Человечки с Ориона не знают, что такое любовь.
— Как интересно, хи-хи! — взвизгнула одна из ресторанных блондинок.
— Не такой уж плохой вариант. Значит, их женам и любовницам не угрожают аборты! — прыснула другая.
— Заткнитесь, красотки! — грубо прикрикнул Игерман.— Не вам рассказываю. Ешьте, пейте на здоровье, прошу вас, но не суйтесь в наш разговор. Любовь удержала меня на Земле, да, Лонгина, любовь.
— Вы верите в любовь? Вы, такой потасканный...— чуть не ляпнула «тип».
Испуганно ожидая разгневанной отповеди, Лионгина протянула Пегасику бокал, тот плеснул, облив ей пальцы.
— Ваша правда, Лонгина. Потасканный. Где только я не бушевал, не куролесил, на голове не ходил, в какие жуткие двери не стучался! — Игерман трагически окрасил голос, вытянул испещренные шрамами, в огне или химикатах обожженные руки.— Забыл край, где родился. Ведь все мы где-то рождаемся, правда? Приехал однажды и ничего не узнал.
Трубы, терриконы, вагонетки... Водопад Намреги сунули в трубу, горцы превратились в горняков. Вот я и напялил на себя псевдоним, словно клоунский колпак для привлечения легковерных,— вроде как зарубежный маэстро, не правда ли? Судьба меня швыряла и ломала, не спорю, но поверьте, Лонгина, ни единого дня не жил я без тоски по любви, без веры, что в конце концов встречу женщину...
— Выпейте, Игерман, подсластите сон. Неужели начнете похваляться своими любовными похождениями? Лучше выпейте!
Уговаривала и дивилась своему поведению, которое ничем не отличалось от поведения здешней пестрой компании. Стоял многоголосый гул, пьяный смех и звон стаканов. Все спорили со всеми, Еронимас пытался оживить коньяком сладко посапывающую Аудроне.
— В ухо ей капни, в ухо! Вскочит как ужаленная! — коварно подначивал Валька Яблочко; было ясно, что сам он поступил бы именно так.
— Похождениями? Были, да и как им не быть, если я всю жизнь бродяжничаю, мотаюсь по такой огромной стране. Но любви, поверьте, Лонгина... Никого я до сих пор не любил, хотя десятки раз терял голову. Лишь вчера, когда высадили меня с летающей тарелочки в этот удивительный, древнейший город, увидел я женщину, которая...
— Аудроне? Она спит — не услышит.
— Ах, Лонгина Тадовна, Лонгина. Возьмите лучше нож и разрежьте мне грудь!
— Ресторанным ножом и яблока не разрежешь.
— Спасли меня, чтобы снова погубить? Если бы не вы, я прыгнул бы вниз головой, честное слово! Почему вы так жестоки?
— Я не жестокая, Игерман. Устрою вам грандиозный концерт. В клубе наших шефов. В провинции у нас замечательные люди. Терпеливые и доверчивые, не такие избалованные, как мы. Успех вам обеспечен. *
— Поедете со мной?
— Необходима свидетельница триумфа? Мне пора домой. Муж волнуется. Да и вам пора отдохнуть. Гоните всех прочь. Аудроне мы захватим с собой, потому что ее ждут детишки.
— Поедете? Или нет?
— Хорошо, хорошо... мелочи обсудим завтра.
— Не обманывайте меня.
Я не ребенок!
Игерман вдруг схватил ее в охапку и закружил так, что зарябило в глазах. Вращались стены, телевизор, флейта, в которую кто-то лил вино, мелькали запотевшие стекла окна, изборожденные стекающими каплями, кружилась гостиница и весь мир, словно предчувствуя, что вот-вот победит притяжение земли и вознесется в пространство над бездной времени и расстояний этот неподвластный забвению человек, а потом оцепенеет среди звездного хаоса и будет сверкать с высот.
— Пустите! Уберите свои грязные лапы! — Лионгина визжала от ужаса, упираясь кулаками в широкую грудь Игермана, хотя освободиться не жаждала, напротив, хотелось, чтобы эти страшные лапы не отпускали, громили в ней все, что сопротивляется влекущему видению, которое еще немного — и вспыхнет в черной ночи забвения.
— Золотом осыплет! Чего ерепенишься? — крикнул ей в ухо Валька Яблочко.
— Пошел отсюда, подлец! Мотай по-хорошему, пока с лестницы не спустил! — взревел Игерман. Бережно усадил Лионгину в кресло и в один прыжок очутился возле бритоголового.
— Не бейте его,— взмолилась Лионгина.
— Разумный совет.— В Валькиной руке блеснул металл. Пряча нож, он сунул руку в карман брюк.— Не волнуйтесь, дамы и господа, я не часто пускаю в ход эту железку.
— Ну, а мои руки медлить не привыкли! — Игерман, не испугавшись ножа, ухватил Вальку Яблочко за шиворот, оторвал от пола и, полунеся-полуволоча, потащил к дверям. Широко распахнув створки, вышвырнул сучащего ногами подонка вон.
— Пожалеешь, черномордый! Ох, пожалеешь! — донеслось из коридора.
Шатаясь, подошел Еронимас, застонал, словно собирался плакать:
— Что происходит, братцы? Хозяин гостей избивает?
— Ты — актер? Тогда не стану бить, но если у кого чешется шкура — милости просим!
Глаза Игермана метали молнии, от стиснутых кулаков и влажного, по-молодому бешеного лица веяло силой. На миг Лионгине показалось, что перед ней стоит руки в боки не какой-то Ральф Игерман, а Рафаэл Хуцуев-Намреги, сама гордость и гнев. Она обмякла, уменьшилась, а он вырос и еще выше держит голову.
— Извиняюсь, Лонгина Тадовна.
Пришлось проучить парня. Не одного подобного за свою жизнь довелось вразумлять. Некоторые после этого профессорами становились, ха-ха! — Он снова хвастал, любил хвастать, и это было невыносимо.
Пока она развлекалась в той странной, сбившейся, должно быть, в гостиничном ресторане компании, выпал снег, усыпал улицы. Тротуары расстилались чистые, нетронутые, и лишь одна она впечатывала в их пушистое, нежное покрывало некрасивые черные следы. В бледнеющих владениях предрассветных сумерек она ощущала себя возмутительницей спокойствия — к чему ни прикоснется, то и замарает! — недостойной этой хрустящей белизны, этой робкой, обещающей новое начало чистоты. Что-то изменилось, пока обуздывала она Игермана, изменилось в ней самой и в судьбах ее близких. Нет, ничего не произошло, убеждала она себя, ровным счетом ничего, ну поддалась на мгновение ложным чарам и снова вступаю в привычную колею. Разумеется, если найду ее неразрытой. Эта мысль рассмешила. Лионгина остановилась и расхохоталась, глотая холодный очищенный воздух, пока сама не испугалась своего недоброго смеха. В ушах неотвязно продолжал звучать гул застолья, словно она несла, прижав к уху, огромную раковину,— когда-то была такая у них в доме! — и немного не хватало до испуга, до примитивного страха, что она пьяна. Неужели должна была столкнуть человека с подоконника? Причина ее ночного визита — боязнь, что Ральф Игерман, не дождавшись, мог бы выброситься с шестого этажа! — после того как она вырвалась из табачно-алкогольного чада, рассыпалась, как наивная детская ложь. Не ради него явилась ты в гостиничный люкс — ради себя! Ради себя? Тебя еще не тошнит от собственной особы? Мечтала о возвращении к самой себе? Заставьте-ка ожить мумию! Все о ней известно — химический состав ее покровов, тысячелетия назад мучивший ее коксартроз,— но попробуйте оживить! И все-таки взволновал ее невинный белый снежок, сиявший по дороге домой, а потом до боли пронзил скрип двери — открыла Аня, не Алоизас, хотя это было его добровольной обязанностью, доказательством того, что земля все еще вращается.
— Ш-ш-ш, голубушка! Алоизаса разбудишь. От тебя несет, как от головешки. Что курила? — допытывалась Аня.
— Сигары, дорогая.
— Ого, ты делаешь успехи! Воняет, но шикарно! А что пила?
— Шампанское и коньяк.
— Начинать надо с коньяка. Тише... Алоизас не хотел засыпать. Пришлось убаюкивать, как ребенка. Если тебя интересует мое мнение... Такие потребности следует удовлетворять тайком. Зачем дразнить мужчин, будить в них зверя?
— Какие потребности, дорогая?
— Сексуальные. Ты что, шокирована? Каждой женщине, даже самой добропорядочной, раз-другой случается вильнуть в сторону. Но лучше делать это потихоньку, не афишируя! Едва удалось его успокоить.
— Спасибо, Аня. Я знала.
— Что знала? Не понимаю.
— Что ты сумеешь его успокоить.
— А было нелегко. Он называл меня не Аней, а... Погоди, никак не вспомню. Лилианой?
— Берклианой.
— Ты все знаешь? Это у него уже не в первый раз?
Обидно. Я-то гордилась, вроде бы подвиг совершила. Поверь, было очень нелегко.
— И мне было трудно, Аня. Представляешь? Человек хотел покончить с собой.
— Ого-го! Ох уж эти современные слабаки мужчины! Я не хотела говорить, но о чьей-то смерти лепетал и твой благоверный.
— Ты его успокоила, правда же?
— В конце концов мурлыкал, как котенок.
— Еще раз благодарю, дорогая.
— Не за что. Из солидарности. Мы, женщины...
— А теперь из солидарности — спатеньки! Еле держусь на ногах.
— Такой у нас откровенный разговор, что жалко расходиться. Не знаю, будет ли другой случай.
— Не будет. Завтра мы начинаем ремонт квартиры.
— Ого-го-го! Так я скажу, не ожидая случая.
— Ты ведь не сообщишь мне, что успокаивала Алоизаса в постели? — Голос Лионгины взорвался глухо, как полный стеклянный сосуд, осколки рассыпались без звона.— Спокойной ночи, дорогая.
— Нет, погоди! — Аня властно выбросила руку.— Мы еще не поговорили о Вангуте.
— О какой Вангуте?
— Не прикидывайся. О единственной на свете Вангуте. Почему небо синее — не желтое? Давай покрасим в желтый цвет!
О господи, Вангуте!.. Втайне от всего мира взлелеянная и неосуществленная мечта. Захлебнувшийся во мне крик. Последний порог, который я переступила, растоптав свою чистоту. Сама видишь, девочка, как бессмысленно безнадежное сопротивление. Чуть шатнулась в сторону, тебе швырнули в лицо счет. Вангуте, боже!.. Первый, но не последний. Посыплются и другие. За отправленную умирать среди чужих людей бабушку Пруденцию... за испытавшую ту же судьбу мать Лигию... за отца Тадаса, нашедшего тепло и забвение возле пивной бочки... за начальника, которому ты по расчету облегчала угрызения совести... за бухгалтершу, которую без ножа режешь... за Ляонаса Б., слабостью которого пользуешься до сих пор, не обрывая нить его напрасной надежды... Нет, нельзя тебе сворачивать со своего пути, пусть он никуда и не ведет!.. Улыбнись, Аницете-Ане своей прелестной, очаровательной улыбкой.
— Подожди... Вангуте? Припоминаю... Твоя племянница?
— Не племянница — дочь.
— Разве дочь?
— Ты же знала это, знала! Не притворяйся.
— Не помню.
— Знала! Я врала, что Вангуте — дочь брата. Ведь у нее не было отца. Брат удочерил, невестку она называла мамой. Ты все поняла по моим глазам, по голосу. Полюбила ее, ни разу не видя. Будучи моей и не моей, Вангуте принадлежала всем, а значит, и тебе. После операции ты не могла иметь детей, а очень хотела...
— Может, и хотела.
Не помню...
— С ума по ним сходила. Восхищалась незнакомой Вангуте, заставляла меня без конца рассказывать о ней. Все одно и то же. Когда не было ее новых высказываний — А какая фамилия у комара? — я сама придумывала. Ты дружила со мной из-за Вангуте!
— Смутно что-то припоминаю. Впрочем, если что и было, это уже не важно.
— Дай мне кончить, дай кончить! Когда свалилось на меня то страшное горе, когда попала Вангуте под машину — невестка-то совсем не смотрела за ней: одень, обуй, накорми чужую! — ты убежала от меня, как от зачумленной. И на похороны не приехала. А ведь в таком горе первый долг подруги — быть рядом... Малознакомые люди цветы принесли. Совершенно посторонние — шапки снимали... Почему ты была так жестока? Почему? Этого я не поняла, не понимаю до сих пор.
— Я и сама не понимаю.
— Если бы тогда ты иначе ко мне отнеслась... помогла бы оплакать Вангуте, в гробик положить... Кто знает? Может, не стала бы я сегодня такой сукой? Ведь я сука, Лина! Сука. И ты сука! Хотя прикидываешься порядочной, благородной семейной женщиной, хотя высоко взобралась по служебной лестнице. Чего молчишь?
— Молчу, потому что примеряю новую шубку.
— Какую?
— Сучью.
— Ого и еще пять раз ого! Далеко мне до тебя, Лина.— Аня взглянула на нее удивленно, не скрывая восхищения.— Отложи ремонт квартиры. Мы снова могли бы с тобой подружиться.
— Ремонт давно требуется. Думаешь, Аня, мне нечем оправдаться? Давил меня в ту пору невыносимый груз: беспомощный Алоизас, парализованная мать. Думала, не выдержу, сломаюсь, как былинка. Не имела я права взваливать на себя еще один камень — твой траур.— Лионгина помолчала, набрала воздуха в легкие.— Нет, не верь никаким моим оправданиям, Аня! Сама себе лгу. Видеть тебя больше не могла — вот что! Ведь в смерти Вангуте была виновата ты — не злая твоя невестка! Такая девочка, такой лучик у тебя был, а сунула чужим людям, стыдилась ее. Мне казалось: ты хотела ее гибели, чтобы увяла последняя моя честная радость...
— С ума сошла, Лина...
— Точно, была как сумасшедшая. Это не снимет с меня вины за то, что не поехала хоронить Вангуте. Чувство вины меня грызло. Как тайная неизлечимая болезнь. Верь не верь, Аня, только потому оказалась ты в моем доме. Не сегодня принялась я собирать осколки своей жизни. Что остается, если подумать? Могло ли быть иначе? Каков смысл всех страданий, утрат, подлостей?
— Твое хобби никого не интересует! Если хочешь знать, меня привело сюда желание тебя укусить. Так укусить, чтобы ты извивалась, грызла черную землю, как я тогда...
— Спасибо! Не ты мне — я сама себе отомстила. Дальнейшего твоего пребывания в моем доме не потерплю. На твоем месте я бы съехала немедленно.
Мелькнула мысль: впервые за многие годы по-человечески поговорила, словно на продуваемом всеми ветрами юру постояла, где не спрячешься — все как на ладони. Почему в начале пути, когда особенно нуждаешься в ясности, четких ориентирах и дружбе, горизонт тебе зачастую заслоняют непроходимые чащобы?
Алоизас не шелохнулся, когда она улеглась рядом. Казалось, не спит, хотя глаза плотно закрыты. Большой и неуклюжий, жался он к стене, чтобы не касались ее бок, ее дыхание, ее беспощадная проницательность. Подушка отдавала мужским потом и шампунем. Пивным шампунем мыла свои красивые волосы Аня. Внезапно закачались стены, огромный шлепанец Алоизаса взлетел под потолок. Кто-то безжалостно схватив, бросил Лионгину на раскаленные угли все еще тлеющего костра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84