Может, ждал, что трезвон утихнет: большинство нарушающих домашнюю тишину звонков — от попавших «не туда». А может, лежал с книгой на животе и незаметно задремал?
— А здесь, допустим, я,— безобидно дразнит Лионгина.
Если удастся втянуть его в игру — это заменит живую радость. Алоизас не собирается подхватывать шутливую пикировку. Под мягкими шлепанцами поскрипывает пол, слышно затрудненное, с присвистом, дыхание, словно дышит не один, а сразу двое. Лионгина так и видит расстегнутую на груди рубашку из толстой фланели. Шурша, трется об нее седоватая шерсть, которой оброс подбородок. Алоизаса тянет к тахте, как медведя к берлоге, уже истосковался по теплу и неподвижности.
— Затянулся просмотр.
Так что, котик, скоро не жди! Он не спрашивает, какой просмотр.
— Бригада на нефтяной гигант в Мажейкяй, ансамбль «Лилии», трио Йонайтиса! — Алоизас молчит, и ее служебная скороговорка обрывается. Лгу, оправдываюсь, а ему безразлично. Нет, не одобряет. Раз и навсегда. Интересно, была бы у него возможность бесконечно дрыхнуть, если бы я не разрывалась за двоих,— сердится она.
— Тебе, кажется, не в новинку.
Его бормотание доносится через добрую минуту. Нащупал мягкое кресло, плюхнулся. Дыхание успокаивается, но все еще кажется, что дышат двое, один — глубоко, другой — верхушками легких. Сейчас уткнется в какой-нибудь журнал.
— Хоть бы притворился, что огорчен, котик.
— Я огорчен.— Голос звучит глухо из-за того, что он полулежит.
— Другой радовался бы свободе! — остается кольнуть, чтобы не уснул.
— Я и радуюсь. Разве нет?
— Так радуешься, что забыл спросить, когда вернусь.
— Вернешься. Куда ты денешься.
— Постараюсь не мешать как можно дольше!
Лионгина берет реванш за его равнодушие, неповоротливость, за не желающую прийти на помощь инертность. И все равно постоянно ощущает Алоизаса — как время, когда останавливаются часы, как подкрадывающуюся сквозь бесконечный туман зиму. Нет, иначе. Эта его инертность, независимая от ее воли, действий и слов,— словно тормоз в быстро несущейся автомашине. Войдя во вкус, умчалась бы невесть куда, если бы не тормоз.
И Лионгину снова охватывает игривое настроение.
— Еще тысяча дел, не волнуйся. Летаю на новенькой «Волге».
— Так и надо было сразу говорить. Я горжусь тобою. Она видит бледную, заблудившуюся в его бороде кривоватую
усмешку. Похожую на неожиданную находку — старую игрушку или давно потерянную брошь.
— И я — тобою, котик!
Не поленись заварить себе чай. В холодильнике, в зеленой мисочке — котлеты.
— Ладно,— не споря, соглашается Алоизас. Слышится шорох — свободная от трубки рука листает журнал.
— Хотя постой, не затрудняйся! Попроси Аницету. Она разогреет. Поешьте оба, не дожидаясь меня.
— Нет ее, твоей... Аницеты.— Голос такой, будто Алоизас старается сохранить дистанцию, не прикоснуться ненароком к постороннему человеку.
— Где же она?
— Откуда я знаю? — И уже с досадой: — Не таскаться же мне за ней.
— Бедный мой котик. Всеми, всеми покинутый! — прыскает в трубку Лионгина, сама не понимая, чему смеется.— Придет она, прибегу я. Пока что посмотри телевизор. Хорошо, котик?
— Подожди, кто-то там топчется у дверей. Может, эта твоя Аницета.— Алоизас беспокойно шевелится — снова шуршит борода и страницы журнала.
— Всего! Не скучайте там, ладно? — отпускает его Лионгина.
Он не сразу положит трубку, долго будет распутывать скрученный длинный провод. Аницета или какая-нибудь другая женщина — неважно. Его раздражает чужой человек в квартире, и это хорошо, очень хорошо, думает Лионгина. Совсем мхом оброс, если бы не приходилось хоть изредка поприличнее одеваться, быстрее управляться в ванной или клозете, улыбаться из вежливости.
Трудно свыкнуться с мыслями о чужой женщине в квартире. Особенно с тем, что она — Аницета. Встретились с ней после десятилетней разлуки, что равнозначно вечности. Обеденное время, на проспекте толпы народа, возле ресторанов и кафе гомонят очереди, а сверху чистое небо и красиво парящие, наполняющие город живительным шуршанием медные листья. Оторопев от неожиданности, они едва коснулись взглядами друг друга, своих новых, много и одновременно мало что говорящих обликов и разошлись в разные стороны. Вынырнув через минуту, уже разделенные островком толпы, обе спохватились, что не сообразили остановиться. Оглянулись с сожалением, глаза снова встретились. Лионгина вздрогнула, давно не испытывала такого волнения — я что, я с головы до пят другая, но Аницета? Неужели могла так измениться черная, как головешка, дылда, лицо которой всегда безобразил нос? Глаза маленькие, нос длинный, тонкий, не нос — ножик, хлеб резать, а тут интересная, худощавая, знающая себе цену женщина! В тот же день снова мелькнула былая приятельница, шляпка и грим принадлежали Аницете и вроде бы не Аницете — все по последней моде, все как у всех — свидетельство вкуса и возможностей женщины, неустанно следящей за собой. Они вторично разминулись бы, если встречная действительно была Аницетой, а не кем-то похожим на нее, но черные глаза молча подтвердили, что это она и что готова узнать подругу.
Коллега из московского Гастрольбюро конфиденциально сообщила по телефону, что испанская танцовщица Нуньес весьма средненькая, и все-таки с осаждаемой просителями Лионгины в тот вечер лился пот.
— Вам что? — бросила она из-за окошечка администратора, не вглядываясь, словно там зияла пустота,— научилась так смотреть на жаждущих во время вечерних нашествий,— и наткнулась на лицо, которое, пожалуй, не могло принадлежать длинноносой чернявой Аницете, однако принадлежало именно ей.
— Здравствуй, Лина!
Не узнаешь?
— Господи, ты? Нет, нет, это сон! — искренне изумилась Лионгина и застряла в окошке, как в ячее сети. Время застыло, она — во времени. Нет, время бешено скакало, но не вперед — назад. Или еще куда-то, в непонятном направлении.— Чего это я уставилась?
Простонав, Лионгина оторвалась от окошка. Больше нечего было сказать, нечего предложить — разве что билетик на вечер Нуньес? Радость и удивление, что по прошествии десяти лет снова видят друг друга, были сильнее, чем недоверие, которого не могло не быть, после того как беспричинно оборвалась их дружба...
— А ты похорошела! — искренне одобрила Лионгина, захлопнув свое окошечко и выскочив в вестибюль.— Похорошела — не то слово. Неужели ты, Аницета?
— Я, Лина, я! Только называй, пожалуйста, Аней. Аницета — прошлое. Но и ты... Ну прямо артистка!
Они с любопытством и критически осматривали друг друга, полные расположенности, заменившей безрассудную студенческую дружбу. Где-то текла черная река, обе чувствовали ее темную глубину, поэтому не собирались сразу нырять туда.
— Где бросила якорь? Почему раньше не появилась?
— Приезжала и раньше, но... ты, ты! Глава Гастрольбюро. Захочешь ли и глянуть-то в мою сторону?
— Подумаешь, чисто административная работа. Воюю с уборщицами, шоферами, рабочими сцены. Ты, Аницета милая, рассказывай... Ах, прости, Аня! Где, в каких краях свила гнездышко? Выскочила замуж за американского бизнесмена и прилетела из аэропорта Шереметьево?
— Все куда проще и скучнее, Лина. Живу в Шяуляе. Приехала на курсы. На курсы усовершенствования.— Аницета с некоторой иронией подчеркнула слово «усовершенствование», не теряя веселого настроения.
— В Шяуляе? Прекрасно, прекрасно! Говорят, Шяуляй очень похорошел. А дальше? Да рассказывай же!
— Тут, Лина, рассказывать?
На них глазела толпа не доставших билетика на вечер Нуньес. Яркая брюнетка и яркая блондинка, они смотрелись очень эффектно, чувствовали это и смаковали. Если и мелькнуло у кого-то из них, как бледно выглядели бы сейчас рядом с ними силком притащенные былая Лионгина и былая Аницета, то об этом они и не заикнулись.
— Прости, совсем голову потеряла от радости.— Лионгина потянула к себе чемоданчик подруги.— Оставим в гардеробе!
— Мы сюда вернемся?
— Зачем тебе вещи?
— Ночная сорочка, зубная щетка и тому подобное.
— Заскочим в «Нерингу». Оттуда позвоню Алоизасу.
— Не сердись, что спрошу.
Все еще живешь с ним?
— Почему бы и нет? — Лионгина рассмеялась от пощекотавшего самолюбия намека, который мог значить и многое, и ничего.
Аницета смотрела внимательно, ожидая, что она еще скажет, и минутное удовлетворение испарилось. Заколыхались черные воды прошлого, черный успокоившийся омут. Страшно было, зажмурившись, вновь нырять туда.
— Думаю, как нам добраться. Машина в ремонте.
— Ого!
— Служебная, просто вожу сама. Совсем развалилась, отдала ремонтировать.— Лионгине почему-то захотелось немного разочаровать приятельницу.
— Здорово! Никто за тобой не шпионит, правда? — Такой вариант — без личного шофера — Аницете понравился.
Лионгина пропустила комплимент мимо ушей, хотя была довольна тем впечатлением, которое производила на подругу.
— Поголосуем, ладно?
— Ого! Тебе повинуется даже легковой транспорт столицы! — пошутила Аницета, когда вскоре их подхватил черный лимузин.
Элегантный шофер гордо отстранил протянутые монеты, поэтому был вознагражден очаровательными улыбками и ароматом французских духов.
— Даю голову на отсечение, в машине этого напыщенного филина никогда так вкусно не пахло! Я не чувствую себя в долгу,— хмыкнула Аницета.
Взвизгивая от смеха, как и молодой не хохотала, Лионгина втащила приятельницу в «Нерингу». Пробилась сквозь толпу длинноволосых юнцов. Миновала разинувшего рот старого швейцара.
— Ого-го! Значит, и сильные мира сего перед тобой падают ниц? — удивилась подруга, уже несколько раз просившая называть себя Аней — не Аницетой. От бывшей Аницеты в ней осталось мало, разве что торчащий, острый нос, но и он не разрушал интересного целого.
Столик в уголке интеллектуалов, горячий кофе, рюмочки с коньяком.
— Как же ты, господи? Откуда? — не могла надивиться Лионгина, хотя моментами уже хотелось выскользнуть из импонирующей, все еще ни к чему не обязывающей игры.
Извинись, сбегай к телефону и вернись с опечаленным лицом. Непорядки за кулисами, напортачили электрики — видишь, какая собачья работа? — давай встретимся завтра, или нет, лучше позвони, вот моя визитка. Она увидела свою изящную надушенную визитную карточку возле Аниной рюмки. Мысленно убрала ее. Игра нравилась, что-то сулила и тянула туда, куда одной скользить страшновато. Краем глаза следила за соседними столиками, ловила тайком бросаемые взгляды. Они были неожиданностью не только для самих себя. Сидя визави, очаровательно подчеркивали достоинства и недостатки друг друга. Последних, кстати, было немного.
Чуть длинноватые и сухие руки Ани. Слишком выбеленные волосы Лионгины — перестарались, стремясь угодить, в парикмахерской.
— Я ж говорила. Из Шяуляя. Слыхала о заводе телеузлов? Там работаю. Не на конвейере, разумеется. Главным экономистом.
— Ты, Аня, кончила институт? — неосторожно спросила Лионгина. Аницета сбежала, не кончив. Сверкнула и беззвучно нахлынула черная вода.
— Разве диплом — самое главное для женщины? — ловко ушла от вопроса Аня.
— Что же тогда самое главное, скажи!
— Могла бы ответить, как пишут в «Советской женщине». Любовь, семья, чуткость, нежность и так далее. Отвечаю коротко и ясно: удача!
— За твою удачу, Аня!
— За твою!
Чокаясь и выпивая — Аня отхлебывала больше,— смакуя сигарету, они так и ели друг друга глазами. Что изменилось за десять лет в Анином лице, Лионгина еще не поняла. Грим, да, грим, но ведь других женщин грим превращает в кукол, во фрагменты оштукатуренной стены. Анино лицо, даже с большим носом, отбрасывающим тень, когда она поворачивает голову, выглядывает словно из старинной рамы — с таким вкусом пострижены и уложены черные волосы. Вместе с тем чертики в глазах не перестают убеждать: длинный нос и маленькие глазки — не главные детали портрета. Тем более что разрез глаз с помощью косметики умело увеличен, а острый нос торчит загадочно, как у француженки или итальянки. За ними — за этими яркими чертами лица, могущими одних восхитить, а других оттолкнуть,— скрывается нечто непонятное, трудно объяснимое, и губы Ани, сложенные наподобие бутона, все время вздрагивают, чтобы не раскрыться широко и не выдать хозяйку. Поэтому создается впечатление, что она иронизирует над попытками сразу раскусить ее.
— Знаешь, что я заподозрила? — призналась Лионгина, когда коньяк ударил в голову.— Что ты надо мной смеешься.
— Многие так говорят. Но ты, Лина... Я просто обмерла, увидев тебя! И, еще не узнав, подумала: вот идеал женщины! Не осуждаешь меня? Все кажется — осуждаешь.
— Ты смеешься, не смеясь, я осуждаю, когда не думаю осуждать. Какие мы, Аня?
— Судя по стрелам бородачей, кое-чего стоим! — Аня игриво улыбнулась.
Было неспокойно и странно приятно ходить на цыпочках над пропастью откровенности.
— Где думаешь приткнуть свой чемоданчик?
— Есть общежитие.
— Будешь куковать в общежитии?
Могу легко устроить тебе гостиницу.
— Ого-го! Я не наследница сокровищ Онассиса.
— Слушай, может, поживешь у нас?
— А твой дворянин? Не встанет на дыбы?
— Правда, ты называла его дворянином. Как давно это было, Аня!
— Не помешаю твоему ученому? Хорошенько подумай.
— Ему никто не помешает.
— Недовольна им?
— Почему? Довольна. Мы прекрасно ладим, правда, Алоизас немножко... Как бы это сказать? Ну, раздражителен, что ли.
— Прости, ему уже стукнуло полсотни?
— Сорок восемь.
— Тогда ясно — нелегко, когда жена молодая и деятельная.
— Не думай обо мне так.— И Лионгина вздохнула, отбрасывая в сторону более тяжкие грехи.— Поехали к нам? Увидишь, как мы устроились. Сдается, не так уж плохо.
— К общежитиям мне не привыкать стать, а вам будет хлопотно. Смотри, чтобы потом не пожалела.
Из-под черной челки глянула совсем незнакомая Аня, непроницаемая ее жизнь. Уютно вздрогнул бутон губ, и чужую женщину вновь заслонила подруга юных дней, полная добрых воспоминаний.
По дороге домой Лионгина усомнилась в своем скоропалительном решении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84