, претензий нет.
— Какие в полпятого могут быть претензии? Товарищу Игерману заказан номер в «Гинтарасе». Спокойной ночи, майор.
— Спокойной ночи и прошу прощения за беспокойство, товарищ Губертавичене!
— Гляди-ка, и фамилию мою узнали! — Ей не хотелось оставаться в темноте и пустоте.
— Милиция все знает, товарищ Губертавичене. Не подумайте плохого, шучу. Связался с директором Гастрольбюро и получил ваш телефон. Приятно поговорили. Спокойной ночи!
— Всего хорошего, товарищ майор! — В ее голосе звякнул ледок. Я вся обросла льдом, одним ударом не разбить, посетовала Лионгина, продолжая торчать возле телефона.
Что же дальше? Она вдруг забыла, почему стоит босая, где была перед этим, а главное — куда надо идти. Через мгновение — целую вечность — переступила с ноги на ногу. Не легкие, без мозолей и выступающих вен ножки, которыми гордилась, а чугунные тумбы, дрожащие, словно чем-то тяжелым ударили под колени. Едва шевельнется — провалится сквозь землю. И все-таки сдвинулась. Тут же услыхала, как клацнули зубы, кто-то, уперев ей в затылок острие, толкал к бездне. Шершавый, потрескавшийся, с колючими гранями камень рассыплется в прах, и она взмахнет руками, как птица.
Еще шажок. Еще. Я уже была там, пустите! Никто ее не толкал — сама стремилась туда, где когда-то стояла, замирая от ужаса и счастья. Вытянутые руки наткнулись на «что-то твердое, холодное. Лионгина ждала слов, которые окончательно отрезвят: чего шаришь в темноте? Зажги свет! Услышала лишь невнятное бормотание.
Не зажигая света, пошла на голос. Она была не одна в цепенящем душу пространстве. В нос ударил запах навощенного паркета. Теплый, успокаивающий. Уютно замерцала полированная поверхность мебели, темнота кипела от многочисленных бликов улицы. Это ее квартира, ее ковры, ее кроткие, словно прирученные звери, кресла. А вот и частое, затрудненное, будто удерживаемое рукой, дыхание. Слившись с мраком, затаилась неподвижная дышащая масса. Затаилась и манит к себе душным теплом. Моя постель. Мой Алоизас. Утром будет занудно упрекать, зачем ввязалась в телефонный спор. Все как было. Удивительно: ничего вокруг не изменилось, хотя все нутро от страха перевернулось. Нет, с ней ничего не случилось. Переела вечером.
— Спи, милый.
Она погладила плечо мужа, чтобы не приставал с расспросами и не разрушал впечатления возвращающегося покоя. Иллюзия? Пусть иллюзия, только бы помогла удержаться на краю бездонного провала. Провал тоже не настоящий, почудилось, конечно же почудилось! Но почему так и тянет броситься туда вниз головой?! Отыскался пропавший гастролер — вот и все. Лионгина уткнулась носом в плечо Алоизаса. Сердце его стучало, как молоток в умелой руке, хотя прикидывался спящим. И его взбудоражил зов бездны? Всегда тяжело дышит, если вдруг проснулся — приводит в порядок мысли и ощущения. Не умеет переключать душевные состояния, как другие — скорости в автомобиле.
— Полуночница,— проворчал он.
— Спи, милый.— Она прижалась крепче, баюкая, как проснувшегося ребенка, и себя настраивая на сон. Забыть все... не вспоминать, что было... будет...
Не успели слипнуться ресницы, как снова взорвался телефон.
— Ну, я им покажу! — Алоизас задергался, собираясь вскочить, она успокаивающе положила ладонь на его плечо.
— Не будем отвечать,— нежно поглаживала вздымающуюся грудь мужа.— Повадятся — последний покой потеряем.
Но они были не одни в квартире, тонущей во мраке. Ощупывая мебель, метя полами халата паркет, к телефону плелась Аня. Лионгина недовольно прислушалась. Гостья тут ни при чем.
— Тебя, Лина. Какой-то симпатичный майор милиции. Аня покачивалась в ногах кровати, будто звонок дал ей
право вести себя нагло. Она пыталась рассмотреть в темноте их позы, а может быть, Лионгине лишь показалось. От склоненной над ними фигуры тянуло алкогольным душком.
— Иди в постель, непоседа. Ночь ведь,— заворчала Лионгина.
— Утро, уже утро! Господи, как было славно. Обратно добирались в фургоне «Хлеб». Доводилось тебе, Лина, когда-нибудь кататься в хлебном ларе? Вывалялись в муке, как привидения.
— Спать, Аня, спать! — Лионгина поднималась, поводя руками, словно загоняя курицу в курятник. Тихо и упорно вытесняла гостью из спальни.
И халат не буду больше любить. Ей-богу! Придется продезинфицировать, решила и почувствовала себя увереннее, будто преодолела одну из почудившихся опасностей.
— Губертавичене слушает. Это опять вы, товарищ майор? Я была лучшего мнения о милиционерах. Джентльмены так не поступают!
— Прошу прощения! Не по своей воле — артист Игерман! Отказывается ехать в гостиницу в сопровождении наших ребят. Без представителя Гастрольбюро, говорит, с места не двинусь.
— Ваших извинений мне не надо. А Игермана мы ждали. В условленное время, с цветами. Не явился. Дежурных автомобилей и дежурного персонала, как у милиции, у нас нет.
— Очень прошу, не сердитесь, товарищ Губертавичене.—
Майор старался задобрить ее, голос уже не буравил сверлом.— Предложил товарищу артисту свой кабинет — отказывается. — Ничем не могу вам помочь! — Лионгина разжигала в себе злость. Ей необходимы были ясные, твердые слова. Не раскачивающие землю под ногами.
— Поймите и меня, товарищ Губертавичене. Я отвечаю за покой всего города, а товарищ Игерман изрядно мешает.
— Что же он делает? — не сдержала она любопытства.
— Никуда ты не пойдешь, слышишь?
Спустив босые ноги на коврик, Алоизас нашаривал шлепанцы.
— Фокусы с веревочкой, фанты, анекдоты. Ребята хохочут до упаду. Наша патрульная машина в районе Антакальниса. Может, направить за вами?
— Не надо. Примерно через полчаса сама приеду. До встречи, товарищ майор!
— Никуда ты не поедешь! — Алоизас возмущенно тряс зажатым в руке шлепанцем.— Будет! Хватит этих комедий!
— Обязательно приеду! — В трубке уже пищало, она бросила фразу не Алоизасу — себе.
— А я сказал — нет! — Алоизас вырвал трубку и держал ее поднятой, словно дымящуюся головешку, не в состоянии придумать, куда бы ее швырнуть.
— Провод оборвешь. Дать валокордину?
— Обойдусь без твоей заботы! — Он отступил на шаг, не выпуская из рук подозрительно попискивающей трубки и шлепанца.— О себе позаботься! О себе! — И, уже положив трубку, продолжал кричать, не обращая внимания на гостью, которая все слышала и нагло, как ему казалось, посвистывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84