Сожалею, что вынужден был потерять впустую пятнадцать минут.— Алоизас вновь подносит к глазам часы, внимательно их разглядывает, окончательно отгораживаясь от собеседника.
— Вот как! Поздравляю! Только, как говорят в народе, наоборот. Не за здравие, а за упокой! Удивительно, сколь быстро вы переметнулись во вражеский лагерь. И чем эта мафия привлекла вас? Что ж, так или иначе, но не советовал бы плевать в колодец... Не сомневаюсь, еще будете искать со мной встречи. Понадоблюсь. Да-да, понадоблюсь!
Будьте здоровы!
— Минуточку!..
Бывший коллега растаял, как привидение при крике петуха. Ну и хорошо. Все слабее запах старой одежды и чеснока. Говорят, чеснок предупреждает грипп. Только эпидемии гриппа не хватает. А зачем хотел остановить его? Что бы ему сказал? Простите, не хотел обидеть? Если быть честным — спина гусиной кожей пошла от одного его ни на чем не основанного допущения, что и мне грозит участь рыбы, выброшенной на берег. Кстати, он-то не задыхается, других за жабры берет! Рвать — без колебаний. При случае выложу все, что думаю, и — до свидания! Вы, скажу, склочник и клеветник! Говори не говори — вцепится и будет ядовитой слюной брызгать. Такому — плюнь в глаза, а он — божья роса! Лучше сделать вид, что не замечаешь, смотреть мимо. Ни за что шляпы не приподниму — это куда больнее, чем слова! Алоизас махал кулаками после драки, заводился все сильнее. До чего доживем, если в стенах института примемся разводить склоки и ссоры, начнем друг другу горло грызть? Мафия? Со словом мафия соседствует еще один термин — гангстеризм. Или обвинения Н. высосаны из пальца, или... Нет! Пока жив, не поверю, что Генюс, Эугениюс Э.!.. Все. Пора выбросить из головы всю эту дурнопахнущую мерзость, всю эту грязь!
Своим пафосом всегда зажигал с кафедры глаза слушателей. Пусть не всех, но у девушек в первых рядах непременно. Эпизод с Моной Лизой, как молодой итальянец бросается на картину с ножом — зачем раздаривает всем свою красоту, точно шлюха? — аудиторию не пронял. Любимый конек — художественные ценности и потребитель — превратился в пресное блюдо. Материалом запасся интересным, не хватило искры. Идя на лекцию, нес ее в душе, но подкрались и затоптали. От образа Н. и чесночного его запаха Алоизас отделался быстро, а вот напряжение в голосе не исчезло. Откашливаясь, словно рыбья косточка в горле застряла, старался вспомнить вдруг выпавшие из памяти точные слова. Его хорошо поставленный голос не владел аудиторией, бухал как попало. Непослушным стало и лицо. Каждая его пора воспринимала то, на что прежде и внимания не обратил бы. Все скамьи заняты, но в другие разы слушателей набивалось куда больше. Тех, кто не пришел, чувствовал кожей лба, как слепые ощущают возникающую на пути преграду. Конспектировали редкие единицы, задние скамьи перешептывались, зевали, перебрасывались записками.
Всю аудиторию размагнитил своей недовольно-жалобной миной. Стены обшарпанные, штукатурка сбита до кирпичей, потолки в саже, оконные рамы покорежены... А кто-то строит себе виллы из дефицитных материалов! Алоизас отвел взгляд от стен, попытался сосредоточить внимание на каком-нибудь привлекательном, заинтересованном его лекцией личике. Наконец отыскал такое — голубоглазое, с никем еще, кроме родной матушки, не целованными губами, но больно резанули три безвкусных кольца на пальцах девушки. Лионгина ни одного из них не надела бы, хоть и любит побрякушками обвешиваться. Лионгина не всякое нацепит. Ландыш... Грустно-незабываемый шпах, которым пропитана вся одежда в их шкафу. Только Лионгины сейчас не хватало. Тут должен властвовать его голос — никто больше. Верь, даже если я сам в себя не верю! Неужели так панически прощался с ней? И она поняла? А если это была всего-навсего риторическая фигура, прием опытного лектора? Алоизас не склонен отрицать неприятные факты только потому, что они неприятны. Возможно, нечто такое мелькнуло в его прощальном взгляде, однако он намеревался подчеркнуть не столько свою, сколько ее роль. Будь сильной, и я одолею сомнения, которые мучают каждого мыслящего человека. Держись за меня, и у меня найдутся силы, как бы ни было тяжко! Вот что хотел внушить ей, а она в ответ наскоро натянула на свое гипсовое лицо добренькую улыбку. С таким лицом можно, хохоча, рассказывать, как приставал на улице какой-то проходимец. С таким лицом нетрудно рассказывать о несчастной, сбитой автомашиной девочке, из-за гибели которой должна была бы прекратить свое извечное вращение земля. Но, пожалуйста, дорогая, не вонзай мне нож в спину, как тогда в горах, в этих проклятых горах! Обвал тогда на нас обрушился, все сметающая лавина. Выкарабкались полумертвые. Да и выкарабкались ли? Может, до сих пор ползет следом, зловеще шурша, звериная лапа, подстерегая малейшую нашу ошибку? Не поддадимся ей, дорогая! Там-тарарам, тарарам-там-там. Алоизас увидел удивленные лица. По залу прокатился недоуменный шепоток. Вслух ляпнул? Он обиженно тряхнул головой, еще больше удивляя студентов, привыкших видеть перед собой всегда сдержанного преподавателя. Не только кожа лица — словно тонкая, легко рвущаяся папиросная бумага. И душу его — не обязательно ножом — иголочкой можно проткнуть. Заскрипела дверь аудитории. Алоизас разъяренно вскинул брови, хотя и не запрещал входить во время лекции. Дверь тихонько затворилась. Никто не вошел, его, ставшего вдруг сверхчувствительным и ранимым, охватило разочарование. Разве кого-то ждал? Нет, нет!
Все-таки ощущал чье-то отсутствие. Не чье-то! Той нагловатой и глупой Алмоне И. Ввалиться в дом и требовать незаслуженной отметки? Раньше с такими не церемонился — раз-два и указал бы на дверь. Или встретил улыбочкой, без слов убеждающей, что попытки выклянчить отметку безнадежны. Почему не выгнал, не накричал, наконец? Скомкав и закруглив неудавшуюся лекцию, осторожно, как хрупкий сосуд, вынес из аудитории свое лицо. Казалось, споткнись, задень за что-нибудь — рассыплется в осколки. Остывая и трезвея, постоял возле открытого в институтский дворик окна, у противоположной стены несколько чахлых елочек, серая березка с черными скворечниками, куча песка, завезенного для ремонтных работ, над ними уходящее вдаль нагромождение черепичных крыш, а еще выше — угрюмое, сулящее снег небо. Все, как было, и он таков, каким был. Уже не воспринимает лицо отдельно от тела, от своего нутра.
У стойки с кофейным автоматом в подвальчике студенческой столовой шумела беспорядочная очередь. Алоизас хотел было поспешно ретироваться, однако его поймало и силой усадило некое проворное существо в брючном костюме. Он не любил девушек в брюках, пусть мода эта стремительно распространялась, завоевывая все больше адептов. Не успел толком рассмотреть кто, а девица уже вклинилась в голову очереди, уже толкалась там среди рослых парней, уже несла на одной тарелочке две чашки кофе, на другой — пирожные.
— Спасибо, коллега,— Алоизас пододвинул в ее сторону кучку монет. Не слишком разумна оппозиция брюкам, когда разбираешься в истории искусств и понимаешь закономерности карусели мод, но что-то мешало ему спокойно воспринимать новинку и тем самым — услугу модницы.
Она проворно сдвинула копейки обратно, какая-то монетка звякнула об пол. Пошарила под столом и добавила в кучку поднятый гривенник.
— Совесть не позволяет питаться за счет студенческой стипендии,— выговорил серьезно, без улыбки.
Существо в брюках тряхнуло химической завивкой. Светло-желтые, словно воск, крупные волны волос еще недавно, вероятно, болтались косичками на худенькой спине.
— Что вы, товарищ преподаватель! Кто нынче на стипендию живет? Ни на стипендию, ни на зарплату.
— Сильно сказано.— Алоизас откашлялся, никак не мог нащупать более игривый тон. На миг показалось, что кто-то вновь сдирает со лба кожу.— К сожалению, в моем лице вы видите именно такого осла. Наверно, вы скорее сказали бы — идиота, но я говорю — осла. Поэтому требую: получите с меня или...
— Что? Встанете и уйдете? — В птичьих глазках мелькнули почтительные огоньки.— Возьму, возьму!
Пейте со спокойной совестью.
— Не заботьтесь о моей совести. Осел — честное животное. Кто исполняет свой долг, не думая о том, как набить брюхо, гот...— Спохватился: слишком высокая нота — мораль читать не собирался, больше всего ценил возможность держаться на равном расстоянии и от праведников и от грешников.
— Не буду отрицать, мои взгляды на жизнь несколько отличаются от ваших.— Студентке явно было что-то нужно от него, он это прекрасно понимал, и она бесстрашно ринулась вперед, полагаясь на свою юность и привлекательность.— Но я собираюсь переметнуться на вашу сторону. Да-да!
Рассмеялась. Не очень искренний, глуховатый смех должен был замаскировать голый расчет.
— Очень уж быстро перевоспитываетесь! — Алоизас откинулся на спинку стула, снова оперся на локти. Разговор заинтересовал откровенностью, пусть побуждала собеседницу не слишком праведная цель. После оцепенения, охватившего его в аудитории, хотелось встряхнуться, поточить язык, нанося и отбивая удары.
— Вы даже не представляете. Мое положение будет куда хуже вашего! — не обиделась, а словно бы обрадовалась девушка.— На вашу зарплату никто не покушается, а моя стипендия висит на волоске.
— Ну-у?
— Удивляетесь? Вы? — Она улыбнулась, как партнеру по игре, прикрывшему свои карты.
— Ваш цветущий вид, модная одежда,— чуть не сказал брюки,— противоречат столь печальному прогнозу.
— Что ж, если это утверждаете вы, постараюсь чувствовать себя спокойнее.
— Почему столь важно, что это говорю я?
— Ах, уважаемый преподаватель,— студентка осмелилась прикоснуться к его локтю своей птичьей лапкой.— Вы же не поставили мне зачета.
— Какие-то чудеса! Мы с вами не знакомы, коллега... э-э, коллега?
— Аудроне И. Из временно переданной вам группы, которую вел бедняга М., попавший в аварию.
— Алмоне И. тоже из вашей группы?
Назвал имя непроизвольно. Алоизас и не собирался об этом спрашивать. Опять почудилось, что со лба сползает кожа, как недавно в аудитории, покрылся легкой испариной. Ну и группа... Чем она еще удивит?
— Мы с ней приятельницы.
Значит, у Алмоне приняли? Ну, тогда подпишите мне, и расстанемся друзьями. Это не означает, что впредь больше не встретимся! — Она одарила его игривой улыбочкой, выпорхнувшей, словно птичка.
— У Алмоне И., как и у вашей милости, уважаемая, стоит двойка. Хотя вы мне и симпатичны, не имею права подписать, пока не исправите.
— Наверное, и вы мне симпатичны, товарищ преподаватель, но разве вам было бы приятно убедиться в этом до того, как поставите мне зачет? — Птичка, вернувшись восвояси, ожидала знака согласия, чтобы снова выпорхнуть. Алоизас окаменел, лоб стал багровым.— Уж не показалось ли вам, что предлагаю себя за отметку? Разве я похожа на такую?
— Нет, на такую не похожи,— едва удержался и не добавил: на еще худшую. Беседа уже не радовала, пусть Аудроне И. реяла ласточкой, то взлетая вверх, то мелькая над самой землей. Алои-заса раздражала собственная неосмотрительность: в девице и на расстоянии нетрудно было угадать пройдоху.
— Алмоне утверждает, что ей вы обязательно поставите зачет.
— И вам — охотно. Хотите, тут же, за столиком? Как будете сдавать: устно, письменно?
— Ой, кофе наш остыл! — Аудроне вскочила из-за столика. Худая, в брючках, все еще, несмотря на свою пронырливость, привлекательная.— Сейчас горяченького принесу!
— Не утруждайтесь, коллега. Боюсь, это не повысит ваших шансов.
— Я не столь наивна, товарищ преподаватель. Но почему бы вам, вместо того чтобы мучиться с тупицей, не устроить себе маленький праздник? — Она опять тряхнула светлой головкой с большими кольцами химической завивки, словно сама удивилась собственному предложению.— Себе. И, конечно, мне. Черкнули бы в зачетке — и обоим подарок!
— Сначала работа, коллега! А уж потом праздник.
— Не сердитесь, эта мудрость устарела. В наши времена все наоборот.— Аудроне уже некуда было отступать, она шла ва-банк, любуясь своей смелостью.— Празднуем и снова празднуем!
— И все на одну стипендию? — Алоизас не собирался открывать диспут, социология — не его область.
— Мы уже толковали об этом, товарищ преподаватель. Вы же не с дерева свалились. У каждого студента, за исключением тех, кто воспитывался в детдоме, есть предки, а предки эти...
— Ин-те-рес-но,— ее наглость лишала его дара речи,— и кто же еще есть у ваших предков?
— Я и еще одна студентка. То бишь — сестрица. И маленький домик в Паланге.— Руки ее очертили другой дом — совсем не маленький.
— Покажите-ка вашу зачетку.
— Подпишете?
Какой вы чудесный!
Алоизас полистал книжечку, руки его задрожали. Опять пятерки. Лишь кое-где четверка. И ни одной тройки. Так же, как у Алмоне, но зачетка поаккуратнее, в целлофановой обложке. Что за ерунда? С каких это пор дифференцированный зачет — непреодолимая преграда для отличников? Посидела бы два-три часа над конспектами — и не надо было бы унижаться.
— Вы любите Палангу? Приезжайте всей семьей. Вас всегда будет ждать свободная комната. Все удобства, в окна сосны стучатся, а пройдешь лесок — море.
— Не люблю моря,— Алоизас закрыл зачетную книжку. Теперь все ясно. Ты мне, я тебе.— Не люблю курортов.
— Жаль.— Аудроне не спускала глаз с его мужественного, красивого, но, по ее мнению, туповатого лица.— А может, попробуете? Шум прибоя еще никому не повредил, товарищ преподаватель.
— Поберегитесь, чтобы не повредил вам, коллега.— Алоизас резко встал, чуть ее опрокинув столик.— Слабому студенту, может, и поставил бы зачет, из жалости. Вам — нет.
- А если я и есть слабая? — Ее ротик искривился блеклой улыбкой — не взлетела та победно порхающая птичка! — над губой выступили бисеринки пота. Сейчас поведает про свою спиную боль? Всякое ведь случается с молодыми людьми. Нет.
Улыбка завершилась громким, нахальным смехом.— Все мы люди, все человеки, у каждого свои слабости. Разве не так?
— Возможно.— Он окончательно разочаровался в собеседнице, но снова сел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84