Вошел Кречмар, остановился, глядя на нее со смехом и любовью и слушая, как она заказывает для кого-то гроб. Кимоно на груди распахнулось, она сучила ножками от озорной радости, длинные глаза блистали и щурились. Он сейчас испытывал к ней страстную нежность (еще обостренную тем, что последнюю неделю она, ссылаясь на болезнь, не подпускала его) и тихо стоял поодаль, боясь подойти, боясь испортить ей забаву…
Однажды, когда в поздний час после бала он Магду купал (так водилось у них), она, сидя в надушенной ванне и поднимая на кончике ноги , набухшую губку, спросила, не думает ли он, что из нее вышла бы фильмовая актриса. Он засмеялся, ничего уже не соображая от предчувствия близкого наслаждения, сказал: «Конечно, еще бы», – и когда Магда наконец вылезла, он, торопясь,завернул ее в мохнатую простыню, растер и понес в спальню…
«Красавица ты моя, не плачь же… Вот завтра ты пойдешь выбирать автомобиль, – весело же! А потом мне его покажешь, и я, мо-ожет быть, – (он улыбнулся и поднял брови на лукаво растянутом слове „может быть“) – его куплю. Мы поедем кататься, ты увидишь весну на юге, мимозы».
(Камера обскура)

Но как бы ни были привлекательны эти милые забавы, как бы много ни отбирали они душевных сил, они все же не в состоянии были заставить искусствоведа совсем забыть о живописи, а астронома – о звездах. Так уж устроена душа интеллигента, что он не может совсем не говорить о деле, которому отдал – мало сказать, жизнь – всю свою душу.

Он говорил о ранней своей страсти к живописи, о работах своих, о ценных находках, о том, как чистят картину – чесноком и толченой смолой, – как старый лак обращается в пыль, как под фланелевой тряпкой, смоченной скипидаром, исчезает грубая, черная тень, и вот расцветает баснословная красота, – голубые холмы, излучистая восковая тропинка, маленькие пилигримы…
Магду занимало главным образом, сколько стоит такая картина.
(Камера обскура)


Он рассказывал ей о звездах и планетах, но она не проявляла никакого интереса к далеким мирам.
Туля, сияя красотой и распространяя аромат духов, расспрашивала профессора об его замечательной профессии, интересуясь главным образом, какую именно оплату профессор имеет за столь трудное, кропотливое научное дело.
(Возвращенная молодость)

Я не сомневаюсь, что все это пространное сопоставление повести Зощенко с романом Набокова многим показалось довольно-таки натянутым. Кое-кого оно, вероятно, даже шокировало. Мало ли какие бывают на свете сюжетные совпадения. Так ведь можно сблизить (и сближали!) что угодно с чем угодно, – скажем, «Сон в летнюю ночь» с «Евгением Онегиным»: сперва она его любит, а он ее не любит, потом, наоборот, он ее любит, а она его не любит.
Но теперь уж пошли совпадения чуть ли не текстуальные. А при разнице (кричащей) стилевых манер это бросается в глаза особенно резко.
Однако смысл всех этих сопоставлений отнюдь не в указании на сходство сюжетных коллизий. Повод для сближения тут – не тождество фабульных мотивов, а тождество внутренних мотивировок поведения героев. Поводом для сближения явилось то, что у Набокова, как оказалось, примерно тот же взгляд на человека, что и у Зощенко. Человек, по Набокову, способен на все. Во всяком случае, на многое такое, чего от него совсем не ждешь. А главное, эта непредсказуемость поведения человека объясняется, оказывается, до изумления просто. Набоков склонен объяснять ее совсем по-зощенковски:

Он сейчас испытывал к ней страстную нежность (еще обостренную тем, что последнюю неделю она, ссылаясь на болезнь, не подпускала его).

Именно здесь, в этом до изумления простом объяснении, таится разгадка всех изломов и поворотов судьбы героя Набокова (как, впрочем, и героя Зощенко), и здесь же – первопричина той катастрофы, которая ожидает и того и другого в финале повествования.

Они приехали в Ялту и остановились в гостинице, в комнате, выходящей на море.
Первые дни невозможно описать – насколько все было необыкновенно хорошо и замечательно.
Они утром, обнявшись, выходили на балкон и, целуясь, восторгались неземными красотами природы…
Через несколько дней Туле, однако, надоели картины природы и чрезмерная пылкая любовь профессора.
Она сидела теперь на балконе в некоторой меланхолии, капризничая и раздражаясь еще больше, чем всегда… Ей было скучно вдвоем сидеть на балконе. Она начала ныть и скулить, говоря, что ей хочется танцев, заслуженного успеха и прекрасных экипажей.
Она начала флиртовать с молодыми людьми на пляже и в столовой. Она начала снова наряжаться и выходить к обеду подкрашенная и подведенная.
Молодые люди, принимая профессора за ее отца, довольно недвусмысленно подходили к Туле с разговорами и предложениями погулять.
Василек не препятствовал…
Однажды, придя к себе в номер после морских ванн, он неожиданно застал Тулю в объятиях какого-то молоденького инженера.
Свет померк в его глазах.
Он сказал: «Ах, Туля!» – и, судорожно хватаясь руками за дверь, упал.
(Возвращенная молодость)


В прохладной комнате с решетчатыми отражениями жалюзи на терракотовом полу Магда, как змея, высвобождалась из темной чешуи купального костюма и ходила по комнате в одних туфлях на высоких каблуках, и солнечные полоски от жалюзи проходили по ее телу.
Вечерами были танцы в казино…
Очень скоро по приезде возникли новые знакомые… Кречмар сразу стал чувствовать гнетущую унизительную ревность, наблюдая за тем, как тесно она танцует с другим…
Как бы часто и основательно он ее ни ласкал, Магда давно уже чувствовала какой-то недочет, какую-то неполноту ощущения, и это нервило ее… К несчастью, молодой австриец, лучший танцор в Сольфи, был чем-то похож на ее первого возлюбленного… Однажды, между двумя танцами, она оказалась с ним в темном углу сада, и была та очень банальная, очень человеческая смесь далекой музыки и лунных лучей, которая так действует на всякую душу. Чешуйчатое сияние играло посреди моря, и тени олеандров шевелились на странной белизне ближней стены. «Ах, нет», – сказала Магда, чувствуя, как губы молчаливого человека, обнявшего ее, гуляют по ее шее, по щеке, а горячие, умные руки забираются прямо под бальное платье, надетое прямо на тело. «Ах, нет», – повторяла она, но тут же закинула голову, жадно отвечая на его поцелуй.
(Камера обскура)

Но нигилизм Зощенко последовательнее и страшнее набоковского.
Для героя Зощенко зрелище, открывшееся его глазам, было, конечно, некоторым потрясением. Но, в сущности, не таким уж страшным. Удар оказался довольно сильным, но не смертельным. Василек оправился.
Я имею в виду не только тот удар, который на время парализовал его и лишил языка, но и то нравственное потрясение, из-за которого свет померк в его глазах, когда он увидал свою возлюбленную Тулю в объятиях молоденького инженера. Собственно говоря, никакого нравственного потрясения не было. А если и было, то самое незначительное.

Василек полулежал на подушках. Правая часть его тела не совсем еще слушалась своего хозяина, и речь его была затруднена и невнятна.
Однако Василек надеялся на быстрое улучшение. К счастью, кровоизлияние в мозг было весьма незначительное, но положение ухудшалось нервным ударом, который, по мысли врача, должен пройти в ближайшие дни. Что касается своей жизни, то Василек, с трудом ворочая языком, сказал:
– Бы'ают ош'ыбки, но л'ыния п'авильная.

Ошибка Василька состояла в том, что он не до конца убил в себе человека. Связавшись со своей юной красавицей, он искренне привязался к ней не только телом, но и, так сказать, душой. (Разумеется, если можно назвать этим словом те ошметки души, которые он еще не до конца истребил в себе.) В нем еще живет атавистическое желание верить своей юной подруге, верить, что ее привязывает к нему не только корысть, а еще хоть какая-нибудь малость: ну, хоть благодарность за то, что он привез ее сюда, на юг, к морю.
И вот – результат: хоть не смертельное, а все-таки потрясение. В следующий раз он уже не повторит этой ошибки. Он заранее убедит себя в том, что купленная им возлюбленная не обязана ему решительно ничем, кроме, разумеется, неукоснительного соблюдения условий заключенной между ними сделки. И уж тогда, застигнув ее в объятиях какого-нибудь молодого инженера, он не испытает вовсе никакого нервного потрясения, даже самого пустячного. Разве только справедливо рассердится, что она так свободно распоряжается тем, за что он заплатил полновесной монетой.
Иное дело – герой Набокова. Для него удар оказался смертельным. Узнав истину, он гибнет. Объясняется все это довольно просто.
Герой Зощенко, положив глаз на свою миловидную молоденькую соседку, не строил никаких иллюзий. Он видел ее такой, какой она была на самом деле.

Это была, в сущности, пустенькая барышня, с головой, всецело набитой крепдешином, тюлем, отрезами шелка, комбине, чулками и прочим дамским гарнитуром.
Ее главное желание было – ничего не делать, кушать экспортное сладкое и лежать, выслушивая разные комплименты, обещания, предложения, просьбы, требования и восклицания.
Круглая мордочка, как луна. Черные, слегка навыкат глаза. Чувственный ротик, подмалеванный и подрисованный. Широкие бедра и пышный бюст. Круглые плечи и стройные ножки. Тут было от чего сходить с ума и добиваться ее благосклонности.

Казалось бы, после такой нелестной характеристики ту было бы уместно совсем другое, противоположное по смысл заключение: «Право, в ней не было ничего такого, из-за чего стоило бы сходить с ума и добиваться ее благосклонности! Но в том-то все и дело, что Туля пленяет профессора, вовсе не представляясь ему каким-нибудь там удивительным, небесным видением. Она в его глазах – именно такая, какая она на самом деле. В том-то вся и штука, что даже вот про такую, пошлую, чудовищно вульгарную, он может, положа руку на сердце, сказать, что тут было от чего сходить с ума. Широкие бедра и пышный бюст. Круглые плечи и стройные ножки. Что там говорить! Было, было…
Герой Набокова видит свою возлюбленную иначе:

Как только он вошел в бархатный сумрак зальца (первый сеанс подходил к концу), к нему быстро скользнул круглый свет электрического фонарика и так же плавно и быстро повел его по чуть пологой темноте. Но в ту минуту, когда фонарик направился на билет в его руке, Кречмар заметил озаренное сбоку лицо той, которая наводила свет, и, пока он за ней шел, смутно различал ее фигуру, походку, чуял шелестящий ветерок. Садясь на крайнее место в одном из средних рядов, он еще раз взглянул на нее и увидел опять, что так его поразило, – чудесный продолговатый блеск случайно освещенного глаза и очерк щеки, нежный, тающий, как на темных фонах у очень больших мастеров.

Кречмар не случайно впервые увидал свою будущую возлюбленную не при ясном и белом свете дня, а в таинственном сумраке кинозала, в луче электрического фонарика, случайно выхватившего из тьмы блеск продолговатого глаза и нежный очерк щеки. Трудно придумать обстоятельства, которые больше благоприятствовали бы тому бурному нагнетению влюбленности, которое Стендаль называет кристаллизацией. Какой бы пошлой, вульгарной, развязной, наглой ни представала она перед ним потом, он уже навсегда обречен видеть ее такой, какой увидел впервые, – в этом бархатном сумраке. И как бы ни сучила она ножками при виде нового платья или нового автомобиля, каким бы жирным блеском ни загорались ее глаза – этот блеск всегда уже будет у него ассоциироваться с тем чудесным светом, каким светятся глаза женщин на портретах старых мастеров.
Роман Набокова не зря называется «Камера обскура».

Если в ставне, плотно закрывающей окно комнаты и делающей ее темной, сделано очень небольшое отверстие какого бы то ни было очертания, то на стене комнаты против отверстия образуется изображение предметов, находящихся вне комнаты (например, дома, деревья, даль с облаками); положение предметов в изображении на стене обратно действительному их положению, т. е. действительный верх будет казаться внизу, правая сторона будет казаться левою и т. д.
(Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Том XIV)

Герой Набокова попал в камеру обскуру – в неправильный, искаженный мир, где все перевернуто, поставлено с ног на голову. Лишь в самом финале книги, ослепший (буквально) и гибнущий (тоже буквально), он на один только короткий миг вырвался из этой камеры обскуры на белый свет и увидел мир таким, каков он на самом деле.
У Зощенко дело обстоит как раз наоборот. Предполагается, что его герой раньше, до своего, так сказать, омоложения, до этой внезапной метаморфозы, жил в камере обскуре. И только теперь, перестав притворяться, он вступил в реальный мир. В мир – такой, какой он в действительности.
Герой Набокова сбился с пути, потерял правильную, единственно возможную для человека линию жизни, – за что и расплатился так страшно.
Герой Зощенко расплатился (далеко не так страшно) за отдельные ошибки, допущенные им во время поисков новой линии жизни. Но сама эта линия была правильная. Во всяком случае, так думает герой повести Зощенко «Возвращенная молодость» Василий Петрович Волосатов.
Ну, а что – автор? Какого взгляда на этот предмет держится он? Неужели он целиком и полностью согласен в этом вопросе со своим героем?

Линия правильная!

Название повести Зощенко – «Возвращенная молодость» – невольно заставляет вспомнить замысел Юрия Олеши, о котором я уже упоминал однажды. Я имею в виду ту не написанную им повесть о нищем, о которой он рассказывал своим собратьям по перу с трибуны Первого Всесоюзного съезда писателей:

Опустившийся на самое дно, босой, в ватном пиджаке, иду я по стране и прохожу ночью над стройками. Башни строек, огонь, а я иду босой. Однажды в чистоте и свежести утра я прохожу мимо стены… В стене арка… Я переступаю порог, вхожу и потом смотрю на себя и вижу, что это молодость, вернулась молодость.
Ко мне вдруг, неизвестно почему, вернулась молодость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90