Он ждет, пока схлынет порыв радости, успокоятся дрожащие от нетерпения руки. Переставляет захватанную пальцами Алмоне раковину. Кусок мяса! Глупа и несимпатична. Сейчас ему невыносимо ощущать чужой наглый запах. Нет, коллега, со мной у тебя не выгорит! Приободрившись от этой мысли, Алоизас несколько успокаивается. Потягивается, расправляет плечи и, решив, что промедлил уже достаточно, тихонечко отправляется на кухню. Все-таки переусердствовал, не удается застать врасплох. Лицо уже переменилось, стало частью послушной, аморфной массы, такую мни сколько угодно, все равно получишь безликую, со всех сторон обтекаемую форму. Добрая, заботливая, не щадящая себя жена, всегда сознающая свой долг по отношению к мужу и так далее. О чем она в эти мгновения, сдерживая дыхание и внутреннюю дрожь, думает? Что, к примеру, думает обо мне и этой высасываемой из пальца, слепленной и надерганных отовсюду цитат моей книжонке, когда не надо опасаться строгого взгляда, все еще помнящего ее в беспутном бреду меж двумя мужчинами, не знающую, какого выбрать? Вспоминает ли она когда-нибудь свое падение в горах, апокалиптического ящера, оскалившего пасть? Пахло тогда порохом, небытием — во времена Пушкина и Лермонтова прогремели бы пистолеты! Смешно об этом думать, когда вина давно прощена и все быльем поросло. Но вот... вернулась, словно ничего не было... И в тишине что-то зреет... Каким кажусь ей, когда не вынуждена она угождать мне, почитать за седеющие виски и поредевшую макушку? Услышать бы однажды слово правды — не утешения! Его охватывает ощущение, будто он разбил стеклянный сосуд и бредет по осколкам босой.
— Ты, Алоизас? Почему молчишь?
И сама молчит, ее еще нету здесь, хотя первые слова уже произнесены, они почти домашние, подчиняющиеся его опеке и требовательности; однако Лионгина не разделась — странно. Обычно торопится сбросить надоевшую за день одежду — избавишься от чужих взглядов, чужих прикосновений. Опустила на пол тяжелые сумки и стоит над ними, будто собирается вновь выйти из дому — забыла какую-то мелочь или приведет другую, ожидающую за дверью женщину, которая будет за нее двигаться, говорить, что-то делать.
— Раздевайся, что стоишь?
Не услышала? Неприязненно касаясь влажной клейкой синтетики, Алоизас вылущивает Лионгину из болоньи. Ее спина влажна, но совершенно не пахнет потом, не то что крепко сбитое тело Алмоне. Чтобы прогнать ее запах, Алоизас обнимает сзади тонкую талию жены, ладони тянутся под кофточку, пытаясь нащупать маленькие твердые груди.
— Ох, Алоизас! — стонет Лионгина и сгибается пополам. Едва ли это сопротивление, но он убирает руки, чтобы не
возомнила себя победительницей после столь долгого гнетущего ожидания, после всего этого бесплодного, не подарившего ни единой творческой мысли дня.
— Где ж ты так измоталась, Лина? — Это не вопрос и не упрек. Все, что узнал бы сейчас о ее делах и заботах, лишь еще больше расстроило бы. Лучше уж подождать, пока сама решит, что выкопать для него из-под обломков дня. Все равно вылезет то, чего не осилила, что против воли и желания притащила домой, словно грязь на сапожках. Неловко наблюдать, как она пытается заправить выбившуюся из-под юбки блузку. Кулачок свободно входит под пояс, и другой бы уместился. Худеет день ото дня, хотя на здоровье и не жалуется.
— Почему тебе показалось, что я измотана?
Что-то невразумительно бормоча, Алоизас ловит кулачок жены, не может удержаться от соблазна разогнуть у себя на ладони тонкие пальцы.
Точно сухие веточки... Лионгина отнимает руку, как если бы кто-то чужой пытался силой проникнуть в ее сокровенное, скрытую от всех суть.
— Нисколечки я не замучилась. Выдумываешь ты все. И тут же, испугавшись, не выдала ли себя:
— Паршиво выгляжу? Только правду, Алоизас!
— Выглядишь симпатично.
— Почему не говоришь, что я красивая?
— Это само собой. Симпатичность более высокое качество, если хочешь — признак интеллигентности.
— Отговариваться ты умеешь. Лучше бы правду...
— Если правду — немного усталая...
— Где там немного, как загнанная лошадь. Кручусь, словно заведенная.
Отсыревший на улице голос трепыхается, как мокрая тряпка. Ни одной звучной ноты — сиплый, давно расстроенный орган. Лионгина испугана, что потеряла не только голос, ощупывает шею, ерошит волосы — их густая жесткая грива не становится пышной, как обычно; придется восстанавливать всю себя по частям.
— Почему не позвонила? Встретил бы.
И он и она понимают, что это слова, не больше. Если бы похныкала, конечно, выполз бы наружу. Философствуя, мудро морщил бы лоб на дожде — до чего же таинствен и непознаваем мир ночью! — а сам внутренне негодовал. Встретил бы мрачный, недовольно сопя и откашливаясь.
— Думаешь, я боюсь чего-нибудь? Ничегошеньки мне не страшно! — глухо говорит Лионгина. Это ее вызов темной, ветреной, все еще волочащейся следом улице, вызов чему-то, чего она не желает знать, но одновременно и ему, Алоизасу, его мелочным, обезоруживающим заботам.
— Разве я говорю, что ты боишься? — Лучше согласиться, чем вступать в спор; того гляди, из бледных губ!, хлебнувших уже немало женской горечи — хотя в лице и фигуре много девичьего,— вырвется стон и потрясет его, как потрясена сейчас она. Что-то случилось, пока клевал он носом над бумажным листом, пока отбивался от бесцеремонной спортсменки.— Знаешь, мне пришла в голову гениальная идея. И как все гениальное — предельно простая: посиди спокойно, отдохни, а я приготовлю чай. Ну, как?
— Господи, ты же ничего не ел! — Испуг не слишком искренен, на нее не произвело особого впечатления, что он голоден.
— Во-первых, я закусил. Во-вторых, ужинать уже поздно. А вот чайку попить — всегда кстати. Англичане пьют его с шести утра и до ночи. Последуем их примеру?
— Чьему примеру? — Лионгина снова куда-то провалилась. На него смотрят невидящие, непонимающие глаза.
— Я собирался заварить чай.
Должна же она понять, что он не шутит, такие вечера — просто кошмар. Сам не может сообразить уже: придумал ли он тот чай, чтобы подразнить ее или действительно из жалости к уставшей и измотанной.
— Ты — заваривать?
Не смеши, Алоизас. Едва промелькнувший осмысленный взгляд вновь уходит куда-то в сторону.
— Для доказательства того, что я не шучу, будь любезна, скажи, где ты держишь чай? — Голос его, натолкнувшийся на пустоту, становится громче, словно собирается наказать — не помочь.
— Посиди со мной, милый. Сейчас приду в себя и все сделаю.— Лионгина не желает вникать в суть его замысла, хотя и не сомневается в праве мужа требовать и выговаривать. Она борется с собою — ей необходимо удостовериться, что уже в силах двинуть руками и ногами, а главное, что ей хочется делать то, что делала ежедневно.— Садись!
Она опускается на табурет, прикосновением руки побуждает Алоизаса устроиться рядом, он отрицательно покачивает головой и нысится над ней с торчащим кадыком. Нужно сохранять некую дистанцию, чья-то голова должна мыслить трезво. И так чуть не мня шлея в авантюру, жалеючи ее. Заварить чай — авантюра? — мелькает насмешливая мысль, остатки прежних времен, когда с помощью кривой усмешки он побеждал и большие страхи.
— Только прислонюсь к стенке и вскочу. Вот так! — Лионги-на пытается приподнять руку с колен и не может. Сидит, безвольно опустив плечи, потрескавшиеся губы вздрагивают, как наколотый на булавку мотылек. Издерганной, полуживой — все-таки приятно шевелить крылышками в тепле. На бледном лице проступает слабый румянец, и Алоизас разрешает себе заговорить более суровым голосом:
— Соображаешь, сколько времени? Час ночи!
— Надо же, час ночи,— сонно удивляется Лионгина, будто не она соблаговолила так поздно притащиться домой, а какая-то другая женщина, присвоившая ее имя.
— Я с тобою серьезно говорю!
Алоизас едва сдерживает себя — так бы и встряхнул это расслабленное тело. Впрочем, хватит трепать себе нервы, довольно загадок и отвратного настроения. Но и в этот момент, добиваясь полной ясности, он не особенно ее жаждет. Ясность может еще сильнее все запутать. Поэтому он сбавляет тон, хотя все еще сверлит жену глазами.
— И все-таки, что с тобой стряслось, Лина? Вроде бы имею право знать...
— Со мной? Ничего. Ровным счетом ничего... Может, с тобой? Это не ответ, скорее отговорка, если не дерзость. Да, с ним кое-что случилось, не успел еще толком разобраться, что именно. Прежде всего, беспокоясь о ней, ни на строку не продвинулся вперед. Во-вторых, какая-то девка лапала его перламутровую раковину — отныне будут раздражать следы чужих пальцев на ней. В-третьих, разнервничавшись, он изменил самому себе, своим принципам: готов был заварить чай! До сих пор ни разу даже газа не зажигал. Не бог весть какая наука, как-нибудь постиг бы, но сегодня — чай, а завтра? Чего еще потребует она завтра? В какой капкан чуть-чуть не сунул голову! Он ощущает себя преступником — перед собой и перед Гертрудой. Ясно видит сестру — стоит в дверном проеме. Лицо каменное, широченная верхняя губа осуждающе вспухла.
— Глупости.
Что может случиться дома?
Он не склонен выдавать себя. И Гертруде нечего здесь делать. Все же мысленно представляет ее себе — повернулась, уходит, взгляд провожает напряженную, обиженную спину. А ведь и она человек! Не видимся по целым месяцам, не звоню. Сегодня я, как никогда прежде,— Губертавичюс, преисполненный уважения к своему роду.
— Дома... дома?
Что это? Спит с открытыми глазами, хоть и пытается улыбнуться? Лицо — белое, плоское, твердое. На такое бабочка не сядет. Кажется, выдавит улыбку — и пойдет лицо трещинами. Ей-богу, не видывал у нее такого, нет, вру, видел. Не хочется вспоминать где.
— Ладно. Устраивайся как тебе угодно, но возвращайся пораньше. Ночные прогулки могут плохо кончиться! — Во что бы то ни стало надо заставить ее еще дальше отступить от своих принципов, добровольно сойти с которых сама — кто же еще не слыхала про студентку? она обернулась, а над собою...
Нашли в овраге за городом... Трое извращенцев, один несовершеннолетний, бежавший из колонии... Неужели не слышала?
— Говорил кто-то еще в прошлом году.— Лионгина явно тянет время — последние мгновения бездеятельности и расслабленности.
— В прошлом? Думаешь, нету новых фактов? — Действительно в прошлом... Вот ведь неудачный пример привел. Уже который раз подводит в этот вечер память! — А про одну пожилую женщину рассказывают..
— Лучше обрати внимание на пожилую женщину рядом с тобой! — Лионгина отталкивается от стены и, стараясь держаться прямо, поднимает на мужа неживое лицо, кажется, упади она — зазвенит осколками.— К ней приставал на улице пьяный мальчишка. Веришь?
— К тебе? Пьяный? — Этого следовало ожидать, недаром мерещились ему за окном всякие чудища, пусть виднелись там только голые, облитые дождем деревья, обычные деревья.
— Почему бы и не ко мне, если к старухам пристают? Ведь я достаточно старая! — И, вместо ужаса или возмущения, у нее вырывается смех, хохочет так, что затылком стукается о стену, давится, икает и никак не может остановиться, хотя понимает, что хохот ее непристоен, оскорбителен. И еще понимает, что смеется не над тем, как ошарашен был преследователь. Может, все это заслужено - и только? Не могла сразу сказать? И тебе смешно? Алоизас сцепляет пальцы, чтобы руки не сжались в кулаки и не нависли над белым, издевающимся над ним,— безусловно, над ним! — лицом. Когда-то да, не кулаком, но сам покачнулся от удара, ползал в пыли около упавшей, умолял подняться. Может, выдумала этого мальчишку, если хохочет? А если этим, рвущим ей самой грудь, смехом пытается прикрыть нечто более страшное, ударившее душу куда больнее?
Никогда не страдала от выдуманного. Бредила когда-то горами, но они кололи глаза, лезли в окна — тех камней не надо было выдумывать. Все, что происходит сейчас, не в их ли ледяной тени зародилось? Не в глубокой ли бездне? - Нет, надо что-то делать! Надо! Он топчется на месте, так как кухонька величиной с карман. Утереть ей злые слезы? Подать воды? Покликать соседей? Она никого и близко не подпустит — ногтями защитит свое право на дурацкий смех. Кажется, в клочки могут разодрать ее дрожащие растопыренные пальцы. Отправить завтра к врачу? Ведь очевидная истерика, нервный шок. Мелькнувший в голове термин — шок — как-то объясняет происходящее и немного успокаивает. Сейчас все пройдет, должно пройти. Поторопись — и сделаешь из мухи слона. Выставил бы себя на посмещище! Что-то предпринять нужно, но не наобум, а всесторонне обсудив положение, обдумав возможные последствия.
— Ты переутомляешься.— Он поглаживает воздух, не касаясь ее словно успокаивающегося после побоев тела.— Переутомляешься, а я слишком требователен.
Она не отвечает, напуганная своей истерикой,— с опозданием до сознания ее доходят отзвуки мучительного смеха.
— Нервы — бич нашего века.— Банальная фраза ободряет. Глаза Лионгины, заметившие его не осмеливающуюся дотронуться до нее руку, теплеют от благодарности.— У тебя слишком много забот для одного человека. Давай попробуем перераспределить семейные обязанности, а, Лина? И социологи советуют,— Алоизас пытается заинтересовать приходящую в себя Лионгину предложением, в реальность которого и сам не очень верит. Больше всего жаждет он не дополнительных обязанностей, а спокойствия, которое бы не нарушали взрывы болезненного смеха, уличные происшествия и странные визиты,— вновь ощутил запах Алмоне! — Я бы мог сам приносить из ближайшего магазина хлеб, молоко, а?
Лионгина распрямляет уставшую спину. Смех помог изгнать судорожное напряжение из тела. Теперь из него легко было бы вылепить кое-что другое. Получился бы поскребыш, так мало в ней веса. Голова Алоизаса гудит от пустоты — огромной, необъятной.
— И тебе стало бы чуточку полегче. Слышишь, о чем я толкую?
— Слышу, милый.
— И что скажешь?
— Скажу тебе спасибо. Но помощь мне не нужна. Я живучая, сильная, вот увидишь! — Голос зазвучал бодрее, хотя она все еще не решается подняться с табуретки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84