Шерсть длинная, не иначе как волчья. Начальник нашего конвоя подъезжает к немцам, лихо осаживает перед офицером коня — сразу видно, что старый кавалерист, — и чеканит слова, которые по этому случаю явно твердил про себя всю дорогу.
По приказанию Реввоенсовета передаю согласно списку сопровождаемых граждан Эстляндии...
Немец ледяным голосом, будто заледенелым лезвием шашки, отсекает рапорт: никакого Реввоенсовета не признаем. Возникает мгновенное замешательство, затем взрывается уже начальник конвоя.
Зато я признаю — прошу немедленно принять!
Взгляды скрещиваются, два встречных залпа. Баронов поодиночке начинают сверять по спискам. На мгновение улавливаю взгляд Деллингсхаузена, все время я невольно украдкой следил за ним. Просто поразительно, насколько усталым и холодным может быть взгляд его глаз! Пронзает насквозь, хотя и не видит меня. Да и воспринимает ли он вообще что-нибудь из окружающего? Я же не знал да и знать не мог, что усталость эта только кажущаяся и что барон сразу же, несмотря на свою беспредельную усталость, прямо-таки с юношеским азартом и упрямством кинется сколачивать из Эстонии и Латвии Балтийское герцогство. Если бы знал, счел бы невозможным. Может быть, кто-нибудь другой, какой человек помоложе, только не он, ведь этот уже полностью конченый
Перед глазами всплывает усталое лицо Даумана. Все в порядке, командир, не подвели. Раз нужно, будет сделано, мы же друг друга знаем. Но так же как в случае с Деллингсхаузеном, я еще не ведаю, не могу даже предположить, что хотя мне и доведется встречаться с Ансисом и гораздо больше, чем с этим бароном, правда, еще всего лишь несколько раз, потом он вступит в командование Нарвским стрелковым полком, а наш отряд вольется в Тартуский полк, вскоре Даумана вообще переведут от нас в латышские части, где его ожидают долгие походы и большие дела. Наш Ансис станет у латышских стрелков высоким начальством, так оно и должно быть, недаром же мы его ценим, он всегда был отважным человеком. Но землемером, профессии которого он обучался, наш Ансис никогда уже не станет ни в Латвии, ни в России, мирных дней он так и не дождется. Через два года, командуя дивизией, он погибнет на переправе через Буг, и двумя орденами Красного Знамени, о которых он еще и понятия не имеет, его награди! посмертно.
Но и это произойдет уже после меня.
Сейчас же меня одолевают заботы.
На обратном пути нас на почтовом тракте встречает приличная ватага горластых, жаждущих отмщении солдат и красногвардейцев; это и есть запоздалые разъяренные крикуны, которых я опасался, теперь они проснулись. Поздно, правда, злость порядком поостыла, чувства потеряли остроту да и рассвело уже давно, однако горлодеры не желают признать поражение. Еду верхом впереди своих ребят, мы остались впятером, остальной конвой отправился своей дорогой. Встречные поняли, что добыча ускользнула из рук, они тут же соображают, с кем имеют дело, окружают нас прямо-таки с проворством насекомых и собираются в отместку свести счеты, по крайней мере с командиром, то есть со мной. Злоба должна излиться. Ведь всегда и во всем виноват бывает командир; командиры проявляют преступную глупость либо трусость, и командиры же порой просто продают нас, простому солдату не в чем ошибаться и нечего продавать, это же совершенно логично. Такие удобные расхожие истины знает любой горлан и всякий анархист. Предателей — к стенке!
Мои ребята за последние недели возмужали, возможно, их закалила походная жизнь. Перед превосходящими силами ничуть не робеют. Пока мы стояли в Кренгольме, они с таким положением явно никогда бы не справились. Беда учит. Мигом заняли круговую оборону, развернули лошадей головой к крикунам, жестко щелкнули затворы винтовок. Смотрю — пальцы у всех на спусковых крючках. Это для бузотеров как ушат холодной воды. Когда патрон загнан в патронник, инстинкт самосохранения удерживает солдата от того, чтобы переть на винтовку. Они орут и грозятся, пытаются, чего бы это ни стоило, вновь распалить себя, чтобы все же начать действовать, еще минуту стрелка колеблется слева направо, и тут Волли Мальтсроос оказывается тем человеком, который совершает решающее действие. Парень сообразительный, остро чувствует обстановку. Ни секундой раньше, именно в тот момент, когда вспыхнувший приступ злобы достиг апогея и на мгновение застыл в мертвой точке. Он без предупреждения грохает выстрелом в бледное мартовское небо.
Сердито и испуганно каркая, неподалеку, в молодом лесочке, вскидывается несколько серых ворон. И вдруг окруженным дают проход. Нехотя, с матюками — но это уже скорее для самооправдания.
За это время барон Деллингсхаузен вместе с натерпевшейся свитой и со своими серыми уланами уже давно продвинулся на полдороги к Нарве. Я видел его всего лишь раз, так это теперь и останется. Я и во сне не мог предположить, что вскоре после краха своего вожделенного герцогства и провозглашения Эстонской республики, которая в его глазах достойна лишь наименования государства черни, он, разочаровавшись во всем, окончательно перекочует в Германию, удалится вслед за серыми уланами, долгие годы тихо проживет в Ганновере, записывая воспоминания о бурных временах, и так же тихо и неприметно умрет в небольшом городке Потсдаме всего за несколько недель до следующей мировой войны и вновь прибудет, теперь уже в последний раз и навсегда, на землю Эстонии, только уже в цинковом гробу, на этот раз безо всякого конвоя или эскорта.
Но это произойдет уже спустя очень много времени после меня.
Мы угодили в осиное гнездо!
Зина, оглушает меня воплем Юта, да что же это творится, Зина?
Если бы я только знала.
Словно мокрые куры, сникли посреди орущей оравы ребята, в которых я с большим трудом признаю Рууди Сультса и Юрку Степанова. Лица у обоих будто мелом натерты, рты — черточки, руки плетьми, головы смирно опущены. И это среди своих-то парней? О, те как звери — рыком рычат. С ума сошли, что ли? Шутят? Да какие тут шутки, со всех сторон раздаются угрозы, не похоже ни на игру, ни на подначку. И с какой это целью они уводят свои жертвы за околицу?
Вся эта орава прет навстречу, не обращая на нас внимания, словно мы — пустое место. Обычно они наседают на нас, словно мошкара, донимают расспросами про новости из дома, хотят поболтать и побалагурить, теперь их словно подменили. Не знаешь, что и подумать. Разносятся бессвязные выкрики.
Мародеров — к стенке! Коммуну грязными руками не делают! Пусть будет всем наука! Стыдно людям в глаза глядеть!
Да скажите вы наконец, что здесь происходит? Мы с Ютой придвигаемся ближе, теребим ребят за рукава, кричим на ухо, наконец колотим кулаками. Кажется, они ничего не слышат и не чувствуют, все разом лишились рассудка. Может, Рууди и Юрка вот так же напрасно кричали им на ухо, требуя ответа, колотили кулаками и теперь потеряли всякую надежду проломить стену гнева? Неожиданно передо мной оказывается маленький чернявый Миша Голдин. Глаза сверкают, вьющиеся пряди налезли на глаза, рот разинут, и из горла вырывается трескучее брр-грр-мрр, на длинном, вытертом добела ремне, перекинутом через худое плечо, у него болтается винтовка с невиданным штыком, плоским, будто кухонный нож. С тщедушным Мишкой я справлюсь, уж он-то не вырвется! Вцепляюсь
пальцами, словно когтями, ему в предплечье,— должен же он мне объяснить, здесь происходит.
Мрр-дрр, запыхавшись, хрипит он в ответ, но я ничего не понимаю и не отпускаю его. Уставившись на меня безумными глазами, он наконец вынужден остановиться и хватает ртом воздух. Да скажешь ты наконец? Мародеры... Это кто мародеры? Тут одни наши кренгольмские ребята. Так они и есть. Забрали у спекулянта бутыль самогона и мешок сахара. Ну так что, у спекулянта и надо отбирать! Да нет, они захапали прямо себе... Тоже мне дело, взяли бы да отобрали. Дали разок по шее, и дело с концом. Голдин смотрит на меня недоуменными телячьими глазами. Ты что — революция ведь! По их милости нас всех будут теперь считать грабителями!
Революция — удивительное слово, заставляющее клокотать кровь и колотиться сердце. Мы ничего подобного до сих пор в своей рабочей слободе не испытали, не знали даже, что сами на это способны. Года два назад слова этого для нас попросту не существовало. Во всяком случае, в таком всеобъемлющем смысле. Революционеры, по-нашему, были какими-то возвышенными членами тайных сообществ, людьми особыми, с которыми простому смертному никогда но сравняться. Теперь же мы сами революционеры. Теперь все должно быть по-новому, все до последнего. Борьба — так до самого конца. Равенство - до последней ниточки. Свобода — значит, до небес. И честность, разумеется, до последнего закоулка души, каждый из нас должен быть кристально чистым! Это есть наш последний и решительный бой.
Вдруг в моей голове все пошло кругом, все поплыло перед глазами, во мне поднялось отчаянное желание, чтобы этот неистовый шквал хотя бы на миг унялся, чтобы все хотя бы на мгновение обрели разум и успокоились, тогда бы мой голос дошел до них. Они не должны оставаться глухими, это ужасно и таит в себе немыслимую опасность! Мы все должны немедленно обрести слух, успеть перевести дух и устрашиться: что же это, собственно, произошло?
Чтобы не пришлось нести в себе потом пожизненную муку из-за непоправимости того, что было содеяно в порыве гнева.
С женщинами революцию совершать нельзя, женщины всегда боятся: а что потом? Это сказал однажды в ратуше Дауман. Сказал словно бы в шутку. Но глаза его не смеялись при этом. Может, так оно и есть?
Как же не беспокоиться, что будет потом? Разве революция, это самое благородное дело на свете, может пренебрегать людьми?
Долговязый Ковальский машет поднятой над головой рукой и что-то во все горло орет, поначалу ни слова не разобрать, ну, что ты там надрываешься против ветра. Ковальский не отступается, знай себе повторяет вновь и вновь. Глаза его горят, и поднятый над головой кулак содрогается. Наконец начинают доноситься обрывки слов, и разобщенные слоги от повтора встают на свои места.
Кто... за то... чтобы приговорить к расстрелу?
Он выкрикивает это несколько раз по-русски и, запинаясь, коряво повторяет то же эстонскими словами. Польского языка тут все равно, кроме него, никто не знает.
Вскидываются винтовки, взлетают сжатые кулаки, руки с растопыренными пальцами. Никто поднятых рук не считает, но их множество.
Юта, стоявшая до сих пор возле меня, вдруг исчезла. Куда же она удрала? Только что была здесь Подло в такой миг оставлять товарища. Может, нас оттеснили друг от друга? Верчу головой, но Юты не обнаруживаю. Помощи искать не у кого. Голдин, воспользовавшись моей растерянностью, вывернулся и отпрянул от меня, его большой темный глаз зорко косится на меня. Я вдруг оказываюсь беспомощной в полном одиночестве.
Да перестаньте же, ребята! Вы с ума посходили! По-моему, я прокричала эти слова тревожно, как ревун, голоса у меня не хватает, но сквозь галдеж пробивается лишь немощный писк, которого не слышат даже стоящие рядом. Продраться до сознания этой разъяренной толпы совершенно невозможно. Во всяком случае, мне! От страха пересыхает горло, меня охватывает ужас. Вдруг я начинаю бояться этих ребят, вернее, этой темной силы, которая отняла у них разум, разожгла такую кровожадность.
Рууди и Юрий безучастно позволяют себя пихать и толкать, не делают даже попытки как-то защититься либо оправдаться. Наверное, они уже пытались и вконец отчаялись. Не иначе, они доказывали и кричали, но их не услышали точно так же, как и меня. Ведь не может быть, чтобы эти хваткие ребята ни с того ни с сего обратились в жертвенных агнцев. Или не верят тому, что другие принимают это всерьез? Я же начинаю все сильнее убеждаться в этом, и ужас накрывает меня подобно незримому куполу.
Кричу еще раз, уже в полном отчаянии. Кто-то из ребят оборачивает ко мне голову, бросает мимолетный взгляд, но словно бы и не видит меня, глядит сквозь. Не знаю, то ли это чувство священной справедливости или сладостная дрожь самочинной власти, которые столь неодолимо обуяли их наподобие охотничьей страсти, только я чувствую, что большего добиться не в состоянии. Миг кошмара, нет мочи поднять руку, чтобы защититься, или пошевелить ногой, чтобы убежать. Обессиливает сознание, что вот-вот произойдет непоправимое. Они не желают, даже не могут заметить меня и мои усилия, так как сами пребывают в каком-то вымышленном мире. Этот мир с каждым мгновением становится все зловещее. Толпа подхватывает меня и несет с собой. Воля моя капитулирует перед ней, попытка взбунтоваться подавлена. Теперь уже мы все скопом переливаемся пестрой галдящей массой по выгону за околицей в сторону редковатого березняка. Вдруг я с полной ясностью сознаю: там все и должно произойти.
Да куда же подевалась Юта? Ей нельзя было бросать меня. Сейчас я как никогда нуждаюсь в ком-то, за кого смогу ухватиться, с помощью кого удержаться на ногах. Жизнь вдруг стала невыносимо жуткой. Захотелось быть далеко отсюда — на Кулге, дома, в детстве, в безмятежном мирном времени. Неожиданно мне стали совершенно ненужными ни революция, ни воодушевление без конца и края, только бы дали покой моим истерзанным чувствам.
Перед березняком людская масса отступает от Рууди и Юрия. Ребята стоят на фоне редких белых берез, они такие одинокие и беззащитные,
Г|то на них становится больно глядеть. Даже березы вдруг поникли в скорби. Хочу еще раз крикнуть, но голоса нет. Теперь уже кошмар полностью завладел мною.
Долговязый Ковальский основательно взял в свои руки бразды правления, он вовсю командует там, подле березняка, размахивает руками, но и его не слушаются. Он мечется и суетится, буквально за руки тащит за собой некоторых ребят, но они тут же тайком норовят улизнуть, стоит ему только отвернуться. Ковальский кидается туда-сюда, орет и ругается. Ему никак не собрать на линию разом более двух человек. Их ему мало. Почему же ему мало двоих? Ведь у них у всех в руках винтовки. Я всматриваюсь в две несчастные фигуры на фоне березовых стволов, и вдруг мне с убийственной ясностью все становится понятным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41