Можно подумать также, что Зощенко более всего был потрясен самим фактом перлюстрации частного письма.
Получается что-то вроде старой, хорошо нам знакомой коллизии, по поводу которой негодовал Пушкин. Но Пушкин, готовый отказаться от политической свободы, был в бешенстве от самого факта перлюстрации, от сознания, что кто-то третий своим нечистым взглядом оскверняет строки, которые он адресовал жене, только ей одной и никому больше.
Зощенко – человек другой эпохи, совсем иного сознания. Факт перлюстрации сам по себе его, пожалуй, даже и не возмущает. Считают нужным читать чужие письма – что ж, пусть… Как говорится, у меня – своя работа, у них – своя. Возмущаться по этому поводу? Негодовать? Какие нежности при нашей бедности…
Нет, Зощенко потрясен не тем, что недреманное око НКВД преследовало его уже тогда. Он потрясен – и потрясен до глубины души – тем, что так нелепо, так чудовищно уродливо был понят и истолкован его поступок.
Его побуждения были так просты, так естественны. Но тем, кто следил за ним, эти простейшие (человеческие) побуждения недоступны. И вот они придумывают другое объяснение, с их точки зрения, единственно правдоподобное.
Конфликт этот – не политический, даже не моральный.
Это конфликт непонимания. Тут даже не конфликт, а – стена, которую никаким способом не преодолеть, никакими силами не разрушить.
Книга Зощенко «Перед восходом солнца» – это горестный рассказ о том, как он всю жизнь пытался прошибить эту стену и – не смог. Каждая новелла, каждая крошечная история в этой книге – рана, или синяк, или ссадина, оставшаяся в его душе от ударов об эту стену.

Вечер. Я иду по Невскому с К. … Мы идем, нежно взявшись за руки. Мы останавливаемся на набережной. Обнимаем друг друга. Целуемся. Она бормочет:
– Ах, как глупо, что это улица.
Мы снова идем и снова целуемся. Она закрывает свои глаза рукой. У нее кружится голова от этих бесконечных поцелуев.
Мы доходим до ворот какого-то дома. К. бормочет:
– Я должна зайти сюда, к портнихе. Вы подождите меня здесь. Я только примерю платье и сейчас же вернусь.
Я хожу около дома. Хожу десять минут, пятнадцать, наконец она является. Веселая. Смеется.
– Все хорошо, – говорит она. – Получается очень милое платье. Оно очень скромное, без претензий.
Она берет меня под руку, и я провожаю ее до дома. Я встречаюсь с ней через пять дней. Она говорит:
– Если хотите, сегодня мы можем встретиться с вами в одном доме – у одной моей знакомой.
Мы подходим к какому-то дому. Я узнаю этот дом. Здесь, у ворот, я ждал ее двадцать минут. Это дом, где живет ее портниха.
Мы поднимаемся на четвертый этаж. Она открывает квартиру своим ключом. Мы входим в комнату. Это хорошо обставленная комната. Не похоже, что это комната портнихи.
По профессиональной привычке я перелистываю книжку, которую я нахожу на ночном столике. На заглавном листе я вижу знакомую мне фамилию. Это фамилия возлюбленного К.
Она смеется.
– Да, мы в его комнате, – говорит она. – Но вы не беспокойтесь. Он на два дня уехал в Кронштадт.
– К.! – говорю я. – Я беспокоюсь о другом. Значит, вы тогда были у него?
– Когда? – спрашивает она.
– Тогда, когда я ждал вас у ворот двадцать минут.
Она смеется. Закрывает мне рот поцелуем. Говорит:
– Вы были сами виноваты.
(Перед восходом солнца)

Новелла многозначительно озаглавлена: «Я сам виноват». В названии этом нет и тени иронии. В случившемся действительно виноват он. Он один, больше никто. И вина его вовсе не в том, что он сам своими поцелуями довел ее до того, что ей во что бы то ни стало потребовалось – вынь да по-ложь! – на двадцать минут заскочить «к портнихе». Его вина в том, что он сам всю жизнь убеждал себя, что жизнь устроена «не для интеллигентов», что все самые тонкие и сложные побуждения человека в конечном счете сводятся к простейшим рефлексам, что жить надо не по-выдуманному.

По его мнению, в основе жизни лежат низменные биологические законы… Человек в своей сути эгоистичен, своекорыстен, жаден, он стремится к личному наслаждению, ему недоступны высокие цели и стремления, заботы о своем «личном счастьишке» являются главным двигателем всех его поступков и помыслов. Так было, так есть и так будет.
(Л. Плоткин. Проповедник безыдейности – М. Зощенко.)

Все так. Но с одной поправкой.
Да, он не закрывает глаза на то, что в основе жизни лежат низменные биологические законы. Да, он постоянно сталкивается с тем, что человек в своей сути эгоистичен, своекорыстен, стремится к личному наслаждению, что ему недоступны высокие цели и стремления. Но он именно потому сосредоточивает все свое внимание на этих проявлениях жизни, что они его ужасают.
Основа книги, самая ее суть – ужас перед хаосом, перед этим ужасным миром «без неба, без светил». Перед миром, не освещенным разумом.
Всю жизнь он насмехался над «светилами», над странным, необъяснимым стремлением человека «глядеть на звезды». Считал эту странную потребность какой-то нелепой блажью. И вот – пожалуйста! Оказывается, в мире «без светил» жить нельзя.
«Бывают ошибки, но линия правильная» – вот вывод, к которому пришел герой зощенковской «Возвращенной молодости». Нам казалось, что и сам автор придерживается того же мнения.
Книга Зощенко «Перед восходом солнца» каждой своей новеллой, каждой своей строкой вопит, что линия эта – неправильная.
Да, «жизнь устроена проще и не для интеллигентов». Пожалуй, это действительно так. Но сам-то он, как оказалось, устроен иначе!
Когда-то он сделал для себя самый простой, очевидный, казалось бы, единственно возможный вывод: хочешь выжить – будь как все.
Девушке, пожаловавшейся ему, что она не может быть как все, что такая жизнь представляется ей омерзительной и даже жуткой, он дал сухой, жесткий, даже жестокий совет.
Он считал, что имеет на это моральное право, потому что честно выполнил просьбу своей корреспондентки: ответил, как поступил бы сам, если бы был на ее месте. А сам для себя он вопрос этот к тому времени уже решил. Даже не только для себя, а для всей русской литературы, которая, по его убеждению, должна была поступить так же, как должна была поступить его корреспондентка: «пролетаризироваться», навсегда забыть о своих «аристократических» замашках.
Книга «Перед восходом солнца» обнажает крах и этой его концепции. Полный крах потерпела не только его «ставка на нормального человека», но и его ставка на «пролетарского писателя».
Оказалось, что он не то что не «пролетарский», а, как раз наоборот, – сугубо элитарный писатель.
Не зря его искусство «дошло до народа» в несколько странной и неожиданной для него форме. Не зря его «приняли за трансформатора».

Зощенко говорит («Возвращенная молодость»), что в своей работе стремился к облегченной конструкции рассказа. Действительно, его вещи мало похожи на то, что мы обычно связываем с представлением о рассказе (чеховским, например). Короткий, упрощенный сюжет, граничащий с анекдотом, свобода от психологии, элементарность мотивировок…
Любопытна его мотивировка: упрощение рассказа нужно для того, чтобы сделать его доступным самому широкому кругу читателей. И так как рассказы Зощенки пользуются огромной популярностью, то выходит, будто он прав и достиг своей цели. Что достиг цели – это несомненно. Но прав ли?
(Абрам Лежнев)

Так рассуждал один из самых чутких и тонких художественных критиков 30-х годов.
В действительности, однако, дело обстояло как раз наоборот.
Зощенко безусловно был прав. (Каждый прав для себя. Особенно в искусстве.) Но цели своей – той, которую он декларировал и о которой говорит Лежнев, – он как раз не достиг.
Он укоротил фразу. Стал писать очень сжато. С гордостью говорил: «Фраза у меня короткая, доступная бедным. Может быть, поэтому у меня много читателей». Отбросил «психологию». Брал самые простые, даже примитивные сюжеты. Но, несмотря на все эти ухищрения, художественное мышление его в самом существе своем осталось элитарным.
Вся прелесть зощенковского юмора, основанного на тончайшей языковой игре, на искажениях, неправильностях, нарушениях языковой нормы, по-настоящему понята и оценена может быть только теми его читателями, которые очень точно ощущают границы этой нормы. Точно так же, как нарушение той или иной художественной традиции осознать эстетически способен только тот, для кого эта традиция – не пустой звук.
Широкий читатель (тот самый, который кричал ему с галерки: «Баню» давай! Чего ерунду читаешь! Читай «Аристократку»!) принял и полюбил эти его рассказы отнюдь не потому, что оценил или хотя бы почувствовал всю их художественную прелесть, но лишь по той единственной причине, что их смешила – смешила до колик! – сама ситуация, лежащая в основе каждого из них. Юмор Зощенко был воспринят как классический юмор положений.
Но это – лишь одна сторона дела.
Другая – самая существенная – состоит в том, что Зощенко широким читателем был воспринят как человек, цель которого состоит в том, чтобы смешить его, читателя.
А мир, изображаемый Михаилом Зощенко, не смешон. Он – ужасен.
Известна блистательная реплика Льва Толстого о Леониде Андрееве: «Он меня пугает, а мне не страшно».
О мире, созданном воображением Михаила Зощенко, чуткий читатель мог бы сказать: «Он меня не пугает, а мне страшно».
Элитарность (и вся художественная прелесть) лучших вещей Зощенко в том, что они многозначны, многомерны. Взять хоть упоминавшийся уже рассказ «Грустные глаза». Читая его, мы смеемся и над недотепой мужем, который «куклу, набитую опилками», принял за натуру глубоко духовную, тонкую, страдающую от несовершенства мироздания. Прочел в ее грустных глазах то, чего в них не было и в помине. Но в то же время мы смеемся и над рассказчиком, для которого вся сложность и прелесть человеческих отношений сводится к убогому и пошлому примитиву.
Именно в этой, как нынче принято говорить, амбивалентности и состоит художественная сила и своеобразие писателя Михаила Зощенко, все обаяние его неповторимого юмора.
Юмор Зощенко – это взгляд из Вечности. Это и есть – то «третье измерение» бытия, которое он пытался отвергнуть, разоблачить как иллюзию, но, к счастью, так и не разоблачил.
Ему представлялось, что полный отказ от этой иллюзии стал бы для него – как и для той его корреспондентки, которой он дал этот совет, – хорошим концом. Но на самом деле этот конец был бы для него ужасен. Если бы это ему удалось, это стало бы его духовным самоубийством.
Его ставка на «нормального человека» и на «пролетарского писателя» потерпела крах. В книге «Перед восходом солнца» он осознал этот крах и выразил его с огромной художественной силой.

Холодной октябрьское утро. Тишина. Москва еще спит. Улицы пустынны и безлюдны.
Но вот где-то на востоке розовеет небо. Наступает утро. Лязгая железом, проходит первый трамвай. Улица заполняется народом.
Холодно.
Я возвращаюсь в свой номер. Собираю разбросанные листы моей законченной книги. Мысленно прощаюсь с ней. Восемь лет эта книга была в моей голове. Восемь лет я думал о ней почти ежедневно. Восемь лет – это не маленькая часть человеческой жизни.
Мне приходят на ум прощальные стихи. Нет, я, быть может, произнесу их когда-нибудь в дальнейшем, когда буду прощаться не с этой книгой и не с восемью годами моей жизни, а со всей жизнью.
Это стихи греческого поэта:

Вот что прекрасней всего из того, что я
в мире оставил:
Первое – солнечный свет, второе – спокойные
звезды
С месяцем, третье – яблоки, спелые дыни
и груши…

Впрочем, к звездам и к месяцу я совершенно равнодушен. Звезды и месяц я заменю чем-нибудь более для меня привлекательным. Эти стихи я произнесу так:

Вот что прекрасней всего из того, что я
в мире оставил:
Первое – солнечный свет, второе –
искусство и разум…

А уж на третьем месте можно будет перечислить что-нибудь из фруктов – спелые груши, арбузы и дыни…

Так кончается эта книга. Это – самые последние, заключающие ее строки.
Прочтем их внимательно.
«…к звездам и к месяцу я совершенно равнодушен. Звезды и месяц я заменю чем-нибудь более для меня привлекательным».
В этой реплике слышен голос старого зощенковского героя-рассказчика – того самого, которому непонятно было странное поведение дамочки, часами глядящей в морскую даль, «словно там было что-то определенное – фрукты или ливерная колбаса».
Но более ливерной колбасы и фруктов ему, оказывается, были нужны и дороги в этой жизни – искусство и разум.
Оказалось, что эти в высшей степени неопределенные и туманные явления, о которых поэт сказал, что их «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать», – оказалось, что они в его новой шкале ценностей стоят на первом месте. А прекрасные плоды земли, которые в глазах древнего поэта были таким же чудом, как свет далеких звезд, для него как были, так и остались фруктами.
Слово «фрукты», а также на первый взгляд мало что меняющее слово «арбузы», оказавшееся в перечне «фруктов» между спелыми грушами и дынями, производят примерно тот же эффект, который в описании Корнелия Суллы достигается выражением: «в сандалиях на босу ногу». Древнеримские сандалии, благодаря этому «на босу ногу», тотчас превращаются в наши, «скороходовские».
Необыкновенно важное для автора, глубоко интимное признание снижено иронией.
Что это? Насмешка над собою? Или естественная застенчивость человека, привыкшего стесняться высоких слов?
Быть может, и это тоже. Но не только.
И уж во всяком случае это – не инерция стиля, к которому он привык и от которого ему трудно отказаться.

В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя
победили,

Самое страшное – это инерция стиля…
Стиль – это мужество. В правде себе признаваться!
Все потерять, но иллюзиям не предаваться –
Кем бы ни стать – ощущать себя только собою,
Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою...

Кто осознал пораженье – того не разбили.
Самое страшное – это инерция стиля…

(Наум Коржавин)
Зощенко осознал пораженье. Но он не сжег, как принято говорить в таких случаях, все, чему поклонялся, и не поклонился тому, что сжигал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90