Мишка все понял и разом сорвал сапог с рога не готового к бегству животного. Мандат вздрогнул, глянул в сторону, но, увидев, что ему никто не угрожает, принялся жевать свою добычу.
Вкус совершенно не соответствовал запаху, челюсти быка двигались все медленнее, губы оттопырились, и с них потекла коричневая слюна. Мандат как-то тупо и словно бы с укором уставился на Виллу. Наконец он снова вытянул шею и жалобно, громко замычал.
Мне стало жаль обманутое животное.
В это самое время к воротам подоспел Максим. Увидев свой сапог в руках у Мишки, он почувствовал облегчение, но все же со всей злостью двинул быка кулаком по лопатке. Мандат вздрогнул, отпрянул в сторону и, не оглядываясь, затрусил со двора. За оградой еще некоторое время слышалось удаляющееся обиженное мычание.
А с сапогом дело было так: Максим еще днем, переходя канаву, промочил ноги и надел обувку сушиться на заборные колья, Мандат же, играясь, оттуда сапог подцепил. Максим божился, что тварь негодная сделала это нарочно.
Ребята от души смеялись.
Теперь перестанет попрошайничать. Дурная животина, разве нельзя было выплюнуть табак? Сам ты дурной, быки не умеют плеваться. И не говори, как пристрастится табак жевать, так уже не отвяжешься от него, станет без конца наведываться, свою понюшку выклянчивать.
Порассуждав немного, ребята вновь один за другим обратили свое внимание на Луппо.
А как с оружием? Его вы тоже находили? У контры ведь завсегда есть оружие, которое они исподтишка в ход пускают.
Да у князя этого — шиш с маслом. Штук семь-восемь охотничьих ружей да парочка дамских пистолетов, ну сущие игрушки, на рукоятке больше перламутра, чем в магазине умещается патронов. И пули у них малюсенькие, такие небось и шинели не пробьют. Одно слово: композитор. А композитору стрелять и нельзя, слух себе испортит. Вот Юсупов — это змея, не ровня князю, у того гада во дворце на чердаке на самом деле нашли два «максима» в заводской смазке и ящики с патронами, но сам он улетучился, сбежал, дрянь такая.
Как же вы его проморгали?
На самую малость упредил, дёру дал, видать, кто-то загодя шепнул, что придут брать. У них ведь где только своих людей нет. Каждый второй дворник был у них на содержании, частью и сейчас еще состоят. Ничего не удается сохранить в тайне, хоть плачь. Кто-нибудь обязательно донесет. Ну и зло берет — прямо хоть зубами грызи подоконник, с которого их чертово благородие только что сигануло во двор, вроде бы еще занавеси колышутся. И вообще скажу я вам, ребята, адски идиотское это чувство, от которого никак не отделаться. Когда ты своими солдатскими сапожищами эдак — бац-бац — громыхаешь по навощенному, набранному розочками паркету, того и гляди, растянешься во весь рост на скользком полу, в особенности же когда начинаешь штыком расковыривать ихние шкафы и комоды из красного дерева, потому как все они, до последней прислуги, со страху напрочь забывают, куда подевали ключи,— находит на тебя, братцы, какое-то чертовски муторное ощущение. С одной стороны, вроде кровопийцам так и надо, что ты, как хозяин, вламываешься к ним и на все, что они нахапали, накладываешь во имя революции лапу, теперь все принадлежит народу, но, с другой стороны, скребет чуточку на душе и воротит от всего этого. Меня никто не учил взламывать чужие запоры и руки к чужому добру прикладывать. Но мы, что ли, это дело заварили? Они сами первыми начали из-за угла стрелять, так пусть теперь и почувствуют твердую руку.
Значит, ты к нам на передовую вроде как на побывку, а потом назад в Питер трясти великих князей?
Лучше бы не надо. Пусть чекисты сами ходят, они к этой работе приставлены Я бы с удовольствием остался у вас в отряде, мне тут нравится, но нет на то разрешения. Ладно, видимо, Пальвадре скоро покличет нас к себе в батальон, мы теперь уже порядком обученные. Думаю, ему непременно понадобится пополнение. Ну, братишки, кто на этот раз угостит чем получше?
Со всех сторон, будто по приказу, разом вскинулись руки с коробками. Просто уморительно, какая щедрость. Наши ребята раньше никогда таких дорогих папирос не курили, теперь только «Герцеговина Флор» и прочие сорта, служившие изысканной публике. Трудно ли оказывать щедрость? Такое же случайное совпадение, как и необычный завтрак Марта Луппо у великого князя, которого он пришел арестовывать. Революция — потрясающее явление именно в том смысле, что открывает возможности для самых неожиданных ситуаций и устанавливает между людьми такие взаимоотношения, которые в обычной жизни себе и не представишь. Наверняка я только поэтому из всей своей жизни сохранила самые яркие воспоминания именно о событиях этих дней. О чем же еще? Никогда потом я не чувствовала себя так удивительно.
Посмотрела на ребят, и меня охватило какое-то грустно-радостное 'чувство. Радость мне была понятна, она исходила от обилия всех этих неожиданных возможностей и поразительных переживаний, сваливавшихся на всех нас, как снег на голову. Грусть же — ее я так четко определить неумела, возможно, ее привносил определенный страх перед теми необычными ролями, которые взваливала жизнь и которые хочешь не хочешь приходилось исполнять, даже если это представлялось нам неприятным или противным. Мы должны были их исполнять и исполняли, подбадриваемые постоянным наставлением Яана: раз нужно — будет сделано.
Задним числом я стала принимать за первопричину моей тогдашней грусти предчувствие. Как будто я могла в душе предугадать судьбу Яана.
20
С приходом лета не только поднималось выше солнце, чтобы изо дня в день заливать заречную низину жестковатым полуденным светом, но одновременно росло и напряжение. Его можно было распознать едва ли не на слух. Прогретый воздух полнился звоном не просто шмелей и комаров, которых была тьма-тьмущая. Какой-то невидимый и ненащупываемый нерв времени натягивался все туже и заставлял вибрировать воздух, как бывает, когда над головой проносится снаряд дальнобойного орудия. Это я испытал в окопах под Двинском.
И в ребятах стал замечать перемены. Ура-патриотический запал, с которым мы в марте, после бегства до Ямбурга, повернули штыки навстречу немцу и прошагали полдороги назад к Нарве, сменился более серьезным и деловым настроем. Все реже раздавалась похвальба, как лихо мы завтра-послезавтра вышвырнем немцев из Нарвы, зато глубокого и спокойного убеждения, что мы с этим когда-нибудь действительно справимся, прибавилось у всех.
После принесенных девчатами вестей о том, какими необычайно встревоженными стали немцы в Нарве, я уже не находил себе покоя. Не знаю даже почему, но какой-то внутренний голос понуждал меня связывать услышанное с бегством монахини. Может, потому, что побег Анастасии был такого же рода необычным событием. Ведь до сих пор ни один задержанный от нас не убегал. Иной связи между монашкой и всполошившимися в Нарве немцами я не находил. Однако теперь в моем воображении почудилась какая-то взаимосвязь. Конечно же безо всякого на то основания. Или я посчитал монахиню немецким шпионом? Да ну, сказка про разбойников! И все же я не мог забыть ее фанатично ненавидящего взгляда, которым она сопровождала свои мрачные прорицания. Сколь безграничная ярость готова на все, готова пойти на союз хоть с самим сатаной, она переполнена ветхозаветным гневом господа бога нашего. К тому же я не ведал, откуда, собственно, следовала монахиня и с какими сведениями либо вестями направлялась в Нарву.
Может, мне все же следовало в тот раз подавить свои колебания. Когда ее черная спина колыхалась в прорези прицела.
Дойдя до этой мысли, я запнулся. Нельзя же человеку искать спасения от собственных страхов ценою жизни себе подобного.
Велел привести из амбара Глафиру.
После избавления от груза табака она тут же обрела стать и подвижность. Довольно молодая еще женщина, как это было видно по лицу с самого начала. Только мне от этой вновь обретенной подвижности легче не стало.
Побег монашки готовился целеустремленно. Я хотел в этом разобраться. Возможно, они были в сговоре?
Может, знаешь, человек добрый, где это наша благоверная матушка Анастасия взяла эту гладкую табачную крошку, которой она засыпала глаза часовому?
Настал ее звездный час.
А ты, начальник, сам-то как полагаешь? Натрусила из своего собственного кисета? Знамо дело, я ей дала, у кого еще в этом твоем трухлявом амбаре табак найдется? У меня эта толечка осталась за поясом, после того как твои арапы все остальное вытряхнули. Как видишь, оно и сгодилось. Может, еще столько же соберу, если хорошенько потрясу. Ты что, хочешь и себе мозги прочистить?
Так, не моргнув, и признаешься, что содействовала побегу?
А чего мне тут стыдиться, чего моргать? Помогла матушке и еще готова хоть десять раз помочь, если нужно будет. И никакое это не постыдное дело, когда люди друг друга выручают. Ты своей волей творишь свою власть, хватаешь невинных людей и сажаешь их в кутузку, так чего же нам не сговориться? Мы ведь тоже православные, привычны помогать в беде ближнему своему. Особенно когда приходится безвинно терпеть. Думаешь, мне все равно, когда ты глумишься над святым человеком, сажаешь его под замок вместе с уличной девкой, будто шантрапу какую?
Придется привлечь тебя к ответу.
Ой, напугал! Ну что ты мне, милок, сделаешь? Запрешь в амбар? Так уже запер. Отберешь табак? Уже отобрал. Только и всего. Или погрозишь пальцем и скажешь этаким приятным жалостливым голоском: ай-яй, Глафира Прыткина, больше так не делай, это очень нехорошо? Говори, говори, а я буду слушать и кивать. И впрямь нехорошо. Но делать все равно буду по-своему. Ты знай себе говори, а я знай себе делать буду.
Что за гордыня и веселость ее одолевают. Понимает ведь, что я на самом деле ничего не могу с ней поделать. Или даже не догадывается, но решила взять нахрапом.
А я не стану с тобой ничего делать, не моя забота. Отправлю вместе с обвинительным заключением в Ямбург, пойдешь под трибунал. Может, ты своим пособничеством помогла злейшему врагу революции, пусть трибуна ч разберется и решит, что ты заслужила. Только потом не плачь. Помогла ли я другу или врагу революции, этого я не знаю и знать не хочу. Ни тебя, ни твою революцию я к своим детям в крестные не призывала, чего ты мне ее подсовываешь. Но если ты сажаешь под замок божьего человека, то я, как человек доброй веры, не позволю над ним глумиться. У тебя нет ни силы, ни власти, для того чтобы помешать мне ему помочь. У матушки Анастасии свои пути-дороги, ее господь направляет, и никто не имеет права задерживать ее, ты в том числе, заруби себе это на носу.
А зло ты говоришь о революции. Или ты из помещиков, что революция тебе поперек горла встала? Не хочешь своим детям лучшей жизни?
Заботничек выискался! Ты что, возами или пудами раздаешь эту лучшую жизнь? Пока что-то ни с того, ни с другого конца не заметно. Я тебе прямо в лицо скажу: эта твоя революция, может, очень даже хороша фабричным лоботрясам и побирушкам разным, про них мне сказать нечего, они сами люди, пусть скажут, но крестьянину она как пришей кобыле хвост. Пока в России был порядок, не было войны и смуты, мы жили хорошо. Какие пироги пекли на праздники да именины, а пасха, та вообще черным-черна была от изюма — ты такую и в глаза не видел. Чем дальше вы свою революцию делаете, тем больше увязаем в беде и нищете. В прошлом году в Питере, говорят, дважды свершали революцию, и нужда в два раза выросла. В городе, люди сказывают, на человека выдают по осьмушке хлеба из отрубей — это что, и есть твоя лучшая жизнь? Так что если хочешь послушать вместе со всеми своими большевиками доброго совета, то остановитесь вы, пока не совсем еще поздно. Не то вся Россия по вашей милости скоро без портков окажется. Своим детям я уж постараюсь сама как-нибудь устроить жизнь получше, не стану у тебя выпрашивать.
Глупые речи, ничего-то ты в существенном не соображаешь. Мы сейчас закладываем основы нового мира, а ты уставилась на свой чугунок и ну судить-рядить.
Из своего чугуна я своих детей кормлю, он мне куда как ближе, чем весь твой новый мир. Тем более что для меня и старый совсем неплох был, дайте только жить. Да чего тебе об этом говорить, ты сам фабричный, что ты знаешь о крестьянской жизни или крестьянских заботах. Только не забывай о том, что в России селяне во главе угла и в великом множестве, да и хлеб тебе что ни день нужен, без хлеба тебе своего нового мира не построить. Ты это запомни: кто при своем уме, тот не плюет в колодец, еще сгодится воды напиться.
Я бы, конечно, мог сказать ей кое-что посущественнее, но пропало всякое желание. Она не допускала даже возможности переубедить себя. Такая колода, что не приведи господи. Хотел было уже отослать ее назад в амбар, как вдруг она преподносит мне свое предложение.
Знаешь что, начальник? Я вижу, тебе в тягость со мной возиться, ну прямо нож острый. Я бы тоже с великим удовольствием переговаривалась лучше со своей коровой, с нее хоть молоко возьмешь. Тут мы с тобой квиты. Поэтому будь человеком, пожалей себя да и меня тоже, отпусти, не порть свои нервы, я тихонечко подамся, будто и духу моего здесь не было. Так будет лучше нам обоим Ну чего мы тут с тобой не поделили? Здравствуй и прощай, в другой раз нам на свете не встретиться. Я и свой табак обратно просить не стану, пусть останется вам, даст бог, еще раз добуду. Ну так как, командир?
Может, мне и впрямь следовало поступить, как она того желала. Ведь чиал наперед, что в Ямбурге ей припаяют как следует, раз уж побеспокоили трибунал. В этом есть своя логика. Трибунал — слово это звучит грозно, там обычно не оправдывают. Невиновные ведь перед трибуналом не предстают, поэтому весь вопрос состоит лишь в определении степени виновности и тяжести наказания. Не знаю, откуда взялось это убеждение, но опровергнуть его невозможно. Потому-то Ямбург ничего хорошего Глафире и не сулил. Революция обрела бы еще одну жертву и в дополнение — нескольких врагов. Ради чего? Из-за нескольких фунтов табака и одной сбежавшей монашки — не слишком ли пустяковая цена?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41