Это воспринималось даже на слух на фоне однообразного этакого пыльно-серого рокота, производимого множеством роликовых коньков. И хотя мы были объединены одним и тем же дощатым полом и одними роликами, мы все же оставались бесконечно далекими. Чужие-пречужие, даже в голову не приходило с кем-то здесь поздороваться.
Оркестр играл на балконе вальсы, перемежая то и дело Вальдтейфеля щемящим «На сопках Маньчжурии» При этой музыке у меня перед глазами вставали безногие и безрукие инвалиды войны, которые по воскресеньям на широкой паперти православной церкви просили подаяние. Под навевающую грусть музыку без конца проплывала перед глазами пестрая череда людей, в ней редко-редко попадалось знакомое лицо, то ли в городе увиденное, то ли на вечеринке встреченное, и ни одного своего человека. Будто стеклянная стена отделяла меня от них ото всех. Собственно, поэтому я потом и перестал ходить туда. Когда подрос и начал выше ценить собственное достоинство. Ну и пусть они остаются в своем кругу, очень мне нужно все время ревниво краешком глаза следить, не кривит ли губы какой-нибудь гимназист. А следил я затем, чтобы знать наверняка, когда настанет час расплаты, кому следует дать по холеной шее.
Эта картина теперь и вставала передо мной. Я долго размышлял, какое все это имеет отношение к Авлою. И, кажется, напал на след. С этим неразрывно связано своеобразное ощущение - в нос бьет какой-то острый напоминающий* керосин запах, от которого першит в горле, этот запах никогда не выветривался из-под высокого сарая. Деревянный пол постоянно пропитывали каким-то минеральным маслом — против пыли и блох.
Почему этот запах сейчас снова ударил мне в нос? Может, Авлой смазывает свою кожанку оружейным маслом?
17
В последний раз мы сидим вместе в немыслимо прибранной квартире Юты в Мальме. Сегодня вечером уеду поездом в Стокгольм. И вообще сидим, пожалуй, в последний раз вместе. Что поделаешь, все когда-нибудь кончается, в жизни все время что-то происходит в последний раз. Об этом нечего плакаться, не то глаза не просохнут.
Помнишь, Юта, как ты отвела от самосуда нашего долговязого поляка Доната Ковальского?
Некоторые воспоминания предстают через десятилетия с ошеломляющей ясностью и резкостью. Притом даже не самые существенные, если рассудить задним числом. Память обладает удивительным свойством отбирать воспоминания по собственной воле. И потом можешь сколько угодно ломать голову над тем, почему именно то или другое событие стрль неизгладимо запечатлелось в ней, в то время как десятки более важных рассеялись, словно дым на ветру. Какой-нибудь дурацкий случай не дает тебе покоя, вновь и вновь всплывает из глубин памяти, отодвигая в сторону все прочее. Как правило, сознание своих тайн не выдает, когда настойчиво пытаешься уяснить, почему это именно так происходит. Может, память имеет свою шкалу ценностей, согласно которой она делает свой выбор?
Это, видимо, произошло в тот самый день, когда они задержали того хитрющего еврея, о котором Волли Мальтсроос потом в Нарве рассказывал удивительные истории. По крайней мере я так полагаю. Яан отправился куда-то по неотложным делам, уж не в Ямбург ли его срочно вызвали, мы сидели вдвоем в комнате, штопали ребятам белье и верхнюю одежду. Невероятно, с какой быстротой в полевой обстановке изнашивается одежда, расползается по швам, будто рубашки и брюки — все до последнего — шиты гнилыми нитками. А впрочем, и то верно, ребята тут целыми днями в движении, на месте не сидят, так что удивляться нечему. Да и сменной одежды, как дома, с собой нет. Каждому выдали по одному комплекту. Носи, пока не расползется.
Сидим, значит, штопаем. Вдруг с горящим лицом врывается в комнату длинный Донат с винтовкой за плечами.
Где старик этот треклятый? Говорят, будто командир своей нежной рукой посадил его передохнуть к этим табачницам. Я еще покажу этому кровопийце, он меня купить вздумал! Евреи — сплошь торгаши, уж такая порода, только и знают, что на каждом шагу подмазывать и деньги совать, хотят вернуть старые времена, иуды!
Все это время, должно быть, подогревал себя и теперь достиг такого состояния, когда уже не было удержу Донат тюками хлопка расшвырялся, говорили обычно в таких случаях ребята.
Юта исподволь метнула на него быстрый взгляд, но ни слова не обронила.
Что, или не слышите? Ковальский повысил голос, так что это скорее походило на крик, нежели на человеческую речь. Я спрашиваю, где эта дрянь еврейская, в амбаре он или нет, а может, взяли с собой в Ямбург? Если он тут, я сам возьмусь за него, пристукну подлеца, пока командир взвешивает, что с такой мразью делать. Вымести железной метлой! А ну, выкладывайте, что знаете, некогда мне тут с вами тары-бары разводить, меня дело ждет!
Тут уже Юта вскипела.
Чего разорался? Он, видите ли, сам возьмется — скажи на милость, какой начальник нашелся! Может, тебя вдруг вместо Яана командиром назначили? И не смей наговаривать на всех людей — еврей там или турок, все равны, или тебе невдомек?
Не лезь меня воспитывать, лучше по-хорошему скажи: еврей еще в амбаре? Я ему покажу золотые, свое сполна получит, эксплуататор несчастный!
Ему не следовало бы сердить Юту.
Ах, вот как? Знаешь, что я тебе скажу, Ковальский? Я случайно слышала, что в Польше среди самих поляков торгашей хоть пруд пруди. Некоторые этим только и живут, имеют роскошные дворцы и деньги в банке. Содержат выезды лошадей и громкие балы задают. Станешь спорить? Так что спусти пары, если не хочешь услышать про себя и похуже того. А мне спасибо скажи, если я по доброте сердечной пожалею тебя и не проговорюсь командиру, какого вздора ты нам тут намолол.
Ковальский все еще не мог остановиться.
Да кто твоих сплетен испугался? Командира мы сами выбирали и нового сами поставим, если старый слабаком окажется.
Юта одним прыжком очутилась перед Ковальским, в глазах огонь.
Белая исподняя рубашка поволоклась на длиннющей нитке за нею по полу.
Ах ты щенок неблагодарный! Кто тебе дал в руки винтовку, кто стрелять научил, кто в свой отряд взял? Может, царь Николай? Ты погляди, он возьмет и поставит нового командира, если старый вдруг окажется ему не по нраву! Нет у тебя такой власти, ее еще заслужить надо. А что ты, собственно, пока сделал для революции? Таскал на плече палку с лозунгом? Пальнул со страху разок-другой в белый свет, как в копеечку, и улепетнул из Нарвы сюда? Ну прямо-таки революция без твоего мощного кукареканья давным-давно приказала бы долго жить, ребенку ясно.
Ковальский покраснел как рак.
Чего лаешься! Думаешь, если сестра командира, так тебе дано право кобениться, как члену царской фамилии? Время господ прошло, чтоб ты знала! Теперь уже не в счет, чья ты родственница. В отряде у тебя вообще нет права голоса.
А я не просто лаюсь, я еще и кусаюсь. Ты до сих пор, как последний придурок, выметал бы по углам прядильного цеха веником пылюгу и кланялся бы каждому поммастера, не сделай Яан из тебя красногвардейца и не продуй он твои мозги. Только это тебе не шибко помогло, жаль напрасного труда. Вот я тебе и говорю, спусти пары, а то расшвырялся тюками хлопка! Очень будет стыдно, если Яан вдруг отправит тебя домой набираться ума-разума. Представляешь себе? Да тебе на Кренгольме и показываться нельзя, на каждом шагу отводи глаза перед любым встречным — сменил винтовку на веник!
Длинный Донат пробормотал еще нечто мрачное и довольно угрожающее, дабы отступление не выглядело столь позорным, но уже скорее себе под нос, и повернулся на каблуках. Во мне даже чуточку взыграла ревность, что Юта так страстно защищает Яана.
Так помнишь, Юта, как ты своей твердой рукой отшила Ковальского?
Улыбка ее несколько расплывчата. Или мне это просто показалось из-за вечных желтых дымов Лимхамна за широким окном, которое оставалось сейчас за спиной Юты? Не могу с уверенностью сказать, может быть, так, а может, и нет. Ясно одно, что за прошедшие годы Юта здорово изменилась. Прежней твердой руки у нее уже не чувствуется. Или вся последующая жизнь, не оставив глубокого следа, только скользнула по ней?
Мне вспоминается один давнишний визит к ним. Это случилось в тридцатые годы, Юта уже была тогда замужем за Альбертом и Лууле ходила, думается мне, в первый класс. Они жили на улице Рюютли, в старинном каменном доме, в сыроватой квартире. Метровые каменные стены никогда не прогревались, летом и зимой они дышали прохладой самой земли. Высокий цоколь скрывал подвал с тяжелыми сводами, разделенный редкими деревянными перегородками на закутки. Крутая лестница из подвала вела в тот же коридор, куда открывалась и парадная дверь, поэтому, приходя в гости к Юте, я всегда первым долгом отмечала, что у них пахнет крысами, этот запах напоминал мне крольчатник.
Собственно, их жилье — это часть бывшей просторной господской квартиры, зал и одна комната вместе с необычайно просторной прихожей, где, помимо длинной вешалки, когда-то оставалось еще достаточно места для привратника, давно уже ставшего одним лишь воспоминанием. Когда настали более скудные времена буржуазной независимости, многие прежние дворянские дома разгородили на небольшие квартирки — чтоб были по карману новым съемщикам. Позднее зал, в свою очередь, был перегорожен, от него отделили длинную узкую, как кишка, комнатку с одним высоченным окном, служившую спальней. Так что формально у них была трехкомнатная квартира, однако из соображений экономии они зимой не топили большую голландскую кафельную печь в зале, и тогда это помещение не использовалось. Я постоянно слышала сетования, мол, эта огромная печь за один раз пожирает полсажени березовых дров, если хочешь получить хоть немного тепла,— кто же в состоянии платить за это? Альберт в то время работал счетоводом у лесоторговца Хряпина, который в скудные послекризисные времена скупился на жалованье служащим, да и то значительная часть этой малости уходила у Альберта на его неуемную страсть — на радиотехнику.
Я никогда не могла понять, что заставляет взрослых, вполне разумных мужчин терпеливо перекладывать пинцетом из одного кляссера в другой оттиснутые цветной печатью клочочки бумаги, уставившись в набранный петитом каталог, или же вечера напролет каждую свободную минуту припаивать друг к другу конденсаторы и сопротивления, уткнувшись носом в паутину схем. В награду они время от времени слышат лишь беспомощный писк. Мальчишек я, конечно, понимаю, когда они убивают время на подобные затеи. Но неужто верно, что за некоторыми мужчинами недоигранные в детстве игры тянутся до самого зрелого возраста? Или они добровольно уходят в эти игры от более серьезных жизненных забот? Но ведь в таком случае настоящая жизнь остается у них отчасти непрожитой. Я однажды спросила у Альберта, так ли это. Ну и что с того, ответил он, посмотрев на меня отсутствующим взглядом. Ну и что с того, если так. Конечная остановка у всех все равно одна, чего ты скорбишь по этой настоящей жизни?
Я почувствовала себя так, словно меня оглушили.
Больше мы с ним на эту тему не разговаривали.
В прошлом я частенько задумывалась о том, что вообще заставило Юту выйти за Альберта, но так ни к чему не пришла. Ординарный, неприметный чиновник из багажной конторы на железнодорожной станции, ни кожи ни рожи, ни ума, ни занимательности. Один из тех, кого в любой обстановке минует как людская злоба, так и людская любовь, да и казенный гребень не задевает. Даже мировую войну Альберт пережил как-то незаметно в качестве чиновника военного ведомства и от вихрей революции благоразумно отошел в сторонку. Ни единой царапины, ни награды, как ушел с голой грудью при царе на службу, так при Керенском и вернулся. Мне довелось наглядеться на него в послевоенные годы, когда мы с Ютой работали в ресторане «Нью-Йорк» — я в буфете, она официанткой. Наше заведение находилось прямо за вокзалом, и Альберт через день ходил к нам обедать. Экономии ради он всегда заказывал полпорции дежурного супа и проставленное в меню последним второе Вторые блюда в меню располагались по убывающей цене. И речи быть не могло, чтобы Альберт когда-нибудь купил Юте в буфете плитку шоколада, как это частенько делали аувереский лесничий и некоторые другие наши лучшие посетители, проявлявшие таким способом свои симпатии; Альберт никогда не пытался заводить разговор или пригласить погулять. Никто и не замечал, чтобы он удостаивал Юту своим вниманием, пока в один прекрасный день после закрытия ресторана не дождался Юты у дверей и без обиняков, прямо там же, на улице, не сделал ей предложение. В неподходящем месте и неуместным образом, как у него нередко выходило во всем. Юта ходила два дня отрешенная, все спрашивала совета, как ей поступить, но сама и не слушала меня, выплакалась разок-другой и дала согласие.
Я до сих пор не знаю, чем это доподлинно объяснить, но к тому времени в Юте что-то сломалось.
К тому времени уже давно было ясно, что наш Виллу остался в России. Мы еще ни одного письма от него не получили и не знали, жив ли он вообще, думать можно было всякое. Особенно если принять в расчет то, что нам поведал Волли Мальтсроос, когда он под рождество восемнадцатого года, после освобождения Нарвы красными, вернулся домой. Мы ведь тогда еще не знали всего, что произошло после Яана: немцы вслед за инцидентом сперва совсем было закрыли дорогу, ведущую на красную сторону, недели две сохранялось напряженное положение и пошли упорные слухи о новой войне, когда пришло известие о том, что в Москве убит немецкий посол. Вскоре отряд Яана перевели с границы в Ямбург, где сосредоточивали Гатчинскую дивизию, а взамен прибыла другая часть. Ямбург был слишком уже далеко, туда мы не могли наведываться.
Ко времени выхода Юты замуж все оптанты уже вернулись из России. Вернулась и Олли Веспер. Каким-то образом ей все же удалось из амбара в Аннинском перебраться на более тучные угодья в Петроград, там у нее дела пошли на лад. Когда в двадцать первом году она репатриировалась из России, то привезла с собой полвагона дворцовой мебели и прочей движимости, которую сумела за это время собрать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41