Дрожь сотрясла тело, вот-вот вырвется из сковавших его тисков и, шатаясь, пойдет проверить, действительно ли нет больше Тересе. Лионгина не стала убеждать, молчание больше, чем слова, приучало к правде. Мать стиснула веки, чтобы ничего не видеть. По неровным буграм щек скатилась слеза, из глубины груди вырвался стон. Еще и еще... Стоны, сначала приглушенные, едва слышные, постепенно усиливались, становились похожи на вой зверя, смертельно раненного зверя, и у Лионгины от них стыла кровь. Снова сверкнули на лице матери грязные бочажки, уже не сопротивляясь, как прежде,— сдаваясь.— Пора и мне... Давно пора туда... Я преступница, страшная преступница... Отцу сердце извела... Родную свою мать в приют затолкала... Твое детство... твою юность загубила... Сама, дочка, зарежь, не давай кондитерше... Возьми нож и зарежь... Закончи, дочка, что начала после смерти отца... Сделай только, чтобы подохла я не от нее... не от пахнущей ванилью руки...
— Не слушайте, она не знает, что говорит.— Лионгина повернулась к квартирантке, заслоняя телом мать.
— Вы и сами похоже думаете.
Встав на табуретку, квартирантка стаскивала со шкафа свой чемодан. Уйдет и не вернется.
— Я не хотела вас обижать.
Не уходите. Очень вас прошу.— Лионгина подошла к ней, хотя с радостью схватила бы чемодан и вышвырнула прочь.
— Просите или извиняетесь?
— Что ж, согласна извиниться.
— Извиниться вы должны сердечно.
— Самым искренним образом прошу извинить меня.
— До сих пор капельки сердечности от вас не видала.
— Послушайте, вы! — Лионгина подскочила вплотную, чуть не вцепилась ей в волосы.— Я покорная. За меня все делала и улаживала она, которая теперь так беспомощна. Я не умею бороться. Но, будьте уверены, скоро научусь. У меня в сердце тоже немало железа накопилось. Вы не просто так упрямитесь. Пользуетесь случаем, когда больная воет...
— Очередной каприз старухи. Не собираюсь терпеть ее истерик.
— Ей действительно страшно. И мне страшно. А вам... Скажите наконец, что вам нужно? Деньги?
— Гарантии.
— Какие, извините, гарантии?
— Что комната останется за мной.
— Смерти ее ждете? Может быть, даже ускорить хотите? — Лионгина никогда ни с кем так не говорила и удивлялась самой себе.
— Я пока молодая. Подожду, сколько потребуется. Ведь и теперь хозяйничаю тут, как мне нравится.
— Так зачем же вам гарантии?
— Осторожность — не порок.
— И я так считаю!
— Вот и возились бы со своей мамашей. Зачем тогда мне ее всучили?
— Вы откликнулись на объявление в газете. Сами пришли.
— Сама. Медведь и тот сам на велосипеде ездит. Что, от хорошей жизни?
— Сравнение меня убедило. Скажем, я принимаю ваше условие. Не соображу только, каким образом смогу обеспечить ваши притязания на жилплощадь.
— Оформите опекуншей.
— Самое большее — временно пропишу.
— Так что же, товарищ Губертавичене? Не согласны на мое условие?
— Ищите дураков в другом месте.
— Тогда давайте простимся.
— Мысленно я с вами уже давно распростилась! — Такой, складно и метко отвечающей, Лионгина себя еще не знала. Говорю из будущего, из сверкающих грядущих дней, которые тяжело, тяжелее, чем черные горы, навалятся на мое сердце. Меня там еще нет, но нет уже и здесь.
Ничего подобного не доводилось слышать и квартирантке.
Улыбнулась смущенно. Казалось, порвется криво сшитый неопытным хирургом уголок губ.
— Когда познакомились, думала: квочка. Оказывается, вы настоящая лиса. Лиса!
— Лисой мне больше нравится быть, чем квочкой! Даю вам время подумать. Видите, не такая уж я плохая.— И Лионгина очаровательно улыбнулась одной из своих будущих улыбок.
Квартирантка смолчала, еще не убежденная, но ошеломленная.
Браво, ты победила! Твоя улыбка и в самом деле необыкновенна, но как повернуться и выскользнуть, не покачнувшись? Стены, пол станут на дыбы, едва шевельнешься. Притворись, что закуриваешь на ходу...
Очухалась она на лестнице, всем телом повиснув на перилах. Висела между небом и землей, и некому было протянуть ей руку помощи.
...Беззвучно открылась дверь кабинета, хотя не должна была открываться — за порядком следила зоркая и услужливая секретарша. Гертруда стояла в дверях и оглядывала приемную, как полководец — поле боя. Интуиция шепнула, что в сети может оказаться редкая рыбка. Только бы ее не спугнули! Холодноватый, все видящий и словно бы ни на ком не останавливающийся взгляд пригнул головы, заскрипели стулья. Боятся ее посетители, подумала Лионгина, а я больше всех, хотя пришла не просить, а в глубине души она боится меня.
— Следующий?
Повелительным жестом Гертруда преградила дорогу мужчине с высоким белым лбом и вялыми, словно от жары набухшими ушами.
Она молниеносно оценила и посетителя, и протянутую им бумагу.
— У вас не слишком срочное дело. Подождете!
— Я уже полдня сижу! — вскочила со стула женщина в огромном желтом берете, выросла, как экзотическое растение.
— Вы ждете всего двадцать минут. Ваша соседка справа пришла гораздо раньше.-— Гертруда по-деловому взглянула на свои мужские наручные часы и улыбнулась женщине деревенского вида в платочке, которая от уважения разинула рот.
— Я с работы! Поймите, мы работаем! — взвизгнула франтиха.
— А эти люди, по вашему мнению, баклуши бьют? — Гертруда повела головой на сидящих вдоль стен, на раскладывавшую бумагу секретаршу, которая только что устанавливала очередь, и крикунья обмякла под своим беретом, как трухлявый гриб.
— Я подожду... когда кончите прием...— Лионгине было неловко, что суровая начальница, раскидав всех по сторонам, подняла ее и ведет под руку.
— Как вам у нас нравится, Лионгина?
— Трудно сказать... не понимаю.— На Лионгину удручающе подействовала приемная — какие-то безликие люди: огромный берет, набухшие уши, грубый платок — больше ничего не запомнилось. Удивилась, что кабинет Гертруды столь велик, мебель под орех, много стекла. Гертруда была в темно-синем шерстяном платье, перетянутом блестящим пояском, выглядела молодо и элегантно — иначе, чем дома, где суровела и сковывала других.
— Тебе, детка, следует прийти в себя.— Обогнув огромное кресло, присела на стул.— Кофе будешь пить? Чай?
— Там люди...
— Не переживай. Не государство у них, они у государства тянут. Любыми возможными и невозможными путями стараются выбить больше, чем положено.
Ну, а наш долг... Она засмеялась, и стало ясно, что не так-то просто вытянуть из нее лишнюю копейку.
— Завидую вам, Гертруда,— вздохнула Лионгина, обегая взглядом просторный, сверкающий кабинет.— Я с одной наглой квартиранткой не могу управиться.
— Все-таки я заставлю тебя выпить кофейку.— Фамильярные нотки в голосе выдали радость Гертруды. Она ждала этого часа, ждала с нетерпением и страхом.
Неслышно вошла секретарша с кофейником, Гертруда решительно открыла дверцы буфета, вытащила пузатую бутылку.
— Начальник, как бы это тебе сказать, личность бесполая.— Улыбнулась, поймав вопросительный взгляд гостьи. Пододвинула ей рюмку, нацедила и себе несколько капель.— Кончишь учебу, возможно, тоже выбьешься в начальники. Учись!
Лионгина послушно зажмурилась, отхлебнула коньяк, и жар из груди хлынул в глаза, выдавил влагу.
— Ну, ну, держись.— Гертруда потрепала ее по плечу, ненавязчиво успокаивая. Лионгина почувствовала, что расслабляется, принялась рассказывать о своих затруднениях.
— То, что могу я вам посоветовать, Лионгина,— пока гостья говорила, Гертруда сменила позу и сидела выпрямившись, величественная, полузакрыв глаза, словно беседуя сама с собою,— мне и самой не по душе. Прослышав, что кто-то так поступил, я, безусловно, осудила бы его. Но нас с вами, Лионгина,— она пристегнула и себя, почувствовав, как вздрогнула при этом Лионгина,— оправдывает одно — Алоизас.
Из ее стеклянных глаз сочился холод, студил Лионгине лицо, грудь.
— Что же вы предлагаете?
— Обменять обе квартиры на одну большую.
— Куда же мы денем маму?
— На какое-то время возьмете к себе.
— Говорите все как есть, Гертруда! Одну подлость за другой делаю, говорите, пока не очухалась. Может, никогда и не очухаюсь, но... Говорите скорее!
— Необходимость — не подлость. Потом сдадите мать в инвалидный дом.
— Да кто ее примет, если живет у дочери?
— Положитесь на меня. Есть не только прямые дороги, но и окольные. Моего влияния на такое дельце хватит, но процедура, предупреждаю, не из самых приятных.
— Гадко, правда? Можно еще глоток?
Гертруда наклонила бутылку, плеснула на донышко. Как ядовитое лекарство больной, подумала Лионгина.
— Мне было бы легче, если бы вы представили справку...
— Какую?
— Ну, что ждете ребенка. Вы молодая женщина...
— Это невозможно. Меня предупредили после второй операции, что не смогу рожать.
— Прогнозы бывают ошибочными. Наконец, нам важна только бумажка.
— Ложь на лжи. Коварство на коварстве! И все это должна делать я?
— Не делайте. Тогда квартирантка отправит в могилу мать и вдобавок захватит принадлежащую вам жилплощадь. Вообще, Лионгина, вы слишком драматизируете все. По-моему, вашей матери в инвалидном доме будет лучше.
— О том, где ей лучше, не будем говорить.
А что скажет Алоизас?
— Что может сказать маленький ребенок? Он витает в облаках. Бытовые заботы его раздражают, выбивают из колеи. Да если ему и не понравится акция, наша с вами акция,— поправилась она, снова почувствовав, как вздрогнула Лионгина,— вам он все простит. Мне — нет, вам — да! — Стеклянные глаза лукаво сверкнули.— Неужели сомневаетесь?
— То, что мне придется проделать,— ужасно, ни с чем не сравнимо...
— Положение Алоизаса хуже. Женщины — как трава, и вытоптанная отрастает. Он подрублен и без помощи не распрямится. Годы летят. Алоизас не может, как вы, долго ждать успеха, вы ведь значительно моложе! — Гертруда уколола метко, сама не думала, что так получится, и Лионгина застонала, стиснув зубы.— У меня был кактус, помните, в кухне на окне? Пришлось выбросить в мусорный контейнер. Совсем загнил, стал дурно пахнуть, словно не растение — гангренозный больной.
Судьба кактуса не произвела на Лионгину никакого впечатления, будто был он из старой детской сказки. Я сама страшная, я сама — гангрена. Как привыкнуть к себе такой?
— Никто больше меня не желает Алоизасу счастья! — начала было она, но от дальнейших рассуждений удержала вытягивающаяся и застывающая губа Гертруды, необъятное поле враждебности.— Хорошо, я подумаю. Все взвешу и... Вы же первая, Гертруда, после этого не станете уважать меня.
Гертруда покровительственно коснулась ее колена:
— Буду уважать за другое. За самопожертвование. Мы обе живем не для себя. Пусть он будет счастлив. Алоизас Губертавичюс еще скажет свое слово!
А вы так сделали бы, сделали бы? — рвался и не вырвался у Лионгины вопрос. И роскошный кабинет, и строгая внешность, и предшествующая сцена в приемной — все это шелуха. Дома Гертруда сразу же состарится, станет ненужной себе и другим. Считала бы спасением, если бы работа продолжалась целыми сутками, без выходных и отпусков. Разве не ясно, что вся ее жизнь принесена в жертву одному идолу — Алоизасу? Принесена в жертву, да, однако, принята ли божеством? А я, что останется мне, если Алоизас отвергнет и мою жертву? Гертруде есть на ком вымещать свои разочарования, она презирает, ненавидит и боится меня, утешение находит в работе, где ее могущество отражается в стеклах шкафов, в глазах посетителей, их страхе и благодарности, пусть и не особо искренней. За что схвачусь я, шагнув в пустоту? Принести себя в жертву — еще не все. Идол не примет жертвы? Тоже не все... Что, если он ненастоящий, выдуманное божество? Сколько раз сомневалась, и сейчас сомнения гложут сердце: как бы от жрицы лжебожества не отвернулось не только прошлое отца и матери, но и сны... Не буду видеть даже черных, заслоняющих небо мертвых громад...
Человек, сопевший за спиной, обогнал ее и проворно обернулся. Не полагаясь больше на резвость своих ног, ухватил Лионгину за рукав. То сжимал, то расслаблял дрожащие пальцы. Невысокого росточка, усатый, большеротый, он был похож на свалившегося откуда-то сверху жука.
— Поздравляю вас, товарищ Губертавичене! Вы меня не знаете, но все равно примите мои поздравления. Целую охапку!
— Простите, кто вы такой? — Лионгина спешила на лекции, опаздывала. Вырываться не пришлось — рука человечка соскользнула, едва она нахмурила брови.
— Поздравляю и поздравляю! Я Н.!
Вы должны были слышать обо мне! Мы же с товарищем Губертавичюсом — коллеги. Точнее говоря, бывшие коллеги. В прекрасных, в превосходных были отношениях, пока трудились плечом к плечу!
Воспользовавшись коротким замешательством Лионгины, клещи человека снова ухватили ее за рукав. От Н. несло чесноком и старой одеждой.
— Поздравляю! Я взволнован, ободрен и восхищен поведением вашего мужа!
— Каким? — Лионгина брезгливо взглянула на потертый до блеска, потрепанный рукав его пальто, клещи чуть было не отпустили ее вновь.
— Так я и думал — скрытничает. Ведь он вступил в борьбу с мафией! Поздравляю!
— С мафией? Вам что-то мерещится...
— Если бы мерещилось! — Его правая рука крепче сжала ее рукав, а левая приподняла огромный черный портфель, словно в нем-то и сидела эта мафия.— Да, мафия! Руководимая уважаемым проректором Эугениюсом Э. камарилья, или, говоря попросту, банда!
— Ну, знаете...— Лионгина отпрянула. Ей не хватало воздуха, свободы, хотелось быть как можно дальше от человечка, который незаметно подавлял ее и неряшливым видом, и упорством, и самоуверенностью.
— Банда паразитов, облепившая институт снизу доверху! — Отпустив рукав, его клещи потянулись к ручке ее сумки.— Распоясались, творят невесть что. Белое у них — черное, черное — белое! В моем лице вы видите жертву. Дисквалифицировали! А за что? За критику! Разве это единственный факт? Вот ваш муж никого не критиковал, просто как честный человек не пожелал участвовать в грязной махинации с экзаменами. И что в результате? Ему угрожают, ставят ловушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84