Голубая книга!
Мы назвали ее так оттого, что все другие цвета были своевременно разобраны. Синяя книга, Белая, Коричневая, Оранжевая… Все цвета эти были использованы для названия книг, которые выпускались различными государствами для доказательства своей правоты или, напротив, – вины других.
Нам едва оставалось четыре-пять совершенно невзрачных цвета. Что-то такое: серый, розовый, зеленый и лиловый. И посудите сами, что таким каким-либо пустым и незначительным цветом было бы, по меньшей мере, странно и оскорбительно назвать нашу книгу.
Но еще оставался голубой цвет, на котором мы и остановили свое внимание.
(Голубая книга. Предисловие.)

Объяснение это содержит, по меньшей мере, два смысла. С одной стороны, автор дает нам понять, что у него с самого начала было твердое и, как видно, хорошо продуманное намерение назвать свою книгу так, как называют обычно собрание фактов и документов, свидетельствующих о преступлениях какого-нибудь государства или режима. С другой стороны, тут – явная ирония по адресу «различных государств», которые выпускали такие книги с целью обелить себя и обвинить других. Коричневая книга обвиняла фашизм. Белая или там Оранжевая – еще кого-то. Таким образом, автор весьма недвусмысленно дает нам понять, что он если и собирается кого-нибудь обвинять, так уж всех в равной мере: все нации, все народы, все государства, все режимы, какие только существовали на нашей планете от сотворения мира и до наших дней.

…история, можно сказать, – общее достояние и общее дело, за которое следует всем краснеть.
(Голубая книга. Коварство.)

История тут – не просто «соединительная ткань», а скорее своеобразный мощный сюжетный двигатель, превративший собрание разрозненных новелл в единое и цельное повествование. Сказанное, однако, не означает, что сюжетом зощенковской «Голубой книги» стала сама история. «Голубая книга» – не роман, и сюжета в обычном смысле этого слова в ней нет. Вернее, ее сюжет – это сюжет совсем особого рода.

Я не стремился к форме романа и не пытался найти эту форму. Я новеллист. И мое дело найти идею, которая двигала бы новеллы. Сюжетное движение новеллы уже не звучит. Я хотел найти новые методы движения не по сюжету, а по теме, по внутреннему содержанию…
Я считаю, что «Голубая книга» держится не новеллой, а философской идеей, которая двигает ее. Рассказы сами по себе в этой книге не существуют.
(Литературный Ленинград. 14 марта 1936 г.)

Таким образом, сюжетным двигателем «Голубой книги» явлается не история, а философская идея, философия. Или, если угодно, философия истории.

…перелистав страницы истории своей рукой невежды и дилетанта, мы подметили неожиданно для себя, что большинство самых невероятных событий случалось по весьма немногочисленным причинам. Мы подметили, что особую роль в истории играли деньги, любовь, коварство, неудачи и кое-какие удивительные события, о которых речь будет дальше.
И вот в силу этого мы разбили нашу книгу на пять соответствующих отделов.
И тогда мы с необычайной легкостью, буквально как мячи в сетку, распихали наши новеллы по своим надлежащим местам.
И тогда получилась удивительно стройная система. Книга заиграла всеми огнями радуги. И осветила все, что ей надо было осветить.
(Голубая книга. Предисловие.)

А для того чтобы у читателя не оставалось никаких сомнений насчет того, что именно автору «надо было осветить», в конце своей книги он рассказывает весьма прозрачную назидательную историю, этакий непритязательный случай из жизни, происшедший вскоре после революции.
Автор жил тогда в довольно большом пятиэтажном доме. Но, несмотря на эти пять этажей, в доме, как ни странно, еще не было электрического освещения. Кругом уже все дома были давным-давно электрифицированы, а этот почему-то все еще освещался тусклыми керосиновыми лампочками. И тогда жильцы начали хлопотать, чтобы им тоже провели электричество. Больше всех хлопотала об этом, говорит автор, «наша квартирная хозяйка, или, как теперь говорят, ответственная съемщица, Елисавета Игнатьевна Хлопушкина».
Эта самая Елисавета Игнатьевна проявила себя как настоящая общественница и активистка, и в конце концов хлопоты ее увенчались успехом. В доме вспыхнул яркий электрический свет. И вот тут-то и произошел тот удивительный случай, рассказом о котором автор решил завершить свою «Голубую книгу»:

…наша хозяйка Хлопушкина, пожив три дня со светом, становится неестественно мрачной и неразговорчивой. Мы ее спрашиваем, что такое.
Она говорит:
– Видите, я недовольная освещением. Свет глаза режет и вызывает слепоту. А главное, говорит, он у меня в комнате осветил такое барахло, что я прямо смущаюсь к себе заходить…
…один из нас меланхолично говорит:
– Бывало, действительно, выйдешь утром на работу, вечером явишься, чай попьешь – и спать. И ничего такого лишнего при керосине у себя не видал. А теперича я зайду к себе, освещу, и мне тоже, как ей, неинтересно становится.
Вот мы и зашли к нему. Зажгли свет. Видим, действительно, нечто невероятное. Тут туфля, тут штаны рваные валяются. Тут обойки оторваны и клочком торчат. Видим – клоп рысью бежит, от света спасается. На столе лежит тряпка, неизвестно какая. Пол жуткий. Тут плевок, тут окурок, тут блоха резвится.
Стоит канапе. И мы сколько раз на этом его канапе сидели, думали – ничего. А теперь видим – это совершенно страшное канапе. Все торчит, все висит, все изнутри лезет.
(Голубая книга. Последний рассказ.)

И точь-в-точь такая же неприглядная картина открывается нашему взору, если мы вдруг пожелаем осветить светом истины ветхие, пожелтевшие, пыльные страницы ист9рии:

И вот глядим в историю. Перелистываем ее туда и сюда. Средний мир. Древние века. Халдея там, Финикия. И мало ли там чего. Персия. Сиам. И видим прямо нечто удивительное… Нищие бродят. Прокаженные лежат. Рабов куда-то гонят. Стегают кнутом. Война гремит. Чья-то мама плачет. Кого-то царь за ребро повесил. Папу в драке убили. Богатый побил бедного. Кого-то там в тюрьму сунули. Невеста страдает. Жених без ноги является. Младенца схватили за ножки и ударили об стенку…
То есть это прямо в другой раз как-то даже плохо укладывается в голове. Все-таки встречаются милые люди. И вдруг читаем – целую семью запихали в клетку к медведям. С другого там сняли кожу. Этому отрубили руку. Отрезали нос. Прибили гвоздем шляпу к голове. Посадили на кол.
(Голубая книга. Неудачи.)

Но это все – в прошлом. Так сказать, еще «при керосиновом освещении». А уж после изобретения электричества, надо думать, дело пошло иначе. Жизнь, наверное, определенно изменилась к лучшему. Так же, как изменилась она в том огромном пятиэтажном доме, в котором автор проживал вместе с ответственной квартиросъемщицей мадам Хлопушкиной вскоре после революции. А там, надо сказать, в результате электрификации произошли довольно большие перемены. Увидев при ярком электрическом свете весь свой нищий, ужасный, клоповный быт, жильцы решили, что больше так жить невозможно. И, собравшись с силами, произвели ремонт.

И тогда квартирка стала прямо ничего себе.
Чистенько, красиво, весело, и клопов уж очень мало. Они только у двоих жильцов и остались. А что касается блох, то на них почему-то электричество не действует, и они продолжают свою кипучую деятельность.
А что касается общего настроения, то все как переродились. После работы приходят, моются, убирают комнаты, чистятся и так далее. И даже больше – многие стали более вежливо себя держать. А один даже начал учиться французскому языку. И, наверное, у него что-нибудь получится. А некоторые, поскольку стало светло, пристрастились к чтению и игре в шашки. И вообще при свете началась другая жизнь, полная интересов и внимания друг к другу. Вот что произошло после включения в общую сеть.

Кое-что от прежней жизни все-таки осталось. Но разве в этом дело? Главное – то, что произошло с людьми. А они, если верить автору, в результате происшедших перемен буквально переродились.
Впрочем, прочитав следующий абзац, мы убедимся, что полной уверенности у автора на этот счет все-таки нет.

И даже ответственная съемщица, Елисавета Игнатьевна Хлопушкина, неожиданно, представьте себе, вышла замуж за техника Анатолия Скоробогатова, который в нее влюбился. И она его безумно полюбила. И многие приписали этот роман действию электрического света, поскольку при свете Хлопушкина оказалась еще ничего себе, несмотря на ее пятьдесят два года. А другие приписали это тому, что свет окончательно выяснил размеры ее комнаты, благодаря чему Скоробогатов рискнул жениться в ожидании чего-нибудь лучшего.

Нет, люди, кажется, все-таки не слишком переменились… И точь-в-точь та же картина откроется нашему взору, если мы обратим его к событиям мировой истории, случившимся уже, так сказать, после изобретения электричества. Или, как выразились бы мы нынче, после торжества научно-технической революции:

Нищие бродят. Сифилитики лежат. Война гремит. Чья-то мама плачет. Кому-то голову топором оттяпали. Богатый жрать не дает бедному, – зерно топит в море, чтоб цену не сбавлять. Невеста страдает. Жених без ноги является. Книги сожгли, непригодные какому-нибудь правительству… Кого-то там пытали. Потом в тюрьму сунули. Резиновой дубинкой избили. Бедняк хнычет. Богатый чарльстон танцует и забавляется…
Может быть, единственно научились шибче ездить по дорогам. И сами бреются. И радио понимать умеют. И стали летать под самые небеса. И вообще – техника.

Автор начинает свою книгу с того, что сперва приглашает нас кинуть, так сказать, общий взгляд на жизнь всего рода человеческого. Тут он использует старый, надежный, испытанный толстовский метод остранения. Он предлагает нам взглянуть на нашу жизнь как бы чужими глазами. Глазами какого-нибудь разумного существа, прилетевшего на нашу грешную землю с какой-нибудь другой, более культурной планеты. Скажем, с Марса или там с Юпитера.

Вот, предположим, существо это спустилось, или, придерживаясь более земных понятий, скажем, – упало на своем летательном аппарате куда-нибудь, ну, там, поблизости какого-нибудь мирового города, где, так сказать, блеск, треск и иммер элеган.
Сверкают, предположим, лампионы. Вырываются к небу лучи реклам. Блестит на облаках всем на удивление какая-нибудь там световая бутылка с шампанским. Пробка у ней нарочно выскакивает. Световые брызги. Внизу гремит музыка. Поезд грохочет. Визжит там, я извиняюсь, какой-нибудь человечишко, которому отхватило полноги. Сок течет… Автомобиль едет, до отказу наполненный шикарными дамами. Они с хохотом и прибаутками едут куда-нибудь там, ну, я не знаю – в оперу или кабаре, повеселиться…
И вдруг существо видит: подъезжает к подъезду какой-нибудь там шикарный мотор.
Три швейцара стремительно выбегают и с превеликим почтением открывают дверцы. И любопытные, затаив дыхание, смотрят на того, кто сейчас оттуда вылезет.
И вдруг из авто, наклонив головку, выпархивает, вообразите себе, этакая куколка, крайне миловидная, красивенькая дама, такая прелестная, как только может представить себе праздничная фантазия мужчины. В одной ручке у нее крошечный песик, дрожащий черненький фокстерьер, в другой ручке – кулек с фруктами – ну, там, персики, ананасы и груши.
Она выпрыгивает из авто с крайне беспомощными словами: «Ах, упаду!» или «Ах, Алексис, ну где же ты, наконец!»
И вот вслед за ней, кряхтя, плюясь и поминутно сморкаясь, вылезает Алексис на своей хромой ноге. Этакое, представьте себе, грубое животное, этакая у него морда – нос кривой, одной скулы нету, и из глаз гной течет…И вот все ему тем не менее кланяются в три погибели, все на него восторженно смотрят. Шепот восторга и почтения пробегает по рядам.
– Ах, – говорит швейцар, дрожа от волнения, – какое счастье, господа, что он к нам пожаловал.
А он, этот хромающий субъект, видать, состарившийся в злодеяниях, небрежно зевая и не закрывая даже своего едала рукой, идет себе на своей кривой ноге, нехотя поглядывая на прелестную даму, которая суть не кто иная, как его жена.
(Голубая книга. Деньги.)

Для нашего брата, землянина, картина не такя чтобы уж очень удивительная. Экая, подумаешь, невидаль! Испокон веков юные красавицы выходили замуж за уродливых стариков, чтобы иметь возможность вкусно есть, сладко спать, кататься в шикарных автомобилях или роскошных каретах или, там, портшезах, смотря по обстоятельствам места и времени. Нас таким зрелищем, разумеется, не удивишь. Мы к таким картинам притерпелись, повсеместно наблюдая их в жизни и в литературе. Но вед автор для того-то и заставил нас поглядеть на нашу жизнь глазами прилетевшего невесть откуда инопланетного существа, чтобы мы вместе с ним увидели всю ненормальность этой, к сожалению, слишком привычной для нас картины.
А существу, прилетевшему с другой планеты, переварить такое зрелище не так просто, как нам с вами. Изумленное очевидным несоответствием этой пары, наше разумное существо, привыкшее, очевидно, к более нормальной и естественной жизни, высказывает предположение, что столь очевидное физическое неравенство, вероятно, объясняется какими-нибуь выдающимися духовными свойствами хромоногого и поминутно сморкающегося старика.

– Пардон. Кто это такое? – испуганно спрашивает наше разумное существо у швейцара. – Это что же будет: какой-нибудь ваш великий ученый, или политический деятель, или, может быть, крупный педагог своего времени?
– Педагог, – презрительно говорит швейцар. – Если б педагог, то никакой бы, извиняюсь, суматохи не случилось. У нас педагогов, может быть, с кашей жрут., а это приехадщи миллионер.

Короче говоря, бедное инопланетное существо, совсем расстроившись от разнообразных картин этой непонятной ему , нелепой земной жизни, поскорее садится в свой летательный аппарат и, нажав кнопку, поспешно взлетает к ярким небесам.
«Прощайте, прощайте… До свидания… Прилетайте почаще, – говорит ему вдогонку автор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90