В тишине успокоившегося старого дома пытается втолковать жене, что их совместная жизнь продолжится и тогда, когда уже не будет слепящего солнца и раскаленных эмоций. Эти мгновения сгорят, не оставив и пепла, а настоящая их жизнь — там, на далекой родине, в доме, которого они еще не успели создать. Разве следовало так волноваться, когда Рафаэл Хуцуев-Намреги явился звать их в горы? Правда, и сам он, Алоизас, был не слишком любезен, заявив, что на такие прогулки приглашают заранее. Горы не убегут! Они и сами заберутся, подготовившись с вечера, обзаведясь подходящей обувью, палками. Разве он еще не рассказывал? Во второй части его книги будет рассматриваться проблема воспитания личности и оптимальных границ индивидуализма. Ведь, поощряя самовыражение индивида, мы непременно пробудим в нем эгоцентрические силы, взывающие к биологии. Интересно, что она об этом думает?
— А что прикажешь мне делать сегодня?
— Сегодня? — Алоизас — слепец именно в свете утра, распахивающего шири и дали. И как слепой, который обо все запинается, никуда не желает идти.— Отдыхай, гуляй по саду. Попроси у хозяйки гамак, хорошо?
— Хорошо. Буду слоняться из беседки в беседку, как старуха.
— Старухи-то, слоняясь, глядишь, и книгу какую-нибудь прочитают,— удается ввернуть Алоизасу.
— Досыта начиталась, перепечатывая...
— Ну, не будем ссориться,— поспешил он сгладить свой упрек.— За твоего муженька книгу ведь никто не напишет, не правда ли?
А после обеда, даю слово, погуляем по окрестностям.
Алоизас утыкается в бумаги из большого портфеля — как зеницу ока оберегал в дороге! — Лионгина выходит в мерцание и колыхание голубых далей, которое не что иное, как горная цепь. Зеленая гора-ящер — наклоняется, чтобы ей легче было вскарабкаться на шею. Дальше уже совсем просто — покатишься, как мячик, по широкой каменной спине. Нет, лучше не смотреть... Опустила глаза. Ой, вчера вроде не было — змеится трещина с рваными краями: ужасом веет от страшной ссохшейся земли. Вот-вот услышишь, как, разрываясь, трещит ее корка. Ни разу, пока они здесь, дождя не было! Через розовый куст, прочесываемый гудящими пчелами — сыплются и сыплются лепестки,— она видит, как, согнувшись под рюкзаками, быстрым шагом взбирается по склону Рафаэл, за ним, постукивая по камням палкой,— Гурам. Оба в белых шляпах, в каких ходят здешние старики, и действительно, превратись они вдруг в белоголовых стариков, она бы нисколько не удивилась. Или в юрких ящериц... С ними все может случиться, а вот с ней... Обида всколыхнулась с новой силой. Сейчас Рафаэл скроется в низком кустарнике, дальше — овраг, который надолго спрячет их. Лионгина не различает под широкополой шляпой черт лица, но чувствует, что взгляд Рафаэла крадется вдоль ограды дома отдыха, шарит по аллеям, по просеке между плодовыми деревьями. Что тебе, красавчик? Иди себе, иди!
Нет, остановись, Рафаэл! Крикнуть ему, чтобы услышал: возьми и меня в горы! Я не стану обузой. Пойду по вашим следам. Поднимусь хотя бы до часовни. Знаю, с непривычки будет трудно. Пустяки! Можно упасть, скатиться, пораниться — неважно. Если не выберусь в горы, умру на месте. Зачахну. Пусть не сразу, но умру!
...Ну и умирай. Мне-то какое дело? Отвяжись от меня, чужая и строптивая жена. У меня есть Лора. Лора! Ло-ра! Когда ухожу в горы, она ждет меня в долине. И без стонов. Тысячу лет будет ждать! Она ничего не требует от меня. Не связывает по рукам и ногам. А ты — стыдись!
Лионгина слышит свой голос, извлекающий из груди такие ноты, какие нужны. Так говорит презирающий ее Рафаэл. Бот уже он и Гурам скрываются в овраге.
...И снова день, и снова ждет гора-ящер, склонив к ее ногам длинную шею.
— Что сегодня будем делать, Алоизас?
— То же, что и вчера. Я славно поработал, ты еще лучше загорела.
— Земля ссохлась.— Лионгина сообщает об этом, словно о внезапно заболевшем человеке.— Трескается и стонет.
— Стонут только люди, когда у них что-то болит, дурочка. И то не все.
Некоторые умеют сдерживаться.
— Которые в черных очках?
— Трещины и я вижу. Издержки солнечного юга, дорогая.— Алоизас снисходительно усмехается.— А винограду такая сушь — в самый раз. Мне хозяйка сказала. Пошла бы, побеседовала с ней, пока я тут ковыряюсь. Слышишь?
Лионгина слышит, как отщелкивается замочек портфеля, как шуршит бумага. Сыплется известковая пыль, Алоизас яростно отряхивает листы. Еще отчетливее слышны стенания взывающей к ней каменистой земли, которая не что иное, как подножие нависшей над селением громады. А что, если и она треснет, если зашатаются и провалятся зеленые островки леса, застрявшие между ними пряди облаков, а еще выше — окутанные ватой зубья хребта, не имеющие цветовых оттенков бескрайние просторы Вселенной?
— Куда вы? В горы? И я с вами! — как ящерица, выныривает из кустов мальчишка — давешний их провожатый и танцор. Нетерпеливо переминаются худые и сильные, как у охотничьей собаки, ноги.
— Нет, нет.— Лионгина лихорадочно придумывает, как бы от него отделаться.— Лучше помоги мне в другом: если муж позовет в окно: «Лионгина!» — ответь: «Тут она!» Или: «Там!» Согласен?
— А если увидит?
— Не увидит, он работает. Голова забита более важными делами.
— Договорились!
— Тебя как же зовут, герой? — Ее руку, поднявшуюся было, чтобы потрепать его по макушке, удерживает дымок будущих усиков над верхней губой подростка.
— Тамаз. А вас — Лионгина?
Как Рафаэл. Ей приходит в голову, что таким был в отрочестве и Рафаэл. С неотмываемыми прыткими ногами, в отцовской или дедовой гимнастерке. Только нос мальчугана еще внушительнее. Изогнутый лук, а не нос.
— Эй, нехорошо, Лионгина!
Смотри-ка, плетется следом. Привяжется и испортит день, ее праздник. Что делать?
— Во-первых, я тебе не Лионгина, а...
— Тетя, тетя Лионгина! — ухмыляется он во весь рот. И лицо становится похожим на взрезанный арбуз.— Ноги мне ваши не нравятся, тетя Лионгина.
— Ой, Тамаз!
— Не ноги, простите, туфельки. В таких туфельках на танцы — не в горы.
— В следующий раз привезу с собой альпинистское снаряжение. Пока, дружок!
Шагает она легко, вприпрыжку, будто на ней уже все это снаряжение.
— За часовенкой есть родник! — летит вдогонку голос Тамаза.— Пейте, не бойтесь, чистый-пречистый!
— Спасибо, Тамаз.
Теперь она видит мальчика сверху, словно с балкона пятого этажа, хотя ускакала еще совсем недалеко. ,
— А проголодаетесь — ищите сливы. Сколько угодно, только дерево потрясти!
Или кизил!
— Хорошо, Тамаз.
— А если ваш муж пойдет искать? Что тогда? Лионгина метнулась вверх, пусть исчезнет последняя связь
с долиной. С землей!
— Тогда,— бормочет внизу Тамаз,— тогда я скажу ему, что вы спустились на базарчик. Фасоль покупать. Нет вкуснее еды, чем лоби. Скажете — есть?
Сколько Тамаз помнит, фасоль всегда была для него лучшим угощением. Разумеется, не надо забывать о бесконечном количестве винограда, слив, яблок, кизила и другой зелени. Тамаз круглый сирота, ни отца, ни матери...
Она не чувствует тропинки под ногами. Лишь бы подняться как можно выше. Летит, будто за спиной крылья выросли. Радость клокотала в горле, мешала глотать воздух — вот ведь как идет: легко, быстро, а говорили — в гору трудно... Наоборот, тропа, протоптанная людьми и животными, врезанная в мягкий камень громоздкими, медленно, будто во сне, вращающимися колесами, так и выталкивает тебя вверх! Одна такая арба проскрипела мимо. Огромная вязанка хвороста упиралась в воловий зад. Лионгина выкрикнула приветствие дочерна загоревшему старику, который твердой рукой удержал вола перед неожиданным оползнем. Ее старик! Каждый раз встречается ей этот вечный старик. Нет, не всегда, а в решающие для нее моменты жизни. Старик высоко приподнял свою длинную палку с острым наконечником — такой тут погоняют волов. Ответил на приветствие? Она улыбнулась и еще резвее заскакала вверх.
Больше никто не встречался. Какой-то серый комок шмыгнул в норку, заметая хвостом свои следы. Утоптанная дорожка — до блеска отполированная, словно укатанная лыжня,— пропала. И только теперь почувствовала она свои ноги. Голова и тело были невесомы, только ноги. Но время от времени попадались плоские камни, удобные для того, чтобы вскарабкаться на них. С одного на другой, с другого на третий, через едва заметные следы неизвестных зверей, через промытое когда-то водой пыльное русло потока, просто через синевшую пустоту... Изо всех сил вцепившись в свою переливающуюся через край радость оттого, что над ней только небо, что никто не запрещает дышать полной грудью, смахивать и смахивать льющийся градом пот, что ее душа поднимается над тяжелеющим телом, над ее жалко и глупо прожитой жизнью,— Лионгина спешит вверх.
Изредка оглядывается на пустынную долину, но не останавливается, чтобы, как горб, не потащило назад то, что осталось там, окутанное дымкой и таинственной далью. Не думать о милых, но маленьких земных тайнах! Так упоительно в горах! Все выше поднимают ее каменные волны, а внизу все мельчает, застывает и блекнет. То, что казалось величественным и неприступным, выглядит теперь ничтожным и простеньким: как легко накрывает все распростертое в долине тень проплывающего рядом с ней облачка. Уже давно перебралась Лионгина через спину ящера, того, который лежал ближе других к селению и столько раз жарко дышал в лицо, теперь он кажется жалким, как тощая бездомная собачонка. Тут, на высоте, она свободна смотреть и смыкать веки, молчать и кричать во все горло. Эй ты! — гордо крикнула бы она побежденному ящеру, однако боязно его собратьев, вставших на дыбы в небе и поджидающих ее.
Зелень лета постепенно блекла, уступая самые красивые прогалины желтизне осени.
Возле одного клена мерцал чеканный медный поднос. И возле березы, и возле незнакомого хвойного дерева... Им, деревьям, все труднее подниматься следом за запыхавшейся Лионгиной. Зато колючий кустарник и чертополох преследовали неотступно, царапая ноги и грудь. В волосы вцепилось множество репьев, терпкие запахи забивали ноздри. Наконец гора опустила плечо, осела, словно устала тянуться вверх Лионгина выбралась на чистую ровную террасу, позволившую отдохнуть ногам и умерившую дыхание. Не кончался бы этот пологий откос, шла бы и шла, мелькнула предательская мысль, покорная налитым свинцом ногам. Она обрадовалась, когда перед глазами возникла тропинка, подпрыгнула вверх и оборвалась — едва успела ухватить взглядом ее продолжение. Вот и хорошо и пусть, буду опять лезть на четвереньках, цепляться за шершавые валуны, как за горячий, трепещущий бок скакуна. Удержаться на таком — все равно что летать! И вдруг, когда Лионгина схватилась за один из камней, он легонько шелохнулся, выскользнул и покатился вниз, увлекая за собой другие, рождая громовое эхо. Прильнув к круче ничтожной песчинкой, оцепенев от страха и восхищения, Лионгина безотчетно сознавала — хотя и не думала об этом, было некогда! — что такого грохочущего, обрастающего эхом обвала никогда больше не услышит. Однако догадывалась, что это еще не все очарование гор, равно как и не весь сковавший ее ужас. Когда пыль улеглась и грохот утих, она полезла дальше. Напилась воды, журчащей из трещины. Какая вода! Будто лижешь сосульку, свисавшую с голубого неба. Вместе с ней, чуть в стороне, припал к освежающей влаге жук, похожий на майского. Его желтые надкрылья вздрагивали на потемневшем от скуки камешке. Лионгина ощущала свое родство с этим маленьким созданием природы, которое обладало крыльями и могло так высоко взлететь. Опустившись на корточки, она училась у него слизывать с земли небесную росу, завидовала его крыльям, пусть и крохотным. Все же он жужжа полетел вниз, а ее еще сильнее потянуло вверх. Остановившись передохнуть во второй раз, попробовала ягоды кизила, сорванные еще внизу, когда она ныряла под алые кусты. Кислота свела рот и желудок, снова захотелось пить, но Лионгина поняла, что без жука не найдет родниковой жилки, впереди же, будто поджидая ее, ощетинилось непреодолимое нагромождение камней.
Стой, переведи дух, приказала она себе, оглянись по сторонам. Разумеется, тайком, потому что возжелавшему высей нельзя праздновать труса. Тем более что уже не ноги волочишь, а чугунные гири. У подножия каменного завала чернеет след костра. Отсюда, сжегши несколько веток и подкрепившись разогретыми консервами, Гурам с Рафаэлом вслед за гремящей жестянкой направились вниз. Нет, один Гурам. Рафаэл еще в горах! Он следит за ее полетом! Указывает путь! Разве смогла бы она сама, без его поддержки? Он тут, несмотря на то, что вчера вечером его голос звенел возле кухни — жаловался, что разорвал брюки. Поскользнулся на камне — и сгорели новые штаны! Сестра-хозяйка латала их, а он трепался. У кого, мол, горы отбирают жизнь или разум, у кого — брюки. Нет, Рафаэл в горах, всегда в горах, даже кощунствуя. Живее, Лон-гина! Лон-гина! Его жаркое дыхание ерошит ей волосы, она сдвигается с места. Чуть ли не повисает подбородком на каменном барьере, подтягивается на руках, перебрасывает тело на другую сторону. И, не удержавшись, зажмурив глаза, падает вниз. К счастью, на мягкое: в каменной чаше собралось немного земли. Полежу, пока не приду в себя. Так и валяться здесь среди камней и мха? Вперед! Надо выбираться на простор, где ничто не заслонит ей неба, где не будет никого — только она и Рафаэл.
Там она умрет от счастья...
...Нет, я умру тут. И не от счастья — от страха...
Снова леденил ее застарелый страх, пронизывавший насквозь, страх, от которого она цепенела до того, что не шла кровь, когда доводилось порезаться. Правда, сейчас ее пугало не возможное бесследное исчезновение, которому когда-то сопротивлялась, нарочно сажая глупейшие опечатки. Лионгина боялась, что не одолеет следующей ступени. Пока она тут пыхтит, ее обгонят другие, отберут чистоту и право первого прикосновения, первого взгляда. Щека, согреваемая солнцем, остыла. Солнце сдвинулось в сторону. Поспеши, снова приказала она себе и поднялась. Одна часть ее существа все еще парила, легко перепрыгивая через валуны или капкан колючих кустарников, а другая, замученная, исцарапанная, едва ползла и жаждала прильнуть к теплому камню, который скоро начнет холодеть, прильнуть и не вставать больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84