Но это произошло уже без Яана.
Собственно, с этой фотографии наша разлука и началась. Поневоле поверишь, что мать была права, когда в детстве наставляла нас: не бегайте вы то и дело к фотографу, сниматься обычно означает внезапную перемену в жизни. Мы смеялись над ее суеверием, но смеялись, видимо, напрасно, как зачастую бывает в молодости.
Хотелось повнимательнее изучить эту фотографию, теперь уже глазами искушенного человека: не таится ли в ней какое-то предзнаменование, тайный знак или предчувствие разлуки, чего я раньше не сумела разглядеть?
Мне доводилось слышать рассказы о том, что иногда на фотографии остается и такое, что неуловимо для глаза, но витает в воздухе. Пустой разговор? Может быть, все может быть, и все равно хотелось бы самой удостовериться. Иной пустой разговор лишь через десятки лет обретает истинное значение.
В тот раз я принесла фотографию домой за пазухой и тут же спрятала на дне комода. По дороге страшно тревожилась, хотя обычно ничего не боялась. Возможно, лишь в тот раз, когда проносила листовки. С листовками оно и понятно было — все-таки противозаконное действие. Когда же я несла фотографию, меня все время преследовал глупый страх: вдруг немцы станут обыскивать и найдут фотографию. Кто такой, родственник? Так вот вы какой масти, барышня, носите с собой фотографии красных командиров? А ну марш в комендатуру, за решетку! Мы еще посмотрим, какого вы на самом деле цвета и что нам с вами теперь делать!
С какой стати они начнут меня обыскивать, этого я себе никак не могла объяснить. Ведь за пограничную линию ходили десятки и сотни людей. И никого не обыскивали.
Видимо, все-таки из-за этой самой фотографии.
Она так и осталась для меня единственной памятью. Жаль, что не смогла ее сохранить. Воспоминание вернее носить в себе, нежели с собой.
Думаю, что Юта обязательно подарила одну из принесенных фотографий кому-нибудь из близких. Все же занятно весточка с той стороны! А может, сделали это чуть позже, в память о Яане. Хотя сама об этом давно забыла. При последней встрече я спросила: у кого остались остальные фотографии? Она молча пожала плечами. Кто же упомнит через столько-то лет. Но напрасно Юта думает, что если пропала ее фотография, то и остальные потерялись. В каком-нибудь другом альбоме снимок сохранился, потом его нашли, узнали и передали в музей. Сейчас я в этом удостоверюсь. Сейчас? С часами явно что-то неладное. Я жду уже целую вечность, но выходит, не прошло еще и три четверти часа. Не знаю, есть ли в Нарве служба точного времени и по какому номеру надо звонить. Нет, для этогЬ придется спуститься в вестибюль, но сейчас я никого видеть не хочу.
Когда в тот далекий день я спешила домой с фотографией за пазухой, мне довелось пережить большой испуг. Я шла по Кренгольмскому проспекту со стороны вокзала. Уже по левую руку осталась за спиной наша смешная, из трех разных построек, школа: в разные времена к старому двухэтажному деревянному зданию были пристроены одноэтажный, с высокими окнами кирпичный зал, а к нему в свою очередь еще один деревянный дом.
Я торопливо вышагивала между казармами. Слева жались неуклюжие деревянные хибары, выглядевшие на весеннем солнце особенно неприкаянными, справа сквозь нежную зелень едва проклюнувшейся листвы лип просвечивали кирпичные стены новых трехэтажных казарм. И вдруг меня охватило тревожное ощущение: что-то не так. Я прикинула, что бы это могло быть. Означает ли это некую опасность? Дома стоят как дома, из людей не видно ни души. Так что же? Понемногу начала соображать. Обычно, когда ветер дул с реки, именно тут, между казармами, из фабричной пекарни исходил свежий хлебный дух. Хлеба выпекали много, его у нас ели вдосталь, поэтому и не переводился здесь никогда самый вкусный в мире запах. Сейчас все было не так, лишенный этого запаха воздух казался стерильным до скуки. Это было все равно что выметенная до соринки и безлюдная ныне рыночная площадь рядом с Новой деревней, поскольку немцы не пускали деревенских мужиков в город на базар, вот и живем по немецкому обычаю в чистоте и скудости, насмешливо подумала я и заторопилась дальше.
Проспект оставался безлюдным, был рабочий день. Впереди слева показался уже жилой дом фабричного начальства, когда, возле главных
ворот, где проспект единственный раз поворачивает и устремляется дальше в сторону Кулги, появились три немецких солдата.
У меня похолодело сердце и свело судорогой внутренности. Вот чего я и боялась! Серые мундиры предвещали несчастье, и оно приближалось с каждым шагом. Солдаты шли шеренгой, заняв по ширине весь тротуар. Перейти на другую сторону улицы я уже не могла, это показалось бы подозрительным, к тому же на той стороне стояли только дома заместителей директоров и прочего начальства, где мне явно нечего было искать. Солдаты, несомненно, уже заметили меня. Так вот какую опасность предвещало исчезновение хлебного духа! Мне был подан знак! Я же ничтоже сумняшеся пру навстречу собственной гибели.
Сжав зубы, я уставилась взглядом в мостовую и на внезапно одеревеневших, негнущихся ногах зашагала дальше, страшась каждый миг споткнуться и растянуться на земле. Я словно бы со стороны уже наблюдала эту картину: вот я со всего маху плюхаюсь, фотография Яана летит под ноги немцам, не надо и обыскивать! Проходите, проходите же скорее, не глядите в мою сторону, чего вам разглядывать, мысленно повторяла я про себя. Фотография за пазухой буквально жгла тело. Так кто он вам, кто он вам — навязчиво стучало в голове. Затем вдруг осенила мысль: брат, ну конечно же брат, они ведь не знают, что я не Юта или, наоборот, что Яан не Виллу, мы для них конечно же все на одно лицо, как и они для нас. Совершенно чужие люди.
Чуточку осмелев, я отважилась даже оторвать взгляд от земли. Кто мне запретит носить с собой фотографию родного брата?
Солдаты уже успели подойти довольно близко. Они оживленно разговаривали, и мне вдруг стало ясно, что никакой это не патруль, а просто гуляющие по увольнительной нижние чины, которым и в голову не придет проверять встречных, тем более приниматься их обыскивать.
Жаркой струей разлилось по телу ликование. Уж теперь-то я вас проведу!
Немцы оказались доброжелательными пожилыми солдатами, привыкшими к местным жителям, полк стоял в Кренгольме бессменно с самого марта месяца. Возможно, у кого-нибудь из них осталась дома и дочь моих лет. Правда, об этом я подумала позднее. Какое мне было дело до их дочерей в тот момент!
Солдаты бочком галантно отступили и дали мне дорогу.
Вот-вот вам, так-так, усмехнулась я про себя, шмыгнула мимо немцев и тайком показала вслед им язык. Знали бы только вы, отслужившие свое серо-зеленые тюфяки, какая у меня за пазухой спрятана взрывчатая сила! Жалкие дряхлые болваны! Ну погодите, вот вернутся скоро наши парни и зададут вам перцу, мигом смотаетесь, не будете больше шляться по Кренгольму.
Настроение мое резко и основательно переломилось. Мгновенно я ощутила себя хозяином положения. Некого мне тут бояться, сама знаю, куда иду!
Из дверей директорского дома вышел важный немецкий офицер и, не оглядываясь по сторонам, сел в поджидавшую его коляску. Директора завода Джесси Фаррера немцы, как только вошли, сразу забрали и уелали, по слухам, прямиком в Германию в качестве военнопленного, как английского подданного. Собственно говоря, никакой он был не директор, всего лишь исполняющий обязанности, и в директорском кресле сидел только с ноября семнадцатого, когда старый Коттам укатил, взбешенный вмешательством фабричного комитета в дела Мануфактуры. Бедного Фаррера не спасло и то, что он сразу же предложил немецкому полковнику директорскую квартиру вместе со всей мебелью и прочим движимым имуществом, его все равно запихнули в вагон. Теперь в доме директора жил командир немецкого полка. Я посмотрела на этого важного офицера, который только что оттуда вышел, и ему тоже показала издали язык.
Тогда я и не соображала, какой я еще ребенок.
Гордо и победно принесла я фотографию Яана домой, забралась на чердак — надежности ради - и принялась разглядывать снимок. Затем осторожно положила его в конверт и спрятала на дне комода, я никому не собиралась показывать фотографию, она принадлежала мне одной.
Потом фотография эта хранилась у меня в альбоме, под конец уже с изрядно потертыми уголками, но все такая же четкая, как вообще бывают старые, отпечатанные с пластинок фотографии.
Яан на ней чуть заметно улыбался, как это он обычно делал и в жизни, и выражение его лица словно бы подбадривало меня: ничего, девочка, вот увидишь, все повернет к лучшему. Хотя к лучшему так больше ничего и не повернуло. Почему-то все очень легко клонится к худшему, поворота к лучшему обычно и не жди. В начале сорок четвертого года, когда было приказано немедленно покинуть Нарву, я положила фотографию вместе с другими самыми ценными для меня вещами в большой фибровый чемодан, обитый железными уголками, с которым я когда-то ездила в гости к Виллу в Ленинград Углядеть за чемоданом в переполненном вагоне мне удалось до станции Сонда. Там из-за чего-то возник переполох, поднялись крики, началась давка; возможно, все это было устроено нарочно. Во всяком случае, когда суматоха улеглась, пропал и мой чемодан. Тот, кто поживился в это скудное время моими вещами, наверняка выбросил ненужный ему альбом.
За пять минут до открытия я уже нетерпеливо выстаивала за дверью. Переминалась на моросящем дожде с ноги на ногу и честила про себя невозмутимый персонал провинциального музея, который так неспешно приступает к службе. Ключ в замке поворачивается через две с половиной минуты после официального начала работы. Конечно, с моей стороны смешно требовать тут неукоснительной точности, другое дело, если бы вместе со мной за дверью извивалась огромная очередь, но не могу ничего с собой поделать, мое возбуждение разгорается.
Кассирша еще только поправляет свою отсыревшую по пути на работу прическу, затем с убийственной медлительностью достает билетную книжку с загибающимися углами и разглядывает меня удивленным взором. Сюда же никто никогда не торопится, этот дом зовет к размеренности в поведении. Торопливые сюда просто не ходят — у кого времени в обрез, те эту достопримечательность перескакивают. Обычно отличаются терпением школьницы и туристы, и то кое-кто лишь покружит лениво по первому залу и со скучающим видом уходит на улицу дожидаться остальных.
Доисторический период, каменные топоры и раскопки, возведение крепостей. Северная война и известное поражение Пегра Первою в сражении под Нарвой. Видела, слышала, да ну же, хватит! Дальше, дальше! Основание Кренгольмской мануфактуры, начало рабочего движения, первые ячейки, первый печатный станок для листовок, знаменитая забастовка семьдесят второго года, пятый год. Дальше, вперед! Зачем здесь нагромождены такие завалы малоинтересного и совершенно ненужного для меня материала? Неужели и впрямь нельзя сосредоточиться на самом существенном? Мне надо как можно скорее пройти дальше, а я все задерживаюсь.
Что это? Дверь зала гражданской войны заперта. Но ведь единственно ради этого зала я сюда и стремилась! Стою в недоумении как столб, еще раз дергаю ручку — заперто, и все тут. Я обескуражена и немного спустя, не обращая внимания на последующие залы, бреду к выходу. Где же я теперь увижу свою фотографию?
На выходе задерживаюсь. На улице, все сгущаясь, уныло идет моросящий дождь. Зонтика у меня с собой нет. Затруднительное положение заставляет меня задуматься. Отрешаюсь от своей эстонской застенчивости и возвращаюсь назад. Кассирша с еще большим любопытством уставилась на меня. С таким же изумлением смотрит на меня и старушка, удобно устроившаяся вздремнуть на своем стуле в уголке зияющего пустотой зала. Возвращающиеся посетители тут редкость, здесь ведь вам не Эрмитаж!
— Ах, вы про тот зал? На ремонте, голубушка, уже давненько на ремонте, может, с осени опять откроем. Да там, говорят, надо кое-что подправить и экспонаты обновить к тому же. Своими силами делаем, поэтому и долго. Директор? Так там он как раз и есть, милая. А вы постучитесь, раз очень нужно. Только стучите сильнее, а то он и сам там постукивает, не услышит.
И опять проходит уйма времени, прежде чем открывается запертая дверь. Молодой человек с открытым интеллигентным лицом, в свитере из некрашеной шерсти, увидев незнакомку, инстинктивно прячет за спину руки — его большой палец перевязан уже не первой свежести бинтом.
Извините... Нет, это вы меня извините... Да вот, приходится и самому руки приложить, на ремонт музеев ведь всегда отпускают так мало денег, да и рабочих не найти, все на производственных объектах и по детским учреждениям. Извечная беда наших очагов культуры... Побеспокою вас. Ради бога, беспокойте, раз надо. Мне сказали... Я слышала, у вас тут должна быть одна фотография, она для меня имеет очень большое значение, мне бы ее как-нибудь увидеть! Я отойду с ней куда-нибудь в уголок, не помешаю. М-да, так фотография, говорите? Какого периода? А что там на ней? Ох, как жаль, ну хоть плачь, только сами видите, экспозиция у меня на время ремонта вся упакована, частично увезли на хранение. Отыскать ничего невозможно, я и сам не знаю, что где находится. А вдруг вспомню? Яан Теддер, командир Кренгольмского отряда Красной гвардии? Теддер, Теддер... Беспомощный, какой-то виноватый взгляд, хотя в чем он виноват? Вы знаете, я тут еще не так долго работаю, не успел всего запомнить. Сразу вот свалился на меня этот неотложный ремонт, сильно протекало... Слов нет, как обидно! Жаль, жаль. Одна лишь фотографи Нет, у меня нет ни одной другой фотографии, чтооы показать вам. Эта была единственная, она у меня во время войны пропала. Действительно обидно. Но приходите снова месяца через два, небось к тому времени и закончим, опять выставим. Спасибо. Как знать, буду ли еще на ногах. Ну, зачем вы так говорите. Непременно приходите. Или дорога чересчур дальняя? Во всяком случае, обещаю вам, что перелопатим тогда все наши фонды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41