— Не сердись, Лина. Я же искренне...— Обиженный ее подозрениями, он и сам уже сомневался в своих милосердных намерениях
— Не над ним — надо мной издеваешься!
И, не оборачиваясь, бросилась в тень от освещенной площадки. По одному, по двое, не дожидаясь конца, расходились слушатели. Лионгине казалось, что она бежит от сбитого машиной, умоляющего о помощи человека. И сбит не кто-то — Игерман, и сбила его она, хитро мстя за иллюзию, долгие годы тлевшую в ней, несмотря на утраты и безысходность, внутреннее очерствение и внешнюю гибкость, и только теперь уничтоженную театральными жестами и восклицаниями.
Натолкнувшись на эту мучительную мысль, как на фонарный столб, она обернулась. Услышала сопение Алоизаса — не привык бегать — и остановилась.
— Из-за меня провалился, неужели не понимаешь? Не организовала ему зрительного зала.
О действительной своей вине она не обмолвилась не только потому, что стало жалко тяжело дышащего, хватающегося за сердце мужа. Она и в эту минуту не до конца верила, что уже ничего волшебного в ее жизни больше не случится.
Разумом верила, чувствами — нет. Они кипели, пытаясь освободиться от гнетущей опеки разума. Теперь уже не посмеют вырваться наружу. Должны будут привыкнуть к мусорному ведру вместо бездны, прикрытой небом. Глупо докапываться до дна спустя целую вечность, неузнаваемо изменившую все и всех. Лионгина ступила в лужу и чихнула. Зря не надела сапоги, в тонкой пелерине и выходных туфельках холодновато. Снова чихнула. Да, шубка бы не помешала; уютное, здоровое тепло! Уплывет она, если не прекратишь гоняться за тенями. Заставляла себя думать об этой вожделенной вещи, чтобы заглушить мысли об утрате, равной которой не было в ее жизни. И не так страшно потерять, как понять в один прекрасный день, что утрата выдумана, что там, где ты надеялся увидеть сверкающее чудо, мерцал обманчивый блуждающий огонек.
— Где твое кафе? У меня насморк начинается. С чего бы нам переживать, если какой-то разиня потерпел неудачу? Вином; котик, не отделаешься. Придется заказать коньяку.
Она разрешила Алоизасу взять себя под руку.
В лицо ударил грохот электронных инструментов и табачный дым. Алоизас пригладил бороду — пышными бородами щеголяли молодые люди. С тех пор как он бывал тут, многократно менялись интерьер, музыка, публика. Некогда сиживал за столиком с восхитительной Р. Где теперь она? Где ты сам, собиравшийся удивить мир? Дым, один только дым. Смотри, чтобы в дыму не исчезла и Лина.
— Тут прелестно, не правда ли, котик?
Котик приводил его в содрогание, теперь же приятно услышать, как знак величайшей благосклонности. Пока он котик, не случится ничего плохого — не изменится его иллюзорное существование, когда не живет, но и не умирает, обреченный на постоянное ожидание. Не упустить ее из рук! Не остаться в одиночестве навсегда! Не соглашаться на меньшую дань, чем поцелуй по утрам!..
Пока они высматривали уединенное местечко, откуда ни возьмись появилась Аня. Веселая, под хмельком, с длинной, что твоя корабельная мачта, шеей.
— Куда вы? Примыкайте к нам, к нам! — тащила она их к сдвинутым в конце зала столикам.
Алоизас уперся — ни с места.
— Ничего не поделаешь. Моего можно соблазнить, разве что связав по рукам и ногам,— сказала Лионгина, недовольная упрямством мужа.— Присядь, Аня. Ты с кем?
— С бандой. С преподавателями и активом курсов! — Она помахала своим за сдвинутыми столиками.— Я сейчас! Сдаем экзамен.
— Тут... экзамен? — Алоизас выпучил глаза.
— Где же еще прикажете? — не смутилась Аня.
— В ресторане? — допытывался он, надеясь на поддержку Лионгины.
Она посмеивалась над обоими.
— В кафе-ресторане. Так называется заведение. Большинство именно тут сдает экзамены. Усовершенствовались!
— Тут и оценки выставляют?
— Зачем же так буквально? Оформим завтра.
— Ну и как? Сдала? — весело, ничему не удивляясь, поинтересовалась Лионгина.
— Что, хочется поскорее избавиться от меня? — в тон ей ответила Аня.— Еще не все. От меня так скоро не отделаетесь.
— Что ты, Аня! Алоизас при тебе словно пион расцвел.
— Хотите не хотите, но поживу еще. Свалю последний экзамен, вот тогда уже...
— Таким же... способом? — Алоизас задыхался в дыму, гуле, непристойном веселье.
— Нет. Жена экзаменатора в свою дражайшую половину, как клещ, вцепилась. Ящик коньяка домой потащим!
— Не пугай моего котика,— серьезно сказала Лионгина. Алоизас кашлянул и поперхнулся дымом. Прямо на него
пускала синие клубы Лионгина. До сих пор не курила при нем, хотя приходила в пропахшей табаком одежде.
— В мои времена так не было... не было! — Алоизас не мог сообразить, куда спрятаться от бесстыдных разговоров, бесстыдного дыма.
— Идем вперед. Чему удивляться? — У Ани сверкнули глаза, длинный нос выгнулся, как клюв хищной птицы.
От сдвинутых столиков ей что-то кричали, махали. Больше других волновался грузный дяденька с густым ежиком волос. Вскакивал, показывая, как по ней соскучился.
— Наш преподаватель. Тошнит от его цепких, скользких лап.— Аня обернулась и послала ему воздушный поцелуй.— Всю юбку под столом жиром перемазал. Может, присоединитесь, братья и сестры? Я этого борова заставлю хрюкать и на четвереньках ползать.
— Не может быть... так...— Алоизас махал руками, отгоняя дым.
— Что, не послушается? — Аня хищно повела клювом.— Не один ползал, не один хрюкал.
— Прости нас, Аня, котику нынче нездоровится. Тебе нехорошо, котик?
Алоизас ухватился за услужливо подставленный ему локоть.
Телефон звенел непрерывно. Полуночникам нужна Аня, вскочит, поболтает, и снова все провалятся в сон. Так подумала Лионгина, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь в темноте. Ясно одно: не утро.
Аня посапывала в соседней комнате, всхрапывая через равные промежутки, нога Алоизаса вздрогнула и напряглась, словно по ней ток пробежал. Тихо простонав, Лионгина соскользнула на пол.
— Лонгина! Это вы, Лонгина? Отвечайте же, Лонгина Тадовна! — Мощный, хрипловатый голос прерывался, с трудом одолевая первый слог ее имени. Казалось, сломает что-то в трубке или на линии связи — такая неуправляемая сила рвалась с другого конца провода.— Почему вас не было на моем концерте? Некрасиво, Лонгина!
— Я была, вы не видели. Однако не кажется ли вам, товарищ Игерман, что уже поздновато звонить малознакомым людям?
— Я же звоню вам, не каким-то малознакомым! Не выкручивайтесь, Лонгина! Вас не было, Лонгина!
— Вероятно, совершила ошибку, что пошла...
— Неправда, Лонгина! Неправда! — Голос Игермана бил по ее пальцам, сжимавшим трубку, по голове. Вернувшись домой, она уснула нескоро, все ждала какой-то его реакции, упреков, обвинений,— может, блеснет искорка в остывшем пепле? — Я все время искал вас! Запомнил каждое лицо в пустом ледяном зале. Неправда!
— Если не верите...— Ей захотелось оправдаться, словно это могло смягчить его провал и ее ответственность.— Ладно, пусть подтвердит муж, мы были вместе. Позвать его к телефону?
— К черту всех! Простите за грубость, Лон-гина! Не нужен мне ваш муж, только вы!
Не голос Игермана — его боль отметала все высказанные и невысказанные оправдания. Уже и самой казалось, что не была в зале, не переживала его неудачу. Все время удирала от размокшей афиши, пытаясь отделаться от мыслей о нем. С самой весны, когда начали ложиться на стол первые телеграммы, она бежала от него.
— Даю вам шанс исправиться! — И вдруг расхохотался во всю силу легких, довольный произведенным впечатлением.— Буду ждать вас. В гостинице! Номер вам известен. И не думайте, что я шучу, Лонгина! Даю полчаса.
Напился с горя, что не заработал аплодисментов? Прав Алоизас, надо было обогреть после концерта, не бросать одного. Несколько сердечных, вежливых слов загладили бы обиду. Хорош он или плох, но мы обязаны были протянуть ему руку. Пускай от пылающего чуда осталась лишь чадящая головешка, от Рафаэла — Ральф...
— Советую вам как следует выспаться, товарищ Игерман. Завтра все будет выглядеть иначе.
— Не завтра — вы должны явиться немедленно! Слышите, Лонгина? Я пошлю за вами оплаченное такси.
— Вы знаете, который час? — Не сумев отвергнуть его абсурдное требование, она уже не могла по-настоящему возмутиться, хотя приглашение было оскорбительным.— Мой рабочий день давно закончился.
— И мой тоже, черт побери!
Плевать нам на время. Я буду читать вам Пушкина, Лонгина, но не так, как горстке пенсионеров. Нет, Лермонтова! Мой любимый поэт — Лермонтов.
— Ложитесь, товарищ Игерман, и выспитесь. Завтра увидимся.— Лионгине было жалко его, еще больше — себя, за то, что она уже не способна испытывать естественные чувства: открыто сердиться, требовать! — как он, потерпевший неудачу, но не желающий сдаваться.
— Не отговаривайтесь! Не заснуть мне, даже если бы мать баюкала, тем более в эту ночь... нигде не было у меня такого позора. На тюменских промыслах люди, стоя на морозе под открытым небом, слушали и расходились довольные. Считаете, я самозванец? Даром почетного нефтяника получил?
— Завтра что-нибудь придумаем, товарищ Игерман. Пригласим хорошую публику, много народу. Умираю, спать хочется.— Она притворно зевнула и удивилась, что так скверно играет.
— Ложь! Вы снова говорите неправду! Я требую вас. В противном случае...
— Угрожаете?
— Ошибаетесь! Хочу проинформировать вас о действиях, к которым вынужден буду Прибегнуть, если...
— Признайтесь, много выпили?
— Да, я пьян. Но не от коньяка, Лонгина. Или вы приезжайте, или...— В его тяжелое сопение ворвался гнусавый голос саксофона, чей-то смех. Не один в комнате? Насмехается над ней в окружении пьяной компании? — ...или я выпрыгну в окно!
— Что за шутки? — У нее вздрогнула спина, был бы близко, не удержалась, дала бы наглецу пощечину.
— Не шутки, добрая моя Лонгина! — весело и нежно, будто не он только что чертыхался, отвел ее догадки Ральф Игерман. Тепло, напоминавшее его голос, обняло ее, захлестнуло. Неужели узнал? Она обмякла, колени подогнулись от слабости.— Мой друг и аккомпаниатор Аудроне Каетоновна не даст соврать, что я стою на подоконнике. Эй, вы слушаете? Могу перечислить, что вижу с шестого этажа. Двое «Жигулей» нос в нос, грузовик «Совтрансавто», груда строительных блоков. Вид не очень парадный. Окно выходит во двор.
— Игерман, вы не ребенок, и я тоже. Такими шуточками ничего не добьетесь.— Она говорила четко, трезво, однако тосковала по тому мгновению, когда его голос спеленал и приподнял ее, словно на сильных руках.— Сожалею, но завтра о вашем поведении придется сообщить руководству Госконцерта. Ворота нашего города будут для вас закрыты.
Неужели узнал? Меня все еще можно узнать? Если очень-очень постараться? Даже если это и так, его усилия ничего не меняют.
Нет больше ни Рафаэла, ни меня. Нет и никогда не было. Погасшие головешки, зола...
— Подумаешь, напугали! Что там будет завтра или послезавтра, меня не интересует, милая Лон-гина. Может, завтра уже не будет никакого Ральфа Игермана, понимаете? Я не шучу, хотя и смеюсь, я не пьян, хотя и пью! Пожалуйста, поговорите со своей верной помощницей Аудроне. Она вырывает у меня трубку.
— Бога ради, директор, приезжайте!.. Мне страшно, директор... Он выпрыгнет... У него глаза такие — выпрыгнет...
Посылаю Пегасика, приезжайте! Кроме вас, никто его не укротит!
— Вам все ясно, милая Лонгина? — Игерман говорил спокойно и насмешливо, будто понял по-литовски.— Вот так, Лонгина,— он уже не запинался на ее имени,— жду!
— Только не валяйте дурака! Если вы будете валять дурака...— Она положила трубку.
— Прости, котик, я должна одеться и бежать.
Глаза Алоизаса сухо блестели в свете ночника. Казалось, от лихорадочного взгляда вот-вот задымятся клочья бороды. Он знал, что Лионгина заговорит равнодушно и нагло. Это или нечто подобное предвидел, хоть порой и ошибался. Впрочем, нет — позволял вводить себя в заблуждение, надеясь — ослабнет струна ее бдительности, дрогнет администраторская жилка, на миг изменит ловкость, которая позволяет ей не выдавать себя, невредимой выбираться из любой чертовщины, как умело управляемой лодке — из нагромождения льдин в ревущей реке. От гула и грохота, дрожат берега, кое-как подпертая, едва держится их жизнь, остается ждать удара, который разнесет не только стены, но и фундамент. Что, намерена вовремя выпрыгнуть, чтобы руины завалили его одного?
— Куда? — проворчал будто со сна — и тени заспанности в глазах не было.
— Ты же слышал, не прикидывайся. Игерман дурака валяет.
— И пусть себе. Тебе-то какое дело?
— А если он всерьез? Представляешь, какие будут последствия?
— Разыгрывает алкогольную эйфорию. Эстрадник шантажирует, а серьезные люди...
— Кем бы он ни был, этот Игерман... Человек на подоконнике шестого этажа стоит, понимаешь?
— Все для тебя люди. Только одного человека не замечаешь.
— Постыдился бы, Алоизас.— Лионгина прильнула к нему, преисполненная жалости. Держится за меня, как испуганное дитя за материнский подол.— Ты дома, в своей кровати, а там человек, потерпевший фиаско, утративший равновесие. Задремать не успеешь, как я снова буду дома.
Алоизас опустил ноги на коврик, штанина пижамы задралась, обнажив увядшую икру.
— А если у меня случится приступ? — процедил он сквозь зубы — открыто умолять, чтобы не оставляла одного, не решался.
Как это страшно, когда она ускользает, забирается неизвестно куда и балансирует на тоненьком канате, не видя того, что делается внизу, не предполагая даже, что там зреет крик, который разбудит ее,— внезапно лопнет до звона натянутый канат, и она рухнет вниз, тяжелея и увеличиваясь, из мерцающей точки превращаясь в хрупкую женщину. Еще страшнее, когда, оглядевшись, не видишь толпы, ни одного разинутого для крика рта — только себя, и понимаешь, что крик зреет в самом тебе, рвет твои легкие и мозг...
— Не пугай меня, Алоизас.— Она присела возле него, хотя мысленно уже бежала к машине.
— Пощупай, пощупай пульс. — Он сунул ей руку, Лионгина сжала его запястье, но сначала уловила толчки собственной крови и тиканье его часов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84