На другом берегу реки злобно стучали пулеметы, мне временами казалось, что лишь заросший высокими кустами Королевский остров скрывает нас от немецких пулеметчиков, хотя стрельба на самом деле шла километрах в двух отсюда. Не то чтобы я боялась, но становилось не по себе. И вдруг мне вспомнился Яан. Ведь все произошло почти на этом месте.
Только Яан тогда находился на противоположном берегу, а немцы стреляли отсюда. В этот раз наоборот. Неужто эти жуткие качели так и будут раскачиваться через каждые двадцать лет? Виллу по-прежнему не обращал внимания на стрельбу. Он все еще вбирал в себя глазами окружающее, которое внешне пока еще выглядело неизменным — фабричные здания, жилые дома, пристань — хотя всеразрушающий молот был уже занесен над этим притаившимся миром.
Я разглядывала его такого, какой он есть, в топорщившейся солдатской гимнастерке, в сапогах с широкими голенищами, и вдруг я увидела его таким, каким он был в деревне Аннинской летом восемнадцатого года, когда мы к ним в гости хаживали. Тогда военная форма сидела на нем как влитая и хромовые сапоги казались сшитыми по заказу. Мне вдруг стало жалко до слез, .что Еиллу за эти годы так постарел, так сдал и не было в нем уже настоящего солдата, былой задор и сама уверенность отступили перед смиренной неприхотливостью. Можно ли в подобном душевном состоянии вообще победить в бою? В восемнадцатом году немцы безраздельно хозяйничали в Нарве, но ни у кого из ребят не возникало и тени сомнения, что их скоро оттуда выгонят. Теперь Виллу прибыл прямо из Ленинграда с целой несметной дивизией к нам на выручку. Это и впрямь была внушительная мощь, а не какой-то там партизанский отряд из кренгольмских парней, длиннющие ряды вагонов на станции невозможно было охватить взглядом, у Виллу отсутствовала уверенность в победе. Могла ли тогда его судьба обернуться по-другому? Какая-то великая усталость до срока сломила Виллу. Теперь мне начинает казаться, уж не был ли он, подобно бессловесному агнцу, приведенному на заклание, смиренно готов принять рану или даже саму смерть; с контузией ему, по сути, еще повезло, хотя и это в конце концов его не спасло.
Довольно ныть! Не хватает еще мне удариться в предчувствия и начать задним числом их придумывать. Ничего я не предчувствовала, никакого такого указующего перста судьбы. Легко умствовать сейчас, когда все давно известно. Безошибочно могу сказать лишь одно: Виллу действительно смотрел на все в Нарве особым взглядом. Чему тут удивляться? В нашей семье никогда ни одного холодного либо безучастного человека не родилось. Все эти суровые годы предыдущей войны и долгое выжидание на чужбине не ожесточили Виллу. Несмотря ни на что, для него это был все же праздник, отдающийся болью в душе: он вернулся домой!
Я еще там, возле реки, спохватилась спросить его, почему это он за последние годы ни мне, ни сестре даже строчки не написал, только из писем какого-нибудь знакомого и узнавали, что он по-прежнему жив-здоров, пока прошлым летом после июньских событий сами письмом не разыскали его. Оказалось, что он даже живет на прежнем месте. Ничего не изменилось — так отчего же молчал? Виллу отвел взгляд куда-то поверх моей головы. Его неожиданно заинтересовал карниз здания Йоальской фабрики, и он обронил: ах, сестренка, на то имелись свои причины, жизнь штука сложная, и петляет она туда-сюда, но это долгий разговор, поговорим об этом когда-нибудь после войны.
Мог ли он в тот момент предчувствовать, что такой возможности нам с ним уже не представится?
И думал ли Яан, что он никуда от Нарвского водопада не уйдет?
Кто из нас в действительности что-либо предчувствует?
2
Чернеющая река медленно петляет по белой равнине. Тянется с запада на восток, туда, где короткий предвесенний день затухает в серых сумерках. Посмотреть со стороны, так река эта кажется довольно однообразной, но вблизи видно, что образуется она из множества несхожих потоков, которые хотя и стекаются воедино, но вовсе не слились в единое целое. Серые солдатские шинели, черные матросские бушлаты, разношерстные неяркие зимние одежки красногвардейцев и беженцев вперемежку со спиной какой-нибудь рыжей или гнедой коняги и пестрым лоскутом санного полога, проглядывающих за людской массой.
То один, то другой зыркает глазами за спину. Совершенно ясно, что идущие напряженно вслушиваются: а не близится ли стрельба? Вдруг их уже настигают преследователи?
Тонкий слой снега на дороге втаптывается в щебенку, в конский навоз, в землю и в натрушенную с саней солому; этот темно-серый замес всасывает ноги, хлюпает, липнет к подошвам и мешает продвигаться вперед. Стоит та особая пора, когда большого мороза уже не чувствуется, но нет еще и настоящей оттепели, снег под тяжестью ног не притаптывается, а все больше разминается, чуточку сдает под ногами, лишая поступь уверенности, и это утомляет; ноги проскальзывают, тело тянет назад, каждая верста оборачивается почти что двумя. У большинства идущих за спиной длинные черные винтовки, оттягивающие строй, над людской массой колышется беспорядочный частокол штыков, который разрывают большими проранами телеги и кучки гражданских беженцев.
Третье марта, весны еще нет, хотя приход ее чувствуется. Мы все идем из Нарвы. Туда с минуты на минуту должны вступить войска кайзеровской Германии, если они уже не заслали в город свои передовые дозоры. По слухам, они пользуются велосипедами, чтобы скорее продвинуться дальше. Мы еще не знаем, что сегодня в Брест-Литовске подписан мирный договор, по которому немецкие войска остановятся в Нарве. У нас приказ отступить до Ямбурга и занять оборону на реке Луге. Я получил этот приказ три часа тому назад в Нарвской ратуше от председателя исполкома товарища Даумана, который с приближением противника тут же стал командиром Нарвского партизанского отряда. Когда я вышел из ратуши и хотел было вскочить в седло своего Карата, чтобы поскакать к ребятам на Кренгольм, оказалось, что конь, привязанный возле фонтана к железному поручню крыльца ратуши, куда-то исчез. Я страшно обозлился. Неужто и к революции примазались конокрады? Я бы своими руками расстрелял подлеца. Прав для этого у меня было предостаточно. Кража командирского коня, особенно во время боев,— это явно приемы контры.
Пока я пешком добрался до Кренгольма — как-никак две с лишним версты ускоренным шагом,— пока собрал ребят, пока мы добрались до моста и там присоединились к плотному потоку беженцев, я успел немного поостыть. После того как хорошенько размялись при подъеме в гору и в Ивангороде, достигнув угла Новой линии, завидели подходившие по прямому, как стрела, Гдовскому шоссе со стороны льнопрядильной фабрики редкие группы беженцев, я уже почувствовал себя более-менее примирившимся. Взглянул на возвышающийся над невысокой каменной оградой кладбища грузный фамильный склеп фон Штакельбергов и с известным удовольствием прибавил шагу. Пройду и этот путь пешком. Кто его знает, какой охваченный паникой беженец в смертельном страхе вскочил на моего коня. Может, впопыхах и не осознал, что творит. Неужто за это так уж сразу и расстреливать? Пришибить просто, попробуй-ка потом снова жизнь вдохнуть.
Три дня тому назад в Нарве арестовали более сорока человек из бывших, о ком не оставалось и тени сомнения, что они при любом удобном случае начнут ставить нам подножку. Их посадили под замок в старом здании полицейского участка Кренгольма. Прочная кирпичная арестантская крыша над головой, вполне приличные чистые камеры с центральным отоплением — что им еще нужно? Все одно, с тех пор как началась революция, оставалась незанятой. На арест этот пошли главным образом из предосторожности, чтобы бывшие не вздумали при скором приближении немцев осмелеть и втихомолку свинью какую подложить. Рано или поздно мы бы их выпустили — а что с ними еще делать, сколько можно задаром буржуев кормить? Да только они с этим вовсе не смирились. Попались буйные головы, им-де закон не писан, сбили замок и пустились целой оравой наутек. Тут подоспели стоявшие на часах ребята, на крик сбежались еще и другие и им вдогонку: стой, стрелять буду! Так они тебе и остановились — не верили, что палить начнут. Нашим парням деваться некуда, в горячке первым же залпом шестерых с ходу положили. Какой в городе поднялся вой, какие проклятия — страшная резня красных! Теперь не один обычно смирный горожанин только из-за этой дурацкой истории выйдет к Таллиннскому шоссе помахать немцам как избавителям. На шесть врагов у нас стало меньше, зато приобрели шестьдесят, а может, и все шестьсот новых. Так что с расстрелом еще как сказать.
Главное — не удариться в панику. Ребята стараются держаться поплотнее, сейчас они слегка растерянны и надеются в основном на меня. Я среди них единственный служивший в армии и видевший войну, они верят, что у меня имеется на этот счет опыт, что я безусловно знаю о войне все. Ведь я годами кормил в окопах вшей, бывалый фронтовик. Блажен, кто верует. Если бы этот опыт теперь еще что-нибудь да значил! Такой войны я и во сне не видел. И подобное воинство. Опыта у меня ровно столько, чтобы испытать настоящий страх: если завтра немцы двинутся из Нарвы дальше, у нас нет никакой реальной силы, чтобы их удержать. Матросы из отряда Дыбенко да и кое-какое другое подкрепление ударились эшелоном в бега до самого Питера, ищи-свищи их теперь. Но я старательно скрываю этот свой потаенный страх. Ребята выбрали меня, Яана Теддера, своим командиром, и я не вправе их подвести. Теперь я им и за отца, и за мать, и за родные стены в придачу, единственная их опора и надежда. Может, все еще как-нибудь уладится. Как? Да, вот эту малость и самому полезно бы знать. Возможно, немцы притомятся и не станут так уж сразу рваться с теплого городского постоя в завьюженное открытое поле за Нарвой?
Общее отступление всех нас уравняло. Уже на протяжении долгого времени я не видел ни одного всадника, ни одного командира либо вестового, которые обгоняли бы нас по обочине. Думаю, что они слезли со своих коней и ведут их под уздцы, более сознательные явно посадили в седло вместо себя первого попавшегося больного или раненого. Негоже сейчас искать себе личные удобства. Все мы — рядовые революции, погоны и аксельбанты сорвали в октябре насовсем. Горе превращает людей в братьев. Нет ни высших, ни низших, ни лучших, ни худших. Получаю от этого удовлетворение, хотя опасность все время дышит мне в затылок так, что я макушкой ощущаю ее волчье дыхание.
Но коня мне все-таки жаль. Красивый гнедой жеребец был мой Карат, выездная лошадь самого управляющего мызы Йоала. Ребята давно присматривали, чтобы ненароком кто не увел, и привели его мне сразу же, как только комитет принял решение, чтобы все командиры отрядов в Красной гвардии были на конях. Чувствовалось, что дело идет к драке. До этого красногвардейцы занимались просто караульной службой, стояли с винтовками на часах да патрулировали с красными повязками на рукавах по улицам. Нам, кренгольмским, даже ни одно имение не пришлось занимать, в Йоала с этим справился фабричный комитет, ведь на фабричной мызе некому было и сопротивление оказать. Мы просто охраняли порядок. Никто не мог предвидеть, как поведут себя в бою ребята, поэтому командир должен был быстро поспевать туда, где в нем больше всего нуждались. Полевого телефона у нас тоже не было, чтобы держать связь с соседями и штабом. Так что распоряжение насчет командирских коней в любом случае было правильным. Ну да все равно, для меня оно уже не имеет значения. По Ямбургской дороге нет ни одного приличного имения, из конюшни которого я бы мог добыть себе нового коня. У крестьянина забирать последнего конягу нельзя, к тому же тягловая лошадь не годится под седло.
Люди идут этой трудной дорогой по-разному. Женщины с узлами семенят торопливо, будто спешат в ближнюю деревню к родственникам. Кто-то, может, и впрямь туда идет. Дальнюю дорогу так не пройдешь. Матросы идут своим широким, слегка раскачивающимся шагом, готовые каждый миг противостоять набегающей волне. Годами привыкшие к корабельной палубе, некоторые, может, с самого начала войны не сходили со своего стального гроба и не ощущали под ногами твердь земную. Походка старых фронтовых солдат совсем иная. Их шаг настолько грузен, что я просто ощущаю в нем безмерную усталость двинских окопов и нескончаемых лесных дорог Польши. Вместе с тем по-своему это крайне экономный шаг, ибо собственный опыт подсказывает солдату: никогда не знаешь, сколько еще топать до ближайшего ночлега — то ли две версты, то ли все двадцать, — поэтому прибереги силы на худший случай.
Рядом со всеми мои ребята вышагивают по-городски, с известной легкостью, словно на прогулке, только вот это отвратительное липучее месиво под ногами не дает как следует идти дорогой отступления, земля словно бы уходит из-под ног. Особенно в лесу, где переметнувшиеся через дорогу заносы перетоптаны тысячами ног. Ребята поскальзываются, размахивая руками, удерживают равновесие и тут же снова твердо шагают дальше. Они ничего не знают про дороги Польши. Даже сам наш поляк. Ведь у меня в отряде, смешно сказать, собрался целый интернационал. Родители Доната Ковальского давно, когда он был еще совсем ребенком, перебрались из Лодзи в Нарву, та же самая ткацкая работа, но при взгляде из Лодзи Кренгольмская мануфактура видится под самым боком у Петербурга, а значит, и жизнь должна быть в некотором роде столичная и чуточку чище, полагали они. Только не задалась у них жизнь и в Нарве. Сын вырос пролетарием и сразу же, как только мы основали отряд, вступил в Красную гвардию.
Донат у меня парень с причудами. Обычно немногословный, взгляд рассеянный, но, бывает, от пустячной зацепки впадает в ярость, и тогда уж ни приказом, ни каменной стеной его не остановишь. Шипит себе и скачет наподобие пироксилиновой макаронины из пушечного заряда, которыми во время войны любили забавляться кренгольмские ребятишки: зажгут с одного конца и кинут на середину улицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41