Иначе просто не представляю, что произойдет. Мы не можем открыть стрельбу по своим людям. Но и не можем выдать им на расправу подконвойных остзейских немцев. Мне дан ^Я не просто случайный приказ — для меня это вполне осознанный и единственно верный приказ.
Заступите им дорогу! Позовите ребят, пусть все выходят, ты гляди, втихаря хотят сплавить баронов в Нарву! Какой митинг вынес такое решение? Вы с народом посоветовались? Вишь ты, им автономия потребовалась, кровопийцам проклятым? Шмякнуть каждого, и дело с концом! Нет, ты мне скажи, ты на самом деле красный или истинный белогвардеец, который нацепил на себя красную повязку? Чего же тогда помещичью сволочь защищаешь, может, пообещали взять в лакеи или кучером посадить, а? Продался! Как есть продался! Ах ты стерва затрепанная, какую только мразь не приходится терпеть у себя, ну скажи, куда же это настоящие люди подевались? Редиска — она редиска и есть!
Они пытаются, измываясь, взять нас измором, раз уж силой не пробиться меж коней к обозу. К счастью, нет у них единства в действиях, просто напирают со всех сторон поодиночке. Какой-то щуплый красноармеец, не иначе подросток, залезает под брюхо медленно переступающему жеребцу Аунвярка и в сердцах плюет в сторону проходящих. Не знаю, угодил его плевок в кого или нет, но конь, ощутив перед задней ногой живого человека, тут же осаживается. Моя лошадь с храпом вскидывает голову, чтобы не удариться мордой в круп впереди идущего коня. Во рту у меня горько, хотя уже давно не курил. Сколь унизительным и скверным представляется все происходящее! Но что можно предпринять, чтобы умерить вскипевшую злобу разбушевавшейся толпы? Кое-кто из
этой бурлящей толпы прихватил с собой винтовки и потрясает ими над головой, но, к счастью, никто из них не осмеливается все же открыть стрельбу. Хотя бы пока. У меня нет полной уверенности, что у них достанет разума до конца.
Конвоируемые ни словом, ни движением не отвечают на поношения и издевку. Они будто пребывают в каком-то потустороннем мире, куда не доходят здешние звуки. Едва ли это привитое с детских лет дворянское самообладание. Мне бы не хотелось находиться в их шкуре. Желанная свобода так близка, в каких-нибудь десяти верстах, долгие недели заключения и страшное неведение позади, и все равно жизнь повисла на волоске. Я уверен; что бароны держатся изо всех сил только во имя этой свободы.
Они изнурены долгим мыканьем, но ведь усталый человек ощущает и холод, и страх особенно остро. Возможно, их дух защищается тем, что полностью выключает способность восприятия. Если бы не это, кто-то из баронов должен был сорваться в ходе этой безудержной свистопляски и заорать благим матом. Может, такой срыв вызвал бы удовлетворение у глумящихся и утихомирил бы их? Но кто знает, а вдруг это подействовало бы как раз наоборот — еще больше распалило бы их? Знать, и то уже хорошо, что никто так и не закричал. Ощущаю свою полную беспомощность. Мой опыт мне уже не в подмогу, это задание выше моих сил. Сели бы я только мог представить, что меня ждет! Мне еще никогда не приходилось конвоировать пленных сквозь строй взывающих к возмездию людей.
Только теперь я до конца понял, почему Дауман вчера вызвал именно меня вместе с командирами других дальних отрядов — все из старослужащих — и назначил в сегодняшний конвой. Он явно предвидел, какая тут может разыграться катавасия. Чутьем угадывал настроение бойцов. Приказал каждому взять с собой по пять-шесть самых надежных ребят. И чтобы обеспечили передачу, отвечаете головой. Ансис похудел от забот, может, не было времени даже перекусить, сейчас к нему в Ямбург стекаются все дела со всего приграничного участка и еще тысячи других прифронтовых забот, притом никто ничего толком и до конца не знает. Мы у себя в деревне занимаемся одной строевой подготовкой да ходим на стрельбище, иногда просто ради забавы вылавливаем мелких спекулянтов— нам-то что. А он занимается формированием из разношерстных отрядов стрелкового полка.
Понимаете, ребята, дело важнее важного. По мирному договору мы обязаны всех арестованных в феврале остзейских баронов целыми и невредимыми передать немцам. Но люди у нас обозлены отступлением, сами знаете, выискивают виновных, повсюду им мерещатся предатели, они бы с удовольствием баронов тут бы и прикончили. Разумеется, помещики-немцы кровопийцы и наши злейшие враги. Хотя на безоружного врага тоже подло поднимать руку. Тем более что среди них есть всякого рода калеки — у одних трясучая, у других падучая, сами увидите. Но даже если подходить к делу с чисто классовых позиций, расправа над баронами не принесла бы нам ничего,кроме огромного вреда. В худшем случае немецкие войска под этим предлогом прошли бы походным маршем дальше к Петрограду и учинили бы там побоище. Или же в отместку непременно расстреляли бы несколько сот наших товарищей, находящихся в данный момент у них в лагерях и тюрьмах, на обмен которых мы сейчас имеем виды. Своими руками отправили бы их в могилу! Как видите, такая цена непомерно высока за кучку помещиков. Между нами могу сказать, что вчера в Петрограде на Балтийском вокзале таллиннские красногвардейцы безо всякого приказа и распоряжения попытались расправиться с баронами, охране с трудом удалось отбить их.
Дауман затянулся папиросой и зашелся в кашле, щеки у него ввалились.
Паршивее всего, что в этом деле я могу полностью положиться не на всех своих командиров. Дисциплина кое для кого — белогвардейское понятие, которое вместе с погонамц давно выброшено в мусорный ящик. Аж шерсть дыбом, как услышат. Я сам себе начальство, а кто ко мне сунется, упрется лбом в мой маузер! Самые лобастые умники дошли до того, что заявляют: ну и что с того, если немцы нападут, вот и хорошо — будем воевать, тем скорее разложится германская армия и мировая революция придет в Германию, Чего мы тут отсиживаемся, наше дело разжечь факел. Это ничего, если они поначалу немножко и подомнут нас, это будет временное поражение. Жизнь за революцию! Вы только представьте
себе — мировая революция свершится тем быстрее, чем скорее потерпит поражение советская власть! Вот и разбирайся с такими мудрецами.
Больше, чем слова Даумана, почувствовать всю сложность обстановки заставила нас озабоченность в его взгляде. Ансис — человек рассудительный, прошел окопы, паниковать по пустякам не станет. Должно быть, в его душу вселилось серьезное опасение, что дело может обернуться худо. Я тогда еще не знал, что в нескольких отрядах прошли шумные собрания и было решено: командиров по этому вопросу не слушаться, с баронами именем революционной справедливости покончить.
Смотрите у меня, ребята, чтоб ни в коем случае не упускать из рук обстановку, озабоченно повторил Дауман.
Чего зря слова переводить. Раз надо — будет сделано.
Темно-серый обоз с убийственной медлительностью выползает из-за ямбургских серых деревянных хибар на простор. Орущая и галдящая толпа все еще никак не хочет отставать. Перекатывается следом бесформенным комом, ругает и клянет на чем свет стоит; наверное, они даже швыряют в баронов то, что попадется под руку. А что сейчас можно найти на обочине? Разве какой-нибудь камешек в снегу, а больше все мерзлый конский навоз. Из седла вижу, как то один, то другой из прикорнувших на дровнях вздрагивает и вбирает голову в плечи. Некоторые, защищая лицо, прикрываются рукой.
Баронам удалось за деньги нанять в Ямбурге несколько подвод, кому-то все равно, несмотря на смутные времена и обесценение денег, хочется заработать, и вот теперь бароны едут, положив вещи на дровни, да и сами могут по очереди отдохнуть. Лишь на самых первых дровнях собралась неизменная компания, оттуда никто не сходит, чтобы вымерять шагом длинную дорогу. Мне сказали, что там едет господин фон Деллингсхаузен вместе с несколькими ближайшими сподвижниками. Предводитель эст-ляндского дворянства, добавили при этом многозначительно. Не имел чести встречаться, дорожки наши не сходились. Для меня и фабричный директор оставался недосягаемым барином, чтобы обратить внимание,— куда уж там до бывшего депутата Государственной думы и всякая такая прочая. Даже лицо не успел разглядеть за поднятым воротником шубы. Ну и шут с ним, все равно в первый и последний раз видимся, уж он-то в окопы против нас не полезет и во второй раз посчитает разумнее советской власти в руки не попадаться, даст деру. Так что вроде бы нет смысла и запоминать.
Рыцарство... Эта кучка изнуренных, измученных, с землистого цвета лицами людей в случайной одежде, которую с испугу напялили на себя в ночь на десятое февраля, когда в двери забарабанили вооруженные солдаты. К тому же после полуторамесячного заключения в таллиннской тюрьме и мрачных петроградских Крестах. У одного обтрепалась пола полупальто, у другого болтается до пят оторвавшаяся подкладка шубы, шеи обмотаны шарфами и платками. До рыцарей им так же далеко, как нашему кулгинскому дурачку Карлу до фабричного директора. Я инстинктивно ненавижу их и разумом презираю этих совершенно чуждых и враждебных мне людей, но глумиться над столь жалкими существами, как
И это делают сейчас ямбургские красногвардейцы, все же недостойно. К со-
|жалению, я не в силах предпринять против этою ничего, кроме как лошадью и собственным телом ограждать идущих. Еще никогда я не испытывал такого унизительного бессилия. Почему наши люди так позорят себя? Оружие не применять ни в коем случае!
Ансис Дауман, конечно, прав. Как только революция начинает стрелять своих, это уже мертвая революция. Тогда ей уже не победить, этот закон непреложен. И все же. Без порядка и строгого соблюдения приказа революция тоже вряд ли устоит. Мне, по крайней мере, представляется именно так. Какая же дорога верная?
Ну, наконец-то первые сопровождающие выдыхаю! с я, теряют надежду изменить ход событий и, сплевывая и матерясь, поворачивают назад. Отдельные люди, правда, еще подбегают со стороны юрода на помощь, до них известие дошло с опозданием, другие уже высыпали на улицу, когда последние только еще торопливо наматывали портянки. Разгорающаяся заря словно бы придвигает ко мне чернеющую толпу. Серая, почти темная на фоне белесо-серого снега толпа зрелище, способное вогнать в озноб. Можно сказать, что картина эта окрашена поистине в цвет злобы.
Спустя еще четверть часа преследователи баронского обоза расхватали с обочин все мерзлые конские катышки и ледышки и покидали их нам вслед, а глотки сорвали до хрипоты. Придорожье очищено, ругань повторяется, но это уже совсем не то. Настроение у них падает, надежда задержать обоз с арестованными улетучивается. Одному молоденькому солдатику, который лез к обозу с особой назойливостью, осадившая лошадь ненароком наступила на ногу; бедное животное само испугалось больше, чем потерпевший, но подкова все же свое дело сделала, и теперь другу приходится уводить плачущую прихрамывающую жертву назад, в сторону города.
Обоз тянется все дальше меж заснеженных полей и кустарников. Все сильнее светает, каждый чувствует себя словно бы оголенным, и это действует отрезвляюще, преграждает дорогу реявшему до этого во тьме и уравнивавшему все и вся безумию, которое могло обернуться кровавым самосудом. Не нашлось, к счастью, на этот раз среди мужиков того единственного истинно необузданного горлопана, который сыграл бы роль запала. Дойдя до этой мысли, я вдруг ощущаю, как я все-таки боялся именно этого.
Взвинченная людская толпа всегда подобна пироксилиновому заряду: ждет лишь толчка, чтобы мгновенно освободить заключенную в ней силу взрыва. Это было бы разрешением, избавлением от напряжения, которое со временем становится невыносимым, так что каждый начинает томиться в ожидании конца. И тогда все разом обретает легкость, не надо больше ни о чем думать, держать себя в руках и за что-то отвечать, пусть мир летит в тартарары, пропади пропадом эта навалившаяся тяжесть — все равно уже ничего не удержать.
В момент взрыва никто не способен думать о похмелье, которое наступит позже. У меня не раз была возможность наблюдать это на фронте всего год тому назад, когда солдаты, опьяненные избавлением от царской власти, сводили счеты с офицерами. Там, где находился буйный заводил! всегда бывали ненужные жертвы.
Хорошо, что на этот раз обошлось. Даже моя лошадка начинает понемногу успокаиваться и переходит с нервного перебора на более уверенный шаг. Теперь я успеваю осознать, что нет худа без добра. Если уж эта спокойная гнедая кобыла под моим седлом так взвилась, то мой потерявшийся Карат в этом конвое давно бы закусил удила. Под его копытами могло бы поувечиться гораздо больше людей, чем один этот молокосос. Кто знает, как бы тогда сложилась судьба для нас обоих.
Мы тянемся еще часа два по однообразной местности, среди ровных лугов и ольшаника, повсюду один кустарник и выгоны. Уже совсем засветло перед нами темными буграми встают невзрачные, угрюмые избы Дубровки. Они ушли в себя, отрешились от бесконечно снующего по дороге люда. По воле судьбы Дубровка стала пограничным пунктом, оживленным перепутьем. Ищу взглядом знакомую мне избу Никодима Поликарпова. Там она и стоит, целехонькая, как и все остальные, свидание хозяина с апостолом Петром на этот раз отложили на неопределенный срок. Да едва ли он сам принял эго всерьез; вынужденная ложь измотанного голодом человека. Волна беженцев перекатилась через деревню, все на мгновение перевернула кверху дном, породила страх и оставила после себя ощущение опустошенности. Нынешний покой — одна видимость.
Немецкие уланы уже на месте, нам их в точности не превзойти. Так близко вижу их после долгого перерыва впервые. Жадно вглядываюсь: изменился ли немец? Усатые лица неподвижны, в оцепенелости своей они выглядят безвозрастными и высокомерными. Каски с заостриями — как и прежде. Те же серые шинели. У офицера — с меховым воротником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41