Ну, не скажи.
Смотри-ка, у старика даже глаза сверкнули. Обиды никто не выносит, каким бы дряхлым и убогим человек ни был.
Ну, не скажи. Это плохие времена настали, молодые люди. Пусть устраивают революцию, ее и надо было устроить, нельзя было дольше терпеть грубый произвол царских чиновников, совершенно верно, разве я мало испытал его на своей собственной шкуре! Над евреями при царе глумились больше других. Кому, как не нам, погромы устраивали? Но одно при этом нельзя забывать: если хочешь, чтобы государство крепло и развивалось, деньги должны иметь ценность. Пока деньги в государстве чего-то стоят, то и экономика развивается, и торговля. Но как только они потеряют ценность, все пойдет кувырком. Тогда уже никто не захочет работать, никто не будет выдумывать что-то полезное, никто не повезет товар на рынок и не станет торговать, вот и приходит недостаток. Так государством не управляют, все полетит вверх тормашками. Наступит всеобщая нищета, и уже ни один человек не захочет мириться с такой дрянной жизнью. Только это он, старый человек, пожалуй, зря разболтался, что ему до государства, его время прошло, он свое доживает.
На мгновение возникает ощущение, что старик говорит это неспроста, в его рассуждениях проглядывает некая продуманная система. Вне сомнения, деньги уже далеко не стоят того, что они стоили до войны и революции. Винит ли он в этом нас? Может, его намек о крушении государства относится к советской власти? Если так, то это уже настоящая наглость и старик просто издевается над нами. Будто это мы выдумали войну вместе со всеми последовавшими за ней бедами!
Я готов был уже вспылить, но мигом остудил себя, словно ушатом холодной воды. Давай, бравый молодец, рви грудь, вступай с сим высокопоставленным оппонентом в принципиальный спор о судьбах революции! Уж какая будет тебе честь, если выйдешь победителем!
Я разглядывал мутные разводы на обоях в углу комнаты Забавно, но эти мягкие коричневые волны навевали на меня спокойствие.
Старик выжидающе молчал.
Золотые монеты мы конфискуем. Закон непреложен. А самого посадим на некоторое время под замок Когда потребуется, вызовем.
Глядя мне в рот, старик с большой готовностью принялся кивать головой.
Бог с ними, с этими деньгами, не в золоте счастье, за деньги не стоит цепляться, пусть идут себе на пользу революции, если так нужно, только нельзя ли как-нибудь устроить так, чтобы не задерживать его самого? Он бы отправился прямиком в Нарву, и не было бы у нас с ним никаких хлопот или неприятностей Исчез бы тихо и без промедления, никто бы и не заметил. Был он тут или не был — кто об этом вспомнит завтра?
Он очень просит пойти ему навстречу: во времена великих событий старый хрыч вроде него ни для кого не может представлять ни малейшего интереса. Его упрашивания становились навязчивыми, он умел канючить особенно противным образом, словно извивался угрем, от него было трудно отделаться. Поэтому появление Авлоя принесло мне даже некоторое облегчение, в другое время я едва ли обрадовался бы этому человеку. Почему-то начальственная осанка Авлоя, его манера самоутверждения настраивали меня против него. Он, правда, не стремился подчеркивать свое превосходство, тут все скорее сводилось к моему обостренному восприятию. Я ждал, чтобы он наконец убрался из отряда, но казалось, что именно у нас у него были и большие полномочия, и столь же крупные дела. Мне Авлой о них не докладывал. Неужели он и впрямь верил, что, болтаясь тут, он как-то помогает успеху предстоящей операции?
Авлой скользнул отсутствующим взглядом по Гликману, именно сейчас тот не вызвал у него ни малейшего интереса. К тому же по внешнему виду он явно отнес старика к представителям бедного и подневольного сословия. Авлою же необходимо было мне что-то сообщить.
Итак, как мне только что сообщили, в первых числах люди будут на месте, вашей задачей остается обеспечить проведение операции у Пийманина.
Я взглядом предостерег его. Мне не нравилось выбалтывание военных тайн в присутствии случайных свидетелей. Авлой отмахнулся: нашел кого бояться! Этот у нас в руках, а кто попался, тот отсюда не вырвется.
Я подал Виллу Аунвярку знак, чтобы он увел задержанного.
Авлой истолковал это по-своему.
И то верно, столько всякой швали болтается под ногами. Все выдранные из собственного гнезда и пущенные по ветру. Не правда ли, очень уж неопределенное сословие, безликое какое-то. Если бы можно было провести четкую границу — здесь свои, там враги, одни делают революцию, другие воюют против нее. Тогда бы все стало на свои места, со своими было бы довольно просто да и с врагами тоже. А сейчас...
Сейчас, понятно, очень даже трудно, овцы и волки — все вперемежку. Откуда кто идет, куда направляется — на лбу ни у кого не написано. Вот и отделяем зерна от плевел, знай просеиваем.
Взять хотя бы этих ваших амбарщиков. Ни тебе одной, ни другой породы. Догадались бы хоть пересидеть по своим щелям — вот утрясется помаленьку, перемелется, тогда бы и высунули нос, чтобы принюхаться, что за власть установилась и кого держаться надо. А то толкутся, будто стадо неразумное, и в ус не дуют, что мир сейчас переставляют на новый путь. Того и гляди, окажутся под колесами.
Трудно сказать, почему меня с самого начала тянуло на спор с ним. Может, мы просто разные люди, так бывает. Случается, что с иным человеком, невзирая на все усилия, просто невозможным оказывается как следует ладить. Один вроде притягивает к себе, другой отталкивает. По отношению ко мне Авлой бесспорно из тех, кто отталкивает. Высказывания его звучат как-то бесцеремонно и излишне самоуверенно, будто он в любом вопросе сведущ и всегда знает, где именно кроется правда, а где ложь, и поэтому оценки его никогда не бывают вполне справедливыми. Постоянно одно только черное и белое. Властности у него сверх меры, все равно что у моего бывшего фельдфебеля, который считал себя милостью божьей наместником царя в нашей роте. Или я чего-то недопонимаю?
Люди не тараканы, чтобы сидеть по щелям.
А чем они лучше? Лишь бы самим в тепле да чтобы нос в табаке — об идеях они особо и не помышляют. Зато немедля поднимают крик, если мы, случается, в неразберихе кому-то по затылку съездим. Гуманизм? Есть у нас время разбираться и предупреждать, мол, эй вы, люди добрые, посторонитесь чуток, тут сейчас начнется стрельба и станут власть спихивать. В таком случае контра скрутила, бы нас в бараний рог, и прости-прощай революция! Кабы расчистить площадку — вся наша борьба пошла бы по-другому!
Так что жизнь — это вроде сцены: прозвенел звонок, рабочие скрылись за кулисами, актеры по местам — и пошел себе занавес!
Задело. Прикусил губу, не хочет вскинуться в ответ, но и переварить трудно. Пусть спокойно подумает, даже лучше, если рта не раскроет.
Вот видите, мы и стараемся понемногу сортировать, кого куда причислить.
Вы! Да не ваша это работа. Для этого имеются другие органы и другие люди. Те, кто способны точнее выявить. Ваше дело — держать границу, и для дела революции от вашего отряда было бы куда больше пользы, если бы вы изо дня в день не толкли бы в ступе воду со всякими спекулянтами и черт знает с какими еще шатунами. Именно так мы и увязаем в этой серой, равнодушной людской массе, в которой слишком мало от пролетариата, чтобы примкнуть к нам, но которая и не столь контрреволюционна, чтобы в открытую воспротивиться. Борьба еще только начинается, а мы валандаемся с абсолютно второстепенными лицами, с обывателями, будто нам без них делать нечего. Увязли невылазно, впору лишь жалобно скулить!
А как же прокладывать себе путь дальше, если не валандаться со всем этим народом?
Да власть следует употребить. Или у нас недостает власти? Повысить голос, заставить. Наконец, хотя бы и согнать кого следует с дороги. Одними рассуждениями ничего не достичь. Прежде всего очистить поле деятельности — и напрямик к победе, а уж затем посмотрим, кто куда относится и чей он человек.
Но с кем нам начинать, когда победим? С теми самыми, кого еще вчера сгоняли со своего пути и силой отпихивали? И вы верите, что они тогда еще захотят пойти с нами?
Кто не контра, те пойдут. И поймут.
Блажен, кто верует!
Принципы!
Душа человека, однако, не школьная доска, на которой можно писать, поскрипывая мелком, что угодно — сегодня одно, завтра другое, стоит лишь пройтись мокрой тряпкой.
Да чего тут мудрить? Все одно вы напрасно держите в амбаре под замком своих арестантов. Давно пора отправить их в Ямбург, пусть там разберутся. Или боитесь, что кому-то достанется не по справедливости? У нас ведь там не царская охранка. Все решается правильно. Да и к тому же... Знаете, нам о вами должно быть довольно-таки безразлично, что станется в конце концов с тем или другим спекулянтом, это люди не наши. И если та или другая монахиня вообще не дойдет до своей цели, так нам ли, большевикам, проливать слезы из-за ее пустующей кельи?
А мы что, уже и с монашками воюем? Не наживем ли себе таким образом сверх всякой меры врагов?
Мы воюем со всеми противниками революции, А то, что церковь — нам враг, надеюсь, не нужно вам объяснять. Монастыри — гнезда контрреволюции, попы благословляют белогвардейцев.
Церковь это конечно, но неужели любой верующий нам тоже непременно враг?
Принципы!
Да, принципы железные.
Послушайте, командир, а вы, случаем, не из интеллигентов будете? Ну, учитель там или еще что вроде этого. Нет? Странно, что фабричный насквозь человек так крепко печется о судьбе этих классово чуждых нам элементов. Поверьте мне, уж они-то в подходящий момент нашему брату тем же не ответят, насмотрелись. Собственно, я хотел сказать, что излишняя сердобольность становится в известных условиях для нас к тому же опасной. Обремененные сознанием своего рыцарства, мы не видим камня, о который споткнемся. А когда затем ненароком, к общему удовольствию немцев и всех белых, уткнемся носом в землю, ни один из ваших сегодняшних подопечных не подаст вам руки, чтобы помочь подняться, скорее побегут намыливать веревку. Белым тогда останется еще наступить каблуком нам на шею — и прощай, революция, мы проиграли ее из-за своей игры в либерализм, и то завтра, за которое вы так красиво болеете душой, никогда для нас уже не наступит. Это ли путь революционера? Нет, только пролетарское принуждение заставит врагов бояться нас и уважать. Это наше испытанное средство борьбы.
Странная история, мы вроде должны быть идейными соратниками, делаем ведь одно дело, у нас одна партия, отчего же происходит, что мы все время сшибаемся? Самые простые вещи видим по-разному. Говорит, заставит бояться и уважать? Да убоишься меня, господа своего... Нет, это из другого псалтыря. Но звучит похоже.
У Авлоя очень острое чутье. Заметил мое отчуждение и с ходу переменил тон, перешел для разрядки на другое.
Вообще даже представить трудно, что в нынешнее время происходит. Иду как-то по Невскому, народ валит валом, солдаты и рабочие, бабы с корзинками, одеты, как сейчас все ходят, в общем, небогато, некоторые и вовсе в рванье да в тряпье. И вдруг я глазам своим не верю — по тротуару, словно привидение, вышагивает навстречу мне высокий, сухопарый старик в расшитом золотом мундире. Ну не иначе, как его календарь отстал лет на пять. Несколько мальчишек увязались за ним, порой забегали вперед и заглядывали ему в лицо, он не обращал на них никакого внимания. Остановился на углу Литейного, задрал подбородок и огляделся столь высокомерно, словно собирался тут же объявить прибытие их сиятельств. Как знать, может, искал взглядом свою карету? Постоял так несколько минут, карету, естественно, не подали, и пошел себе дальше. Прохожие отступались от него; на улице было полно народу, он же шел по пустому коридору, не поворачивая головы ни направо, ни налево.
У меня не было времени проследить за ним до конца, а потому и не знаю, куда он прошел или где свернул. Потом рассказал своим ребятам, те его узнали. Оказалось, бывший министр двора граф Фредерике, дворянин, родом из Финляндии, лет ему уже за семьдесят. После того как скинули царя, остался без работы и настолько переживал низложение монарха, что свихнулся. Теперь расхаживает по Невскому в гофмар-шальском мундире и повергает людей в недоумение.
Спросил, нельзя ли убрать старика. Куда это годится, что царский сатрап разгуливает по городу и смущает народ. Ребята развели руками: нет указания. Утверждают, мол, Фредерике — человек честный, жил на свое жалованье и лично сам никого не эксплуатировал, а теперь к тому же старый и хворый. За сумасшествие не наказывают. Придется подождать, пока время само по себе развяжет этот узел. По мнению начальства, он вполне безвредный.
Одно воспоминание навязчиво надвигается на меня.
Задолго до войны, в мальчишеские годы, когда в зеленом деревянном сарае под названием «Скетинг-ринг», что в начале Вестервальской улицы, еще не крутили кино, а держали платный каток, я иногда ходил туда кататься. Место это вообще было не про нас, фабричных мальчишек, один билет туда стоил целых десять копеек серебром. Но порой находило жгучее желание покататься и в то время, когда каток возле Темного сада давным-давно уплывал вместе с прошлогодним льдом. Единственное на весь город место. Сперва было трудно привыкнуть к роликовым конькам, сковывала какая-то медвежья неуклюжесть, она словно поднималась от досок пола по ногам к коленям, и повороты получались далеко не изящными. Случалось даже падать на смех тем, кто ходил туда упражняться изо дня в день. Скетинг-ринг был в основном облюбован гимназистами, у них водилось больше карманных денег, которые не нужно было самим зарабатывать. Ученики из русской и коммерческой гимназий держались все больше особняком, к ним туда приходили знакомые барышни в шапочках с помпонами и в высоко зашнурованных белых ботинках; эти в нашу сторону и не глядели. Некоторые гимназисты так наловчились кататься на роликах, что исполняли на них настоящие танцы, приводя этим в восторг барышень. Скользили на одной ноге, не боясь грохнуться, решались на прыжки и переборы, выписывали вензеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41