— Не из-за этих ли камешков охраняла меня милиция? Едва постучался, инвентаризовали кольца и больше меня не отпустили, дабы злодеи на улице не зарезали... Как же я тогда остался жив в Марселе?
— Вы гастролировали в Европе? — Аудроне искоса глянула на него,— волнуясь, она всегда начинала слегка косить.
— НЛО, девушка, или летающие тарелочки! Слыхали о таких? Одна из них подхватила меня по дороге из Тюмени. Ее маршрут не лежал прямо на Вильнюс, волей-неволей пришлось поколесить по загранице.
— Шутите, маэстро! А мы так волновались из-за вас,— упрекнула Аудроне. Она была бы еще ласковее к гастролеру, но побаивалась мрачной начальницы.
— Не шучу. Абсолютно не умею шутить и по этой причине — прошу поиметь в виду — до сих пор холост! — Весело сверкнули умные, несколько навыкате глаза Игермана, не потерявшие жадного интереса к окружающему и вместе с тем повидавшие достаточно, чтобы их хозяин знал, что ждет его в каждом новом месте. Поэтому острый взгляд лишь порой посверкивал из теней усталости, наложенных не этой ночью — всей его неспокойной, полной приключений жизнью.
Присутствующие поглядывали на Лионгину, далее молчать было невозможно, не шептаться же тайком с самой собою: он — не он, он — не он? Если и он, то все равно не он, решила она. Если же не он, то все равно он, изменила она решение. В конце концов не так уж это важно после стольких лет, после множества разных событий, похоронивших приключение юных дней.
— Поздравляю вас, товарищ Игерман, с прибытием в наш город... Моя фамилия Губертавичене, я — коммерческий директор Гастрольбюро.
Моя коллега — инспектор Аудроне И. Мы приветствуем вас от имени нашего бюро и от себя лично! — Заговорила официально, чтобы не проскользнула нотка нежности,— этот чужой, немало хлопот доставивший им человек, несмотря на дешевые шуточки, вызывал симпатию.
— Разрешите и мне представиться по протоколу: Ральф Игерман, заслуженный артист Туркменской ССР и Якутской АССР, почетный нефтяник Тюмени! — Гость грациозно поклонился, какая-то частица его — бывшего — проглядывала сквозь шалый блеск глаз, сквозь высокопарную речь и жесты.
— Как же, знаем! Надеюсь, вы закончили свое выступление в милиции, товарищ Игерман? Если закончили...
— Вот где строгость, а все обвиняют в строгости милицию!— рассмеялся майор, его поддержали милиционеры.
— Спасибо за комплимент, товарищ майор, если он предназначен мне! — Лионгина вспыхнула, ей надо было царапнуть кого-то, чтобы перестало сверлить в мозгу: он — не он.
— Что, что? Не обижает ли тут кто-нибудь дам? — принялся вертеться во все стороны Игерман.— Литовский язык звучит необыкновенно, но простите, он так же непонятен, как и разговоры человечков с Ориона, катавших меня на тарелочке.
— Если вы готовы,— Лионгина пропустила мимо ушей его замечание,— то наш инспектор проводит вас в гостиницу. Как вы просили — заказан люкс.
— А вы, сударыня, разве оставляете нас? Вонзаете кинжал в сердце?
Рука в кольцах прижалась к груди — высокой, крепкой, хотя и несколько раздавшейся. Наверно, и сам посмеивается над своим оперным жестом, потому что веселые чертики запрыгали в умных, умоляющих не гневаться глазах.
— Ладно, проводим сообща, товарищ Игерман, чтобы снова не похитила вас Орионекая тарелочка.— Намерение Лионгины немедленно распрощаться расшатали руки гостя, обожженные и в шрамах. Если бы не кольца, не бросились бы в глаза следы ран. Нарочно выставляет на обозрение? Что он делал этими своими граблями? Кормил хищников в зоопарке? Черпал горящий мазут?
— Орионцы никого не похищают, сударыня! — Его шутливо-важный голос посерьезнел.
— Сами же говорили.
— Говорил, что возили, то есть катали. Но я по собственной воле поднялся к ним на борт. Они не применяют насилия.
Это было необыкновенно, поверьте!
— Верю, товарищ Игерман. Сыграно превосходно. Если так же удастся вечером, успех обеспечен.
— Я не клоун.— Печаль озерцами разлилась в глазах.— Читаю классику. Лермонтова. Вы любите Лермонтова? А космические человечки такая же реальность, как...
— Хорошо, хорошо, товарищ Игерман. Поехали.
— Зачем так официально? Зовите меня Рафаэлом Александровичем. А вас, сударыня, как величать?
— Лионгина, а если по русскому обычаю — Лионгина Тадовна.
Рядом с совершенно чужим и незнакомым именем, напоминающим другого, который когда-то ее интересовал, так интересовал, что ради него от всего отреклась бы, странно прозвучало ее имя. Словно речь шла о давно умершей. Нет опасности, что, когда смолкнет пустой звук, явится та, которая не совладает со своим голосом и дыханием. Напрасно опасалась, напрасно взбадривала себя, срывая злобу на Алоизасе — беспомощном, честном, капелькой грязи не запятнавшем себя Алоизасе. Есть Лионгина Губертавичене, есть, если так надо, Лионгина Тадовна, есть деловая женщина, исполняющая обязанности музы, ловкая руководительница учреждения, с которой не всякий администратор-мужчина потягается, но нет больше потерявшей голову Лионгины, готовой растоптать свое имя, честь и все на свете. Не существует больше и его, человека, разжегшего в ней пламя безумия или случайно заронившего в душу пригоршню божественных искр. На его месте лишь оболочка, чучело, мало похожее на оригинал. Она вцепилась глазами в лицо артиста, словно вот-вот ухватит за костлявый нос, как учительница, осмеянная переросшим ее учеником. Напрасно стала бы ты искать в этих глазах святую наивность, сочетающуюся с юношеским пушком, но ведь молоденьким ты его и не знала — уже и тогда был холеным и откормленным, а впечатанная возле рта подковка заменяла пушок. Но пот еще прошибал, когда он волновался,
397
натыкаясь на неожиданное препятствие. А теперь? Разве это лицо гордого молодого горца? Испитого, потрепанного мужика. Материк, усеянный мелкими кратерами, вдоль и поперек изборожденный следами перечеркивающих одна другую удач и неудач, прихотей и страстей.
— Лонгина? Лонгина Тадовна?
С трудом преодолев первый слог, Игерман отлично произнес остальные, как и Рафаэл Хуциев-Намреги в том далеком краю, куда может занести разве что летающая тарелочка, свободно пересекающая время во всех направлениях, в том числе — в обратном. Имя гостю ничего не сказало, лишь споткнулся на мягком «л». Какое-то мгновение, молча приноравливая звуки ее имени к небу, буравил Лионгину нагло-благосклонным, мало что выражающим взглядом. В щелках сузившихся глаз не сверкнула искорка воспоминаний, которая могла бы сжечь налет годов или хотя бы согреть холодный ритуал встречи.
— Очень приятно, Лонгина Тадовна. Откровенно говоря, я счастлив, что наконец-то распрощался с этими космическими человечками.
— Орионцы, космические человечки.
Вы повторяетесь, товарищ Игерман.
— Зовите меня Рафаэлом Александровичем или просто Рафаэлем. Умоляю!
От этого имени у нее сердце подпрыгнуло к горлу, однако услужливо-лихой голос не свидетельствовал о том, что она вспомнила того Рафаэли.
— Рафаэл Александрович, скоро рассветет. Вы не успеете отдохнуть.
— Виноват, боюсь, у ребят товарища майора возникнет соблазн пополнить за счет моего взноса кассу медвытрезвителя. Не правда ли, товарищ майор?
— Так точно! — майор согласно кивнул, взглянув на стенные часы, вот-вот заступит новая смена, и будет нелегко объяснить, почему его подчиненные не на постах, а, разинув рты, слушают какого-то пустобреха.
— Благодарю за временный приют и приглашаю всех ваших славных парней на свой вечер. Разрешаете пригласить их бесплатно, Лонгина Тадовна?
— Безусловно. Мы приветствуем тесный контакт мастеров искусства с массами!
Не только приветствуем — готовы приплатить сотрудникам майора. Глядишь, несколькими слушателями на твоем концерте будет больше. Лионгина тряхнула головкой и улыбнулась, это была не улыбка растерянной, пережившей сердечный шок женщины, а служебная, директорская, по протоколу.
Машина Пегасика, присев под дополнительным грузом, рванула вперед. Внутри было душно от раскаленного, вольно откинувшегося, не умещающегося в своей шкуре человека. Он без умолку говорил, обрушивая свои вопросы то на одного, то на другого. Ответов не слушал, угадывал сам. Хотел сразу же подружиться, мигом все разузнать о новом крае, не утруждаясь его изучением, меткими замечаниями опытного путешественника попадая в самую суть явлений. Игерман все еще был в дороге, захваченный множеством приключений или видений, от него несло трудновыразимой смесью дорожных запахов, ошибочно приписываемой усталости, куреву и потению после выпивок. Хотя было и это — в жесткой щетине серел пепел, и слабым алкогольным душком все-таки шибало! — однако чудилось и дыхание далей, просторов, оправдывавшее бред, заставлявшее слушать нелепости.
— Вы интересовались человечками с Ориона? — Никто об этом не спрашивал, он, видимо, отвечал каким-то другим попутчикам, набившимся в другой автомобиль, или вагон, или салон самолета.— Так вот, они — замечательные, необыкновенные! Их инженеры — левши, обратите внимание, все — левши! И не производят оружия — только игрушечное!
— Левши? Как смешно! — разинула от удивления рот Аудроне.
— Не может этого быть,— возразил, заподозрив насмешку, Пегасик.— Что же они правой-то рукой делают?
— Правую сосут, как леденец! — И Игерман расхохотался, оглушительным смехом извиняясь за шутку.— Нет, дело серьезное. Правые руки человечков изготовили некогда много страшного оружия, из-за него возникли разрушительные космические войны.
Не работают больше орионцы правыми руками.
— И тарелочки свои тоже левой рукой водят? — не отставал Пегасик.
— Левой! Все левой! Я же говорю, они — удивительные. Между прочим, тарелочка не подчиняется ни штурвалу, ни автопилоту — только мыслительной энергии. Если пусто тут,— Игерман постучал себя по лбу,— улетишь не дальше, чем курица!
— Не понимаю, каким образом очутились вы в этой куриной цивилизации,— съязвила Лионгина.
— Да — каким образом? — кокетливо покосилась Аудроне.
— Вам, Лонгина Тадовна,— на инспектора он не обращал внимания,— открою тайну: человечки с Ориона удивительны не тем, что левши и имеют большие головы. Они — вы только вообразите! — бессмертны! Однако эти бессмертные человечки,— он задержал воздух в груди,— не знают двух удивительнейших вещей, без которых существование бессмысленно.
— Страшно интересно! Каких же, скажите! — заволновалась Аудроне.
— А вас, Лонгина Тадовна, это не интересует? — Игерман стремился вовлечь в разговор ее, словно в машине больше никого не было.
— Почему? Интересно. Ответьте Аудроне.
— Боюсь, вы не поверите, милые дамы. Они, эти мудрые орионцы, не знают, что такое любовь и искусство. Участь бессмертных!
Аудроне неуверенно поежилась и прыснула. Без любви, без искусства — разве это жизнь? Не утерпел и Пегасик:
— Простите, маэстро, деньги-то человечки с летающей тарелки признают?
— Не знаю. Не интересовался,— хмуро объявил Игерман.— Рублей и долларов у них в карманах я не заметил. У них вообще нет карманов. Одна деталь мне, правда, бросилась в глаза. Туалет на тарелочке был облицован драгоценными камнями.
Игерман издевался над Пегасиком, над ними всеми.
— Как на Земле, так и в небе. Что-что, а сокровища всем нужны,— философски заключил Пегасик.
В гостинице возле окошечка администратора толпился народ. Игерман протолкался сквозь эту осаду, никого не рассердив. Те, кого он задевал своим искрящимся взглядом, весело или хотя бы благосклонно улыбались. Не прошло и пяти минут, как он лихо подбросил вверх и поймал ключ.
— Приглашаю в свою хижину. Будете гостями.
Его шикарный чемодан, перетянутый широкими ремнями, был тяжел, словно камнями набит. Пегасик пыхтел и стонал, волоча его по лестнице.
— Коньячок и ничего больше. Скромный дар нефтяников.— Он подмигнул утиравшему лоб Пегасику.— Попробуем?
— Я водитель. У нас с этим строго.
— Угоститесь после работы.— Игерман сунул ему бутылку с золотой этикеткой.
— Не верьте, он — солист! — подсказала Аудроне.
— Тогда прошу прощения. Солисту одной мало.— Игерман перебросил Пегасику вторую бутылку, тот ловко поймал.
Всучил бутылку и косящей, радостно щебечущей Аудроне.
Собрался было протянуть Лионгине — удержался, взглянув на суровое лицо. Ты не только шут, но и пьяница? — прочел бы и не такой опытный человек, как Игерман.
— Аккомпаниатор вам понадобится? — Она сделала вид, что не заметила его смущения.
— Раньше не нужно было — сам себе аккомпанировал.
— На каком инструменте? — по-деловому осведомилась Лионгина.
— На флейте, гитаре. Не пренебрегал и аккордеоном.
Что под руку попадалось.
— Гитара, боже! Я так люблю гитару! — восхитилась Аудроне.— Одолжить вам мою? Купила у реэмигранта из Бразилии. Люкс гитара!
— Такими граблями? — Игерман положил на стол свои красные, похожие на ободранные сучья руки.
— Что случилось с вашими руками? Боже мой, боже! — сочувственно запричитала Аудроне.
Лионгина молчала, вежливая и равнодушная ко всему, за исключением аккомпанемента.
— Позже, милые дамы. Когда будет настроение.
— Какой фон вам нужен? Наш инспектор — неплохая пианистка.
—- О, для меня большая честь,— зарделась Аудроне.— Хоть сейчас.
— Товарищу Игерману надо отдохнуть. А тебе, Аудроне, пора позаботиться о своих детишках.
Лионгина и сама не знала, почему заговорила о детях Аудроне, как о краденых вещах.
Задерживая их в дверях, Игерман умоляюще раскинул руки:
— По рюмочке, люди добрые! Очень прошу! Вы же не понимаете, что значит снова оказаться на земле после зигзагов на тарелочке. Хочется говорить, хохотать, ощущать рядом с собой теплые, земные, грешные создания! Не обязательно пить — хоть бы чокнуться!..
— Судя по вашему багажу, не скажешь, что на летающих тарелочках сухой закон, товарищ Игерман!
— Вы очень сердитая, Лонгина Тадовна, но вам я прощаю.
Игерман поймал руку Лионгины, она не успела вырвать, и поцеловал в запястье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84